— Сударыня, — ответил Тараш, — в этой общности нравов и кроется наша сила. Запомните крепко: кто меняется, тот вырождается.
Наконец тамада перешел к последнему тосту — за Тамар. Он не мог выпить в ее честь раньше, так как Тамар хлопотала на кухне вместе с Лукайя и прислугой. Чтобы заполнить время до ее прихода, Шардин пустился вспоминать поблекшие страницы истории, царицу Тамар. Он болтал о ней всякий вздор, слышанный тысячи раз. Выразив желание, чтобы Тамар Шервашидзе «уподобилась Тамар Багратиони», тамада перешел к Джахане, которую сравнил с царицей Мариам, супругой царя Ростома (тамаде явно хотелось блеснуть познаниями по истории Грузии).
По лицу Тамар скользила тень легкой грусти. Она устала и нехотя беседовала с Кац Звамбая, в то же время внимательно прислушиваясь к беседе Каролины и Тараша. Девушка старалась уловить их разговор, призывая на помощь свое скромное знание немецкого языка, которому когда-то учила ее гувернантка.
Херипс отдавал распоряжение Лукайя. По обыкновению он молчал и беспрестанно курил, ел мало и с разбором, больше угощал гостей.
— Неrr Эмхвари, — сказала Каролина, — Тамар познакомила меня с вашим молочным братом, я затрудняюсь произнести его имя…
— Арзакан, — помог ей Тараш.
— Да, Арзакан. Я очень далека от коммунизма, но у этого молодого человека светлая голова. И, знаете, его мысли смелее ваших. Он согласен со мной, что надо вместе с другими народами стать на путь прогресса, а из старого сохранить только самое ценное.
Тараш Эмхвари снисходительно улыбнулся, помолчал и отпил вина. Затем в упор взглянул на загорелую шею и дородную грудь Каролины.
— Милая моя фрау, вы, европейцы, — эгоисты. Вы хотите, чтобы мы переделались, то есть, чтобы мы перестали быть такими, какими были и какими остаемся в настоящее время. Короче говоря, чтобы мы походили на вас… А знаете, милая фрау, почему вы хотите этого?
Конечно, не из любви к нам, нет! Видите ли, вам удобнее, чтобы мы походили на вас. Вас много, а нас мало. Вам хочется проглотить нас по тому же праву, по какому море поглощает каплю, а кит — мелкую рыбешку. Случись это, вам не нужно было бы изучать наш язык, не пришлось бы запоминать географические названия нашей страны, затруднять себя произношением наших своеобразных имен и фамилий. Конечно, вы бы предпочли, чтобы нас звали: Джон, Жан, Ганс, а не Арзакан, Тараш или Кегва… Вам было бы очень удобно, если бы мы, забыв свой язык, стали говорить на вашем, Вам, безусловно, выгоднее, чтобы костюмы, сшитые на ваших швейных фабриках, и нам пришлись по вкусу; чтобы мы привыкли к вашим автомобилям, закупали ваши машины и читали только ваши книги и газеты, отказавшись от своих; чтобы ваши пароходы свободно плавали по нашим морям. А стоит только напасть на вас, вы, как древние греки, окрестите нас «пиратами». Что же касается вилки, то скажу: я буду есть пальцами до тех пор, пока мне не дадут вилок, изготовленных на наших собственных фабриках! Есть вилкой, дорогая фрау, — в этом не такая уж глубокая философия. Еще в древней Колхиде употребляли деревянные вилы. И тот, кто мог додуматься сгребать сено вилами, вместо того, чтобы делать это руками, конечно, пришел бы к выводу, что и есть лучше вилкой, чем пальцами… Я вам расскажу, добрейшая фрау, небольшую историю. Только, чур, не сердитесь за аналогию! Это не выдумка. Как-то в осенний вечер в Сванетии я, усталый, возвращался с охоты на куниц. И вдруг вижу: на дороге, у отвесной скалы, — медведь. Лежит себе, вытянул передние лапы и что-то жует… Если медведь идет на тебя с горы, с ним трудно справиться. Пули у меня были мелкокалиберные. Я влез на дерево и стал приглядываться, над чем возится зверь. Оказалось, он старался извлечь каштан из колючей скорлупы. Но едва подносил его ко рту, как иглы вонзались ему в губы, в десны. Он рычал, скалил пасть, исступленно ревел. Наверное, в душе проклинал создателя за то, что тот не сотворил каштан таким же голеньким и гладеньким, как, скажем, огурец. Каролина улыбнулась, она поняла смысл рассказа. Окинув быстрым взглядом своего собеседника, она подумала: «Красивое лицо у этого абхазца, И какие выразительные глаза!»
Тамар, следя украдкой за невесткой, поймала ее возбужденный взгляд и покраснела так же, как Каролина, щеки которой зарумянились после нескольких бокалов вина.
Тамада вновь возвратился к тосту в честь Лукайя. (Лукайя был старше всех в доме, однако за него пили напоследок.)
Кегва Барганджиа, напившись и наевшись досыта, дремал. У Кац Звамбая было утомленное лицо. Тамар, пересев на место дедушки Тариэла, слушала с присущим нашим женщинам терпением, которое они проявляют, когда затягивается пирушка и речам тамады не видно конца.
Херипс скрылся в спальне. Таташ Маршаниа, Омар Маан и Звамбая честно осушали бокал за бокалом. Таташ засучил рукава коричневой чохи, уже не стесняясь показывать изношенный сатиновый архалук.[7]У Омара на архалуке оторвались три застежки.
Шардину никак не удавалось связать концы с концами и сказать о Лукайя что-нибудь толковое. Чего только он не приплетал: и старые поговорки, и избитые притчи, и даже отрывки из Апокалипсиса.
— «…И градины величиною в талант падали с неба на людей. И хулили люди бога за язвы от града, потому что язвы от него были весьма тяжкие…»
Вспомнив апокалиптического зверя, он процитировал по-церковному. «И даны быша ему уста, глаголюща велика и хульна, и дана бысть ему власть творити четыредесят два», но не выдержал и продолжал обычным языком: «И отверз он уста свои для хулы на бога, чтобы хулить имя его и жилище его… И дано было ему: вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем. И поклоняются ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у Агнца, закланного от создания мира…»
Упомянув о «вертящемся мече», он перескочил на сон Навуходоносора, царя Вавилонии.
Мысли путались в голове у Шардина, язык заплетался. Но как не блеснуть своей высокой ученостью?
И он продолжал плутать по темному лабиринту ветхозаветной мудрости. Завирался, пытаясь покрасоваться знанием Библии:
«…И снились они Навуходоносору, и возмутился дух его, и сон удалился от него. И велел тогда царь созвать тайновидцев и гадателей, и чародеев, и халдеев, чтобы они разгадали сновидение его. Они пришли и стали перед царем. И сказал царь: — Сон снился мне, и тревожится дух мой».
Кое-что напутал Шардин, кое-что позабыл, раза два поперхнулся, произнося длинное имя Навуходоносора… Однако с остервенением продолжал борьбу как с хмелем, так и с именем вавилонского царя, а пуще всего — с Таташем Маршаниа, Омаром Мааном и Кац Звамбая, которых ему никак не удавалось свалить с ног.
Несмотря на отчаянные попытки, Шардин так и не смог объяснить, что же приснилось вавилонскому царю и какое толкование его сну дали тайновидцы, гадатели и чародеи. Он даже забыл пояснить смысл древних туманных выражений, которые цитировал.
А между тем сон Навуходоносора и его толкование весьма необходимы для моей повести. Поэтому я решил вмешаться и, отобрав слово у тамады, запутавшегося в дебрях своего красноречия, рассказать эту историю покороче, ибо только в сжатом изложении сказывается мастерство. (Тем более, что читателя наверное, не учили «священному писанию», как автора этой книги — Константинэ Гамсахурдиа.)
Мое вмешательство вполне сознательно, хотя, как это заметит сам достопочтенный и справедливый читатель, автор совершенно беспристрастно, в искреннем помышлении сердца своего, рисует ту старую, но вечно новую борьбу, что идет между отцом и сыном, между девушкой и юношей, между жизнью и смертью.
Итак, возвращаемся, к повествованию.
«…Если не скажете сновидения и значения его, в темницы глубокие за печатями брошу, и дома ваши в развалины и прах обращу, — угрожал Навуходоносор гадателям, тайновидцам и халдеям, — а скажете сон и значение его, награды и почести великие воздадутся вам».
«Нет на земле человека, который мог бы открыть сновидение царю», — ответствовали ему.
Тогда предстал пред царем пленник некий, еврей Даниил, и возвестил:
«Я открою сновидение твое.
Тебе, царь, было видение такое: истукан громадный в блеске стоял пред тобою, и страшен был вид его. Голова истукана была из чистого золота, грудь и руки его — из серебра, чрево и бедра — медные, голени — железные, ноги — из глины горшечной. И видел ты его до тех пор, пока камень не оторвался от горы и, свалившись, не наскочил на ноги глиняные.
И все тогда — железо, глина, медь, серебро и золото — обратилось в прах, подобный пыли на гумнах в летнюю пору, что уносится ветром бесследно…
Камень же тот, разбивший истукана, превратился в великую гору и заполнил собой всю землю.
Владыка, царь царей! Голова золотая — это ты, истукан же — царство твое, что превыше мира».
Тогда царь Навуходоносор велел отлить из золота высокого идола и поставил его на одном из полей области Вавилонской.
Собрав сатрапов, наместников и военачальников, он повелел всем народам, племенам и языкам пасть ниц и поклониться идолу; а кто не падет и не поклонится — бросить того в печь огненную…
И другой сон приснился Навуходоносору: стоит среди поля дерево высокое-превысокое. Вскинулось оно вершиной до самого неба превышнего, а вширь — охватило края вселенной. Листья его прекрасны, и плодов на нем множество. И вот в видении царя, покоящегося на ложе, снизошла с неба радуга и голос возгласил громкий: «Срубите это дерево, обрубите ветви, стрясите листья и разбросайте плоды. Только корень его становой не корчуйте, в земле оставьте! И пусть он, заключенный в узах медных и цепях железных, стоит среди полевой травы, орошаемой росою, и пусть сердце звериное дастся ему и семь времен пройдут над ним».
Вновь призвал Навуходоносор мудрецов, гадателей, тайновидцев, но никто из них не мог открыть сновидения царю.
Тогда позвал царь Навуходоносор Даниила и изложил ему сновидение свое.
«Дерево то, разросшееся до края земли, у которого листья благостны для глаз и плодов множества, — что ты, владыка! Тебя изгонят люди, и обиталище твое будет со зверьми дикими. Как скот на выгоне, будешь ты пастись травою на полях!» — так ответствовал Даниил.
Для Шардина повесть о сновидении Навуходоносора стала роковой.
Никто не мог разобраться, почему вдруг вспомнился тамаде этот сон или зачем понадобилось связывать его с тостом в честь Лукайя… Ни Маану, ни Маршаниа, ни даже Кац Звамбая это не было понятно.
Кегва Барганджиа, опустив голову на руки, спал за столом сном праведника.
Лукайя некоторое время прислушивался к тому, что плел тамада. Несмотря на то, что одно время старик прислуживал Тариэлу Шервашидзе как псаломщик и немного знал древнегрузинский язык, он тоже не разобрался в бреднях Шардина. Убедившись, что повествование грозит стать длиннее самого сновидения, Лукайя испугался: «Как бы не остаться голодным! Чего доброго, сожрут собаки мамалыгу, оставшуюся на дне лазского котла». И Лукайя пошел на кухню.
Когда наконец стаканы были осушены, тамада сидел едва живой.
Омар Маан и Таташ Маршаниа торжественно вывели его на балкон.
Итак, тамаде не удалось провозгласить последний тост за благоденствие «этой семьи».
— С какой удивительной точностью сбылся для христианства сон Навуходоносора! — говорил Тараш Эмхвари, сидя в гостиной с Каролиной и Тамар. — Оно свалилось, как истукан на глиняных ногах, воздвигнутый вавилонским царем. Буря революции с корнями вырвала эту религию, подобную дереву, разросшемуся до края мира. И сейчас те, которые требовали коленопреклонения перед жертвенником истукана, так же потерпели поражение, как и те, которые некогда противились владычеству этого идола.
— Alles ist Flut und Ebbe, gnadige Frau,[8]—добавил Тараш Эмхвари.
КОНЬ-ОБОРОТЕНЬ
В тот же вечер Лукайя стал на молитву «тердоба».
Испек из теста крохотную лошадку, седло, уздечку, сбрую и плеть. Разложив их на деревянном подносе, возлил вино, прикрепил к краям подноса восковые свечи и зажег их, поднос поставил на восток от очага. Закрыл лицо башлыком, стал на четвереньки, затем с фырканьем и ржаньем принялся подпрыгивать, изображая лошадь. Губами брал с подноса фигурку коня и другие выпеченные из теста фигурки, изгибая шею, как четвероногое, пил вино, брыкался и бил ногами в дверь, точно копытистый царь Навуходоносор.
Дедушка Тариэл не вышел из своей комнаты, хотя раньше он всегда присутствовал при «тердоба».
У абхазцев блестели глаза. Тамар улыбалась. Тараш Эмхвари следил, не отрываясь, за Лукайя. Старался вспомнить: не говорится ли о чем-нибудь подобном у Гомера, Платона, Лукиана или у римских историков, посещавших древнюю Колхиду или Иверию?
Каролина не раз видела это необычайное зрелище. Но сейчас она не могла понять, чего ради просвещенный абхазец, языковед, столько видавший на свете, с такой внимательностью присматривается к этой странной, всплывшей из тьмы веков мистерии — превращению человека в коня?!
СТАЛЬНОЙ КРЕЧЕТ
Тамар сидит за роялем, но поминутно прерывает игру и поворачивается на винтовом стуле к Тарашу, который занимает ее разговором. На рояле старая китайская ваза с магнолиями, их дурманящий запах смешивается с пряным ароматом роз, — маленькая Татия, уронив флакон, разлила на полу розовую эссенцию.
Тараш Эмхвари, утонув в старом, расшатанном кожаном кресле, перелистывает парижские иллюстрированные журналы, время от времени показывая Тамар интересные снимки. Когда Тарашу что-нибудь очень нравится, Тамар подходит и садится рядом с ним на ручку кресла. Она жадно вглядывается в страницы мод.
Порой ей даже кажется, что все эти блестящие туалеты уже принадлежат ей. Нередко во сне она видит себя в парижских нарядах… танцующей фокстрот.
Любуется Тамар и портретами премированных красавиц, прима-балерин, знаменитых актрис. Она без конца может слушать Тараша, рассказывает ли он о своей жизни за границей, вспоминает ли эпизоды из грузинской истории. Сегодня он вспомнил грузинского царя Леона, потом заговорил о приключениях воеводы царицы Тамар — Дагато Шервашидзе, воскрешал имена каких-то абхазских рыцарей из свиты царя Симеона и соратников Ираклия II.
Тарашу тяжело носить, как бремя, свою родовитую фамилию. До революции с его фамилией легко можно было сделать карьеру, занять высокое положение, потому что громкое имя, добытое мечом и возвышенное пером, подкреплялось нажитым предками богатством. Но что делать во время революции родовитому юноше?
В древности Эмхвари вовсе не были столь славны и имениты, как Шервашидзе, гремевшие в веках.
Предок Тараша враждовал с шерваншдзевским родом. Но так как своих сил для расправы у него не хватало, он прибегал к помощи имеретинских царей, мегрельских и других князей, умело используя дрязги и ссоры феодалов.
Тамар не раз доводилось слышать о кровавой распре между Шервашидзе и Эмхвари.
Ребяческого повода было достаточно, чтобы последующим поколениям двух враждующих родов столкнуться не на жизнь, а на смерть.
Дед Тамар, Манучар Шервашидзе, праздновал первый вылет своих соколов. Пирушка завершилась джигитовкой. В ней принимал участие дед Тараша — Астамур Эмхвари. На состязаниях в военных играх — «мхедрули» победа осталась за Манучаром, зато во время конной игры «схапи» первенство завоевал Астамур. Обозлился Манучар и во весь опор ринулся на соперника, чтобы опрокинуть его вместе с конем. Астамур бросил ему обидное слово. Манучар не стерпел, выхватил саблю и, словно это был цветок клевера, одним ударом снес голову Астамуру.
В тот же вечер молочные братья Астамура, примчавшись в окумский дворец, сообщили о кровавом происшествии его жене Джарамхан.
На всю Абхазию славилась Джарамхан искусством джигитовки и меткостью в стрельбе. Переодевшись в чоху своего мужа цвета бычьей крови, Джарамхан повязала голову башлыком, по-абхазски заткнула за пояс пистолеты и, взяв в седло семилетнего сына Джамсуга, дернула поводья. Уже спускались сумерки, когда взмыленная лошадь влетела в обширный двор Манучара,
Гости давно разъехались.
Сбившиеся с ног псари, челядь и молочные братья доедали остатки пиршественных яств. В опустевшем дворце чадили светильники.
Манучар, в одном архалуке развалившись на балконе, потягивал дым наргиле.
— Эй, слуги, воды для наргиле! — крикнул Манучар, В эту минуту на балконе появился Джамсуг. Мальчик быстро оглядел балкон.
— Воды! — повторил, не оборачиваясь, Манучар, думая, что вошел кто-нибудь из слуг.
Джамсуг бесшумно исчез. И когда Манучар в нетерпении вновь крикнул: «Воды!» — над ним уже стоял призрак в чохе цвета бычьей крови.
Манучар был суеверен. Он много слышал о привидениях и о том, что души покойников являются живым. Чоху цвета бычьей крови он, конечно, узнал: сам Астамур стоял перед ним. Дрожа всем телом, Манучар попытался встать. В лицо ему грянул выстрел. Холодно повернулась Джарамхан, подхватила сына, и, пока челядь и молочные братья успели опомниться, ее и след простыл.
Джарамхан переправила Джамсуга в Турцию.
Так представителем окумских Эмхвари остался лишь старший брат Джамсуга Эрамхут, страдавший черной меланхолией.
«Свихнувшийся», — говорили о нем окружающие. Потому и не трогали его Шервашидзе.
В тень превратился от горя осиротевший Эрамхут. В кадетский корпус учиться не поехал, жены себе не взял. Целыми днями тешился ястребиной да соколиной охотой. Всегда молчал, словно член ордена траппистов. Ни на шаг не отпускал сына своей кормилицы, молочного брата. По осени ходил на перепелов, зимой всегда болел.
Затих окумский дворец. Не слышно ауканья псарей, переклички кречетников и сокольничих, веселого тявканья гончих и борзых. Не слышно звона бокалов, говора пирующих, нежных голосов абхазских девушек, напевающих под тихое журчанье чонгури. С опаской проходят люди мимо потемневшего, мрачного дворца.
Ходили слухи, будто Эрамхут общается с ночными духами, продался черту…
У матери Тараша остался портрет Эрамхута Эмхвари, сделанный неким французским путешественником.
Совсем уже выцвело полотно. Едва видны контуры высокого, бледнолицего человека в черной чохе. Точно поставленный на острие треугольник, вырисовывается верхняя часть его фигуры. Тонкий стан перехвачен старинным поясом с чеканными бляхами; на поясе простой, гладкий кинжал с костяной рукояткой. Глубоким одиночеством веет от этой худощавой фигуры и бескровного лица. Таким отшельником долгие годы жил Эрамхут.
Иногда он вдруг исчезал, сказав домашним, что едет к побратимам отца в Осетию. Сам же в сопровождении молочного брата пробирался к черкесам и примыкал к газавату Шамиля. Осенью недолгое время жил в окумском дворце, а по окончании охоты на перепелов вновь исчезал. Однажды молочный брат привез его из Чечни тяжело раненного, закутанного в бурку, и распустил слух, будто Эрамхута помял на охоте медведь.
Через год, когда зажили раны от пуль, Эрамхут снова стал помышлять о Чечне…
В Абхазии исстари соперничали христианство, магометанство и язычество. Эрамхут был православный.
И вот на этот раз перед отъездом он позвал домашнего священника, лег на тахту и, будто предчувствуя, что будет погребен неотпетым, попросил старика прочитать над ним псалтырь. Священник растерялся, — не мог уразуметь, чего от него хотят. Эрамхут настаивал. Священник наконец уступил его просьбам, объяснив себе причуду Эрамхута его душевным расстройством.
Тем временем молочный брат Эрамхута тайно закупал в городе оружие, свинец, точил кинжалы, — Эрамхут готовился к зимнему походу.
Но власти раскусили коварство Эрамхута. В один прекрасный день во двор окумского дворца въехал казачий отряд. Как раз в это утро Эрамхут собирался в путь-дорогу к черкесам. Выйдя на балкон, он застегивал архалук.
Хозяин без слов догадался о причине неожиданного визита. Он хотел было кинуться за ружьем, но с ним не было молочного брата. Сопротивляться было бессмысленно. Недрогнувшей рукой Эрамхут застегнул все тридцать две застежки архалука и спокойно стал спускаться по лестнице.
С холодной вежливостью пригласил войти недобрых гостей.
Начальник отряда не пожелал откушать хлеба-соли у Эрамхута. Он коротко сообщил, что царь требует князя Эмхвари к себе в Петербург.
Эрамхут взял с собой любимого стального кречета. В Новороссийске, выйдя на берег, отпустил птицу на волю.
Кречет прилетел в окумский дворец и сел на свой насест.
А о хозяине кречета и слух простыл.
БЕЛЫЙ БАШЛЫК
В тот самый год, когда в Окуми прилетел стальной кречет, прибыл туда из Турции Джамсуг, младший брат Эрамхута. Мать их Джарамхан незадолго до этого скончалась в одной лазской деревушке.
Оставшийся круглым сиротой Джамсуг затосковал по родине, перестал есть, таял как воск. Мохаджиры сжалились над ним и отправили его в Абхазию. На радостях молочные братья — Звамбая и Агирба — закололи семь быков в честь святого Георгия Илорского.
Через некоторое время родственники определили Джамсуга в кадетский корпус. Но раздраженные изменой Эрамхута власти не разрешили Джамсугу по окончании корпуса возвратиться в Абхазию и послали его служить в Новочеркасск.
В Абхазию Джамсуг вернулся только после мировой войны, с девятью ранами и многими орденами. Три года он прослужил в меньшевистской армии, участвовал в подавлении восстаний, получил генеральский чин, а в двадцать первом году распродал свои имения, обменял боны на лиры, взял из школы пятнадцатилетнего Тараша и вместе с меньшевистским правительством бежал за границу.
Стеречь «дух очага» в окумском дворце осталась мать Тараша.
Трудно было старику привыкнуть к новой обстановке. Однако абхазской чохи и орденов он и на чужбине не снимал.
В поисках положения и службы, достойной генеральского чина, начались мытарства и скитания Джамсуга Эмхвари по Европе, пока какой-то очередной биржевой трюк не обесценил в один миг все его сбережения.
Тогда Джамсуг, чтобы не умереть с голоду, вынужден был искать работы на парижской фабрике граммофонных пластинок.
Тараш, скитавшийся вслед за отцом, в это время учился в Сорбонне.
Мать стерегла родной очаг в Окуми…
Изредка Тараш получал письма, нацарапанные ее старческой рукой. Назначал себе срок для ответа. Но когда наступал намеченный день, всегда возникало какое-нибудь неотложное дело и он откладывал ответное письмо.
«…Большевики отобрали мельницу и землю. В усадьбе устроили школу, только одну комнату оставили для меня с Цирунией. Твоя кобыла ожеребилась золотистым жеребенком. Арзакан стал комсомольцем. С церкви сняли крест. Священника комсомольцы расстригли, мощи святой Тебронэ из монастыря выкинули, монахинь отправили работать на шелкомотальную фабрику. Дьякон решил утопиться в колодце, но его вытащили. Теперь он женился и поступил счетоводом в окумский кооператив, подводит балансы и забыл про псалмы.
Севасти Лакоба снял рясу, вступил в общество безбожников. Четверть века зарабатывал на хлеб, славя господа, а теперь думает прожить богохульством. Иконы из окумской церкви вынесли, связали святых, как разбойников, и послали в Тбилисский музей. Мы были в ужасе, все ждали, что иконы обрушатся карой на головы большевиков, но большевики остались невредимы. Монахиня Ануся сделала аборт…»
Еще сообщала мать, что протекает крыша: старая дрань прогнила, а новой и достать негде, и перекрыть некому.
В Париже в комнате Тараша висела на стене карта Грузии. Тараш часто подходил к ней. Подойдет и долго смотрит на точку, которой обозначено Окуми. Волна воспоминаний уносит его в родное село.
Вот он, маленький, играет с Арзаканом у дуплистого дуба, во дворе Кац Звамбая.
«Лютики, лютики!» — поют Тараш и Арзакан.
Срывают головки золотистых лютиков и раскладывают их на лужайке. Головки лютиков — цыплята, Цветок ромашки — наседка.
«Цын, цып, цып!» — зовет Арзакан.
Арзакан — кормилица.
А Тараш? Он — соседка Мзеха.
— Мои цыплята зашли в твой огород.
— Нет, это мои цыплята!
И Тараш с Арзаканом, изображая кормилицу и Мзеху, начинают ссору.
Пойдет дождь. Покроет двор лужами. Большая лужа — Черное море. По морю пускают пустую коробочку — это пароход подошел к Очамчире. «Б-э-э!» — ревет пароход, словно соседский баран.
— Кто посильней, тащите сундуки с золотом и серебром! Скорее! Все матери отдайте!
«Б-э-э!» — ревет пароход, спеша отчалить.
От лужи проведут канавку. Из стебля кукурузы смастерят желобок и колесо. И когда вода завертит колесо, сердца детей наполняются восторгом первоизобретателей. Ручеек вышел из берегов, затопил, размыл поле Арзакана… И Арзакан начинает ссориться с Тарашем, как ссорится Кац Звамбая со своим соседом, мужем Мзехи.
Джигитовка верхом на палках — лихих конях…
То ринутся друг на друга, будто в «мхедрули», то скачут по кругу через вертящуюся колесом веревку, подражая игре в «схапи». Тараш мчится на быстроногом жеребце. Затем приводит к Арзакану неоседланных выкраденных лошадей, как это делали князья-конокрады, передававшие их Кац Звамбая для отправки в Кабарду.
И так горделиво носятся по двору, словно они настоящие джигиты… Со всего маху сбивают палкой листья с ветвей орешника — это Эрамхут Эмхвари сносит голову казачьему офицеру. Тараш и Арзакан — герои. Но мимо гусака проходят с опаской и в проулок не всегда осмеливаются войти, — уж очень грозен соседский баран.
Вечером, когда длинные, горбатые тени сгрудятся в углу плетеной хижины, Кац Звамбая, Арзакан и Тараш, лежа в постели, жмутся друг к другу. Кормилица кипятит молоко и рассказывает о «матери вод».
— …А у матери вод стоит столик. На столике — зеркало и свечи. Семь свечей. Как завидит охотника, машет руками, выставляя пальцы. Все десять: приди в постельку ко мне, пробудем вместе десять лет…
Кому быть матерью вод? Кому — охотником? Начинается ссора. Наконец решают: ни тебе ни мне! Дзабули будет матерью вод, — у нее волосы каштанового цвета,
Тявкают под навесом щенки, мычат быки и коровы.
Дети знают, что это коровы и быки. Но все же забирает страх, мерещатся чертенята с огненными глазищами.
Летом справляется праздник первых цветов лесного владыки Мизитху.
Накануне ночью идут в лес. По дороге поют, стреляют из ружей. Ищут четырехлистный клевер.
Тараш, Арзакан, деревенские ребятишки разыскивают клады. В деревню возвращаются с дубовыми венками на головах, с песнями, со стрельбой. Во главе праздничной процессии Ломкац Эсванджиа.
Властительница вод живет на дне реки, а очокочи бродит по лугам. Поэтому ей опасно выходить по ночам на луг.
На стволе инжирного дерева наросты, совсем как остроконечные сосцы. Инжирное дерево — кормилица. Наросты — ее груди. Левая — Арзакана, правая — Тараша.
Тараш, упираясь коленом в дерево, приговаривает, подражая Кац Звамбая:
«Дерево! Милости твои ниспошли! Со ствола отпусти без вреда! Коль на юный побег ступлю, — пусть окрепнет; на ветку сухую, — пусть станет гибкой!»
Кормилица выпекает большой чурек с начинкой из сыра. Дети несут чурек во двор, вознося моления «сударыне государыне ветреной — ветру Чиче!»
Целыми днями рыскают Тараш и Арзакан по оврагам и болотам. Из береговых нор вытаскивают раков, из-под камней — вьюнов. Охотятся на ящериц, змей, разбивают им головы камнями. Не со змеями они воюют. Нет, с чудищами-драконами! Каждый из мальчуганов — святой Георгий, поражающий дракона.
— Нан, — молит кормилицу Тараш, — покажи, какой колокол в Илорской церкви.
— Ты про который?
— Про большой.
Кормилица руками показывает, какой величины колокол.
— Вот такой? — растопыривает руки Тараш.
— Нет, такой.
— Какой же?
— Как мельничный жернов,
— Нан, — пристает Тараш, — а на какой лошади ездит святой Георгий?
— На белой, на белоснежной, радость моя!
— Нан, — снова льнет Тараш к кормилице, — а почему князь Дадиаии запирает ворота Илори в день святого Георгия?
— Запирает, чтобы никто не вошел во двор, покуда не придет святой Георгий и не приведет жертвенного бычка.
— А потом?
— А потом милость его снисходит на нас: святой Георгий приводит бычка.
— А потом?
— А потом, на второй день, приезжает Дадиани, открывает церковь и закалывает жертву святому Георгию Илорскому.
— Нан, правда, что в Илори спрятан лук святого Георгия?
— Конечно, дитя мое, сама видела.
— Нан, в кого пустил стрелу святой Георгий?
— В кита, моя радость!
— И убил его?
— Ну да, убил, а как же!
Взойдет молодой месяц. Кац Звамбая подзовет Таранта и Арзакана, укажет на луну, затем выхватит кинжал из ножен и высоко поднимет его. Затаив дыхание дети смотрят на сверкающее в лучах лезвие.
И кормилица и Кац Звамбая почему-то боятся луны. В день Луны, в понедельник, Кац никогда не станет собираться в дорогу, кормилица не вымоет головы, и никто не будет пить окумской воды. В этот день луна злая, она заставляет китов, змей и жаб отравлять воду.
И Тараш и Арзакан не убивают лягушек, не произносят слов: «змея», «радуга». Нельзя также раскалывать орех об ореховое дерево, — иначе па будущий год орехи уродятся пустыми.
Тараш не так крепок, как Арзакан, часто простуживается, его лихорадит, он бледнеет. Кормилица говорит, что это от радуги, которая опоясывает небо. «Видно, ребенок вошел в воду, когда радуга пила росу».
Трижды обнесут каплуна вокруг Тараша. Потом ведут мальчика к берегу речки. У всех в руках пирожки с сыром и яйцами — продолговатые, остроконечные «язычки».