X x x
Стороннему человеку очень трудно понять, как мало ценилась человеческаяжизнь в лагере. Даже закаленные обитатели лагеря чувсвовали, до какойкрайней степени доходит это пренебрежение, когда организовывался транспортбольных. Их истощенные тела кидали на двухколесные телеги, которые за многомиль, часто сквозь метель, заключенные тащили в соседний лагерь. Есликто-нибудь из больных умирал еще до отправки, его мертвое тело все равнокидали в телегу - список должен был сойтись! Список был единственной вещью,которая имела значение. Человека учитывали по его тюремному номеру. Онбуквально сам становился номером; мертвый или живой - это уже было неважно:жизнь "номера" совершенно ничего не значила. Что стояло за этим номером и заэтой жизнью - судьба, история, имя человека, - значило еще меньше. В одномтранспорте больных, который я, в должности доктора, должен был сопровождатьиз одного баварского лагеря в другой, был молодой парень, чей брат не был всписке и поэтому должен был остаться. Он так долго умолял надзирателя, чтотот решился сделать подмену, и брат занял место человека, который в этотмомент предпочел остаться. Но список должен был сойтись! Это было легкоустроить. Брат просто поменялся номером с оставшимся. Как я упоминал раньше, у нас не было документов. Каждый был рад владетьхотя бы собственым телом, которое, в конце концов, все еще дышало. Всеостальное, что у нас было, то-есть лохмотья, висящие на наших изможденныхскелетах, представляли интерес только тогда, когда нас определяли втранспорт больных. Отбывающих "мусульман" осматривали с беззастенчивыминтересом: не лучше ли их куртки и башмаки, чем свои собственные. В концеконцов, их судьба уже была решена. Но те, кто оставался в лагере, еще былиспособны кое-как работать, и должны были любой ценой повысить свои шансы навыживание. Сантиментам тут не было места. Заключенные знали, что судьба ихполностью зависит от настроения охранников, и это делало их еще менеелюдьми, чем того требовали обстоятельства. В Освенциме я установил себе правило, которое оказалось полезныим, икоторому потом следовали многие из моих товарищей. Я правдиво отвечал налюбые вопросы, но умалчивал обо всем, о чем меня прямо не спрашивали. Еслиспрашивали о моем возрасте, я его называл. Если спрашивали о профессии, яговорил "доктор", но не уточнял, какой. В первое утро в Освенциме на площадьпостроений пришел эсэсовский офицер и начал нас сортировать: мы былиразделены на группы: до сорока лет, после сорока лет; специалисты пообработке металла, механики и т.д. Потом нас проверили на грыжу, иобразовалась новая группа. Моя группа была приведена в другой барак, где насопять выстроили. После того как нас рассортировали еще раз, и после того,как я ответил на вопросы о моем возрасте и профессии, меня послали в другуюмаленькую группу. Все это тянулось долго, и я совсем пал духом, очутившисьсреди незнакомцев, говорящих на непонятных языках. Потом была последняяселекция, и я опять очутился в группе, которая была со мной в первом бараке!Они, кажется, и не заметили, что меня перекидывали из барака в барак. Но мнебыло ясно, что за это время моя судьба менялась много раз. Когда формировался транспорт больных в "лагерь отдыха", мое имя(то-есть мой номер) было занесено в список, так как там были нужны врачи. Ноникто не был уверен, что местом назначения действительно является лагерьотдыха. Несколько недель назад этот транспорт уже должен был отправиться.Тогда тоже все считали, что он направляется в газовые камеры. Когдаобъявили, что каждый, кто пойдет добровольцем в страшную ночную смену, будетвычеркнут из списка, восемьдесят два человека немедленно согласились. Черезчетверть часа транспорт был отменен, но эти восемьдесят два человекаостались в списке ночной смены. Для большинства из них это означало смерть вближайшие две недели. И вот транспорт в лагерь отдыха организовали во второй раз. Опять никтоне знал, было ли это уловкой, чтобы выжать из больных последние капли сил,пойдет ли транспорт в газовые камеры или в настоящий лагерь отдыха.Главврач, который был ко мне благосклонен, сказал мне украдкой, в четвертьдесятого вечера: "Мне дали понять в канцелярии, что вас еще можно вычеркнутьиз списка. Это можно сделать до десяти." Я сказал ему, что это не в моих правилах; что я научился предавать себяв руки судьбы. "Я мог бы и остаться со своими друзьями," - сказал я. В егоглазах промелькнула жалость, как будто он что-то знал.Он молча пожал мнеруку, как будто это было прощание не на всю жизнь, а прощание с моей жизнью.Я медленно пошел в свой барак. Там меня ждал близкий друг. Он грустноспросил меня: "Ты действительно хочешь отправиться с ними?" "Да, я отправляюсь." На его глаза навернулись слезы, и я попытался утешить его. Но мне надобыло успеть еще одну вещь - сделать завещание. "Послушай, Отто, если я не вернусь домой к своей жене, и если тыувидишь ее, расскажи ей, что я говорил о ней каждый день и каждый час. Тыэто помнишь. Второе - я любил ее больше, чем кого-либо другого. Третье - тократкое время, что я был женат на ней, перевешивает все, даже то, через чтомы тут прошли." Отто, где ты? Жив ли ты? Что происходило с тобой после нашегопоследнего часа вместе? Нашел ли ты снова свою жену? И помнишь ли ты, как язаставил тебя выучить мое завещание наизусть - слово в слово, хоть ты иплакал как ребенок? Следующим утром я отправился с транспортом. На этот раз обмана не было.Нас не отправили в газовые камеры, мы действительно попали в лагерь отдыха.Те, кто оплакивали меня, остались в лагере, где вскоре наступил еще болеесвирепый голод. Они пытались спастись, но вместо этого только подписали себеприговор. Через несколько месяцев, уже после освобождения, я встретил одногочеловека из старого лагеря. Он рассказал мне, как он, в качестве лагерногополицейского, разыскивал кусок человеческого мяса, вырезанный из трупа. Онконфисковал его из горшка, в котором его варили. Люди дошли до каннибализма.Я вовремя покинул тот лагерь. Разве это не напоминает историю о Смерти в Тегеране? Богатый имогущественный перс гулял в своем саду в сопровождении слуги. Вдруг слугазакричал, что увидел свою Смерть, которая угрожала ему. Он умолял своегохозяина дать ему самую быструю лошадь, чтобы он мог сбежать в Тегеран, докоторого можно было добраться тем же вечером. Хозяин согласился, и слугатотчас ускакал. Вернувшись в дом, хозяин сам увидел Смерть и спросил ее:"Зачем ты напугала своими угрозами моего слугу?" "Я ему не угрожала, а лишьудивилась, что он еще тут, когда я собираюсь встретиться с ним в Тегеране,"- сказала Смерть. Обитатели лагеря боялись принимать решения или проявлять любуюинициативу. Это было следствием убеждения, что человеком распоряжаетсясудьба, и что не следует никак на нее влиять, а надо предаваться в ее руки.К тому же чувствами заключенного владела сильная апатия. Иногда следовалопринимать мгновенное решение, от которых могла зависеть жизнь или смерть.Заключенный предпочитал, чтобы выбор за него сделала судьба. Это стремлениеизбежать ответственности проявлялось очевиднее всего, когда надо былопринять решение о попытке бегства. В эти минуты, когда надо было решиться -а это всегда были считанные минуты - он испытывал адские муки. Должен ли онпопытаться? Следует ли идти на риск? Я тоже пережил эти мучения. Когда фронт приблизился, мне подвернулсяудобный случай для побега. Мой коллега, который в ходе исполнения своихврачебных обязанностей должен был посещать бараки вне лагеря, решил сбежатьи предложил взять меня с собой. Под предлогом медицинской консультации, гдетребовался совет специалиста, он вывел меня из лагеря. Боец иностранногодвижения сопротивления взялся снабдить нас военной формой и документами. Впоследний момент возникли какие-то технические затруднения, и нам пришлосьснова вернуться в лагерь. Однако мы воспользовались нашей экскурсией, чтобыобеспечить себя провизией (несколькими гнилыми картофелинами) и поискатьрюкзаки. Мы проникли в пустой барак женского лагеря, где никого не было - женщинперевели в другой лагерь. В бараке был большой беспорядок: повидимому,многие женщины воспользовались суматохой и сбежали. Там валялись тряпки,солома, испорченная еда и разбитая посуда. Некоторые миски были в хорошемсостоянии и могли бы нам очень пригодиться, но мы решили их не брать. Мызнали, что в последнее время, когда условия жизни стали совсем отчаянными,их использовали не только для еды, но и для мытья и как ночные горшки. (Былострого запрещено держать такие вещи в бараке. Однако приходилось нарушатьэто правило, особенно тифозным больным, которые были слишком слабы, чтобывыйти из барака даже с чужой помощью.) Пока я служил прикрытием, мойприятель вошел в барак и быстро вернулся с рюкзаком, который он спрятал подкуртку. Мы поменялись местами, и я вошел. Пока я рылся в хламе, где нашелрюкзак и даже зубную щетку, я внезапно увидел среди всего беспорядка трупженщины. Вернувшись в свой лагерь, я кинулся обратно в свой барак, чтобы собратьвсе свое имущество: миску для еды, пару рваных рукавиц, "унаследованных" отумершего тифозного больного, и несколько клочков бумаги, покрытыхстенографическими значками (на которых я начал восстанавливать рукопись,потерянную в Освенциме). Я совершил быстрый последний обход моих пациентов,лежавших на гнилых досках вдоль стен барака. Я подошел к моему единственномуземляку, который был близок к смерти, но для меня было делом чести спастиего, вопреки его состоянию. Мне приходилось скрывать, что я собираюсьбежать, но мой товарищ как будто почувствовал что-то необычное (видимо, язаметно нервничал). Слабым голосом он спросил меня: "Ты тоже уходишь?" Яуверял, что нет, но мне трудно было выдержать его грустный взгляд. Послеобхода я вернулся к нему. Опять меня встретил взгляд, полный безнадежности,и я уловил в нем обвинение. Неприятное чувство, охватившее меня, когда ясогласился бежать со своим коллегой, еще усилилось. Внезапно я решил на этотраз взять судьбу в свои руки. Я выбежал из барака и сказал приятелю, что немогу пойти с ним. Как только я решительно сказал ему, что остаюсь с моимипациентами, неприятное чувство покинуло меня. Я не знал, что нам готовитбудущее, но почувствовал внутренний покой, которого никогда раньше неиспытывал. Я вернулся в барак, сел на доски у ног своего земляка и попыталсяутешить его; потом поговорил с другими, стараясь облегчить их горячечноесостояние. Настал наш последний лагерный день. Когда стал приближаться фронт,массовые транспорты перевезли почти всех заключенных в другие лагеря.Лагерные власти, капо и повара сбежали. В этот день был пришел приказполностью эвакуировать лагерь до темноты. Даже немногие оставшиесязаключенные (больные, несколько докторов и медбратьев) должны были покинутьлагерь. Ночью его должны были сжечь. В полдень грузовики, высланные забольными, еще не прибыли. Внезапно ворота лагеря накрепко закрыли и сталистрого следить, чтобы никто не сбежал. Похоже было, что оставшимсязаключенным предстоит сгореть вместе с лагерем. Мы с приятелем снова решилибежать. Нам велели похоронить троих умерших в тот день за забором из колючейпроволоки. Мы были единственными заключенными в лагере, у которых было дляэтого достаточно сил. Почти все остальные лежали в бараках, обессиленныелихорадкой и горячкой. Мы составили план: вместе с первым телом мы пронесемрюкзак моего приятеля, спрятав его под трупом в старом корыте, котороеслужило гробом. Вместе со вторым телом мы вынесем и мой рюкзак, а послетретьего рейса сбежим. Первые два рейса прошли по плану. Мы вернулись влагерь, и я стал ждать приятеля, который пошел искать ломоть хлеба, чтобыбыло на чем продержаться несколько дней в лесу. Я ждал. Минуты шли. Я всебольше терял терпение - мой приятель не возвращался. После трех летзаключения я радостно рисовал себе свободу, представляя себе, как здоровобудет бежать в сторону фронта. Но до этого дело не дошло. В тот момент, когда мой приятель вернулся, ворота лагеря распахнулись.Великолепная серебристая машина с большими красными крестами медленновъехала на площадь построений. Прибыл представитель Международного КрасногоКреста из Женевы и объявил, что лагерь и его обитатели находятся под егозащитой, Этот представитель расположился в сельском доме по соседству, чтобыбыть около лагеря на случай каких-нибудь чрезвычайных происшествий. Ктосейчас мог думать о бегстве? Из машины выгрузили ящики с лекарствами, сталираздавать сигареты, и воцарилась всеобщая радость. Уже не было необходимостис риском бежать по направлению к фронту. В нашем возбуждении мы чуть не забыли о третьем теле; наконец мы еговынесли и положили в узкую могилу, рядом с остальными двумя. Охранник,который сопровождал нас - человек относительно безобидный - внезапно сталкрайне любезен. Он понял, что мы можем поменяться ролями, и постаралсязавоевать наше расположение. Он присоединился к кратким молитвам, которые мыпрочли над умершими, прежде чем засыпать их землей. После напряжения ивозбуждения последних дней и часов, когда мы бежали наперегонки со смертью,слова нашей молитвы, просившие о мире, были горячи, как ни одна молитва,произнесенная когда-нибудь устами человека. Так, в предвкушении свободы, проходил наш последний день в лагере. Номы слишком рано радовались. Представитель Красного Креста уверил нас, чтосоглашение подписано и что лагерь не будет эвакуирован. Но этой же ночьюявились эсэсовцы с грузовиками, и с приказом очистить лагерь. Последнихоставшихся заключенных должны были перевести в центральный лагерь, откуда ихперешлют в Швейцарию в течение 48 часов в обмен на каких-то военнопленных.Мы едва узнавали эсэсовцев. Они были так дружелюбны, убеждая нас не боятьсяи залезть на грузовики, и приговаривая, что мы должны быть благодарны судьбеза такое везение. Те, у кого хватило сил, сами взобрались на грузовики;слабых с трудом подняли. Мой приятель и я - мы уже не прятали наших рюкзаков- стояли в последней группе, из которой 13 человек было отобрано впредпоследний грузовик. Главврач вызвал 13 человек, но пропустил нас двоих.Мы остались. Удивленные, очень обеспокоенные и разочарованные, мы сталистали упрекать главврача; он извинялся, говоря, что очень устал и былрассеян. Он думал, что мы все еще намерены бежать, В нетерпении мы сели наземлю, не снимая рюкзаков со спины, и стали ждать последнего грузовикавместе с оставшимися заключенными. Нам пришлось ждать долго. В конце концовмы улеглись на матрацы в опустевшем помещении охранников, измученныевозбуждением последних дней и часов, в течение которых нас непрерывнобросало от надежды к отчаянию. Мы спали в одежде и обуви, готовые кпутешествию. Нас разбудили звуки выстрелов из ружей и орудий; в окна проникалотблеск вспышек и трассирующих пуль. Главврач вбежал в барак и приказал лечьна пол. Один заключенный спрыгнул в башмаках прямо мне на живот, и это меняразбудило окончательно. Теперь мы поняли, что происходит: фронт добрался донас! Стрельба утихла, и наступило утро. На мачте у ворот лагеря развевалсяна ветру белый флаг. Несколько недель спустя мы обнаружили, что судьба играла нами даже вэти последние часы. Мы узнали, насколько ненадежны бывают человеческиерешения, особенно когда дело идет о жизни и смерти. Мне показали фотографии,снятые в маленьком лагере недалеко от нас. Наши друзья, которые думали, чтоедут на свободу, были перевезены в этот лагерь, заперты в бараках и сожжены.Их наполовину обугленные тела можно было узнать на фотографиях. Я сновавспомнил Смерть в Тегеране. Апатия у заключенных, развивавшаяся как защитный механизм, возникала ив результате других факторов. Ей способствовали голод и недосыпание (как и внормальной жизни), которые вызывали и общую раздражительность, которая былаеще одной характеристикой душевного состояния заключенных. Мы недосыпаличастично из-за того, что нас донимали паразиты, наводнявшие страшноперенаселенные бараки при полном отсутствии санитарии и гигиены. У нас небыло ни никотина, ни кофеина, и это тоже способствовало состоянию апатии ираздражительности. Кроме этих физических причин, были еще и душевные, в форме некоторыхкомплексов. Большинство заключенных страдало родом комплексанеполноценности. Мы все когда-то были и воображали себя "Кем-то". Сейчас снами обращались как с полным "ничто". (Осознание внутренней ценностиличности коренится в более высоких духовных сферах и не может бытьпоколеблено лагерной жизнью. Но как много свободных людей, не говоря озаключенных, обладают им в полной мере?) Даже не размышляя об этих вещахсознательно, средний заключенный чувствовал себя крайне униженным. Этостановилось очевидным при наблюдении над контрастами своеобразнойсоциологической структуры лагеря. Наиболее "высокопоставленные" заключенные- капо, повара, кладовщики и лагерные полицейские - совершенно нечувствовали себя униженными, как большинство остальных, а, наоборот,"повышенными в звании"! У некоторых даже развивалась миниатюрная маниявеличия. Душевная реакция ревнивого и недовольного большинства находилавыражение в разной форме, иногда в иронии. Например, я слышал, как одинзаключенный говорил другому об одном капо: "Представь себе, я знал этогочеловека, когда он был всего лишь директором крупного банка. Как емуповезло, что он поднялся сейчас до такого высокого положения!" Когда униженное большинство и выдвинувшееся меньшинство сталкивались вконфликте (а для этого было множество поводов, начиная с распределения еды),последствия бывали взрывоопасными. Общая напряженность (физические причиныкоторой обсуждались выше) становилась еще сильнее, и иногда она разрешаласьвсеобщей дракой.Так как заключенные постоянно были свидетелями и жертвамипобоев, это понижало порог перехода к насилию. Я сам чувствовал, каксжимались мои кулаки, когда меня охватывал гнев, а я был голоден и устал.Обычно я бывал очень утомлен, так как мне приходилось всю ночь поддерживатьогонь в нашей печке - она была разрешена в бараке для тифозных больных.Однако некоторые из самых идиллических часов, которые я когда-нибудьпроводил, были эти часы глубокой ночью, когда все остальные спали илибредили. Я мог лежать, растянувшись перед огнем, и печь несколько украденныхкартофелин на огне, в котором горел украденный уголь. Но на следующий день явсегда чувствовал себя еще более усталым, равнодушным и раздражительным. Одно время, работая врачом в тифозном блоке, я должен был замещатьзаболевшего старшего надзирателя. В этой должности я отвечал перед лагернымивластями за поддержание чистоты в бараке - если слово "чистота" подходило ктем условиям. Целью инспекции, которой часто подвергался барак, было скореенайти повод для наказания, чем поддержать соблюдение гигиены. Реальнойпомощью было бы лучшее питание и немного лекарств, но единственное, о чемзаботились инспектора, был порядок - чтобы нигде не валялось ни соломинки ичтобы грязные, рваные, полные паразитов одеяла больных были аккуратноподвернуты у их ног. Судьба больных их не интересовала. Если я браводокладывал, сорвав тюремную шапку с обритой головы и пристукнув каблуками:"Барак номер VI дробь 9; 52 пациента, два санитара и один врач", они былиудовлетворены и уходили. Но до их прихода - часто часами позже, чем былообъявлено, а иногда они вообще не приходили, - я был вынужден приводить впорядок одеяла, подбирать соломинки, упавшие с нар, и прикрикивать набедняг, которые метались в жару и угрожали свести насмарку все мои старания.Апатия особенно одолевала лихорадящих больных, которые вообще нереагировали, если на них не кричали. Иногда и крик не действовал, и мнестоило огромного усилия и самообладания не ударить их. Моя раздражительностьвозрастала до предела из-за апатии больных и ожидания опасности со стороныинспекции. Пытаясь дать психологическую картину и психопатологическое объяснениетипичных характеристик обитателей концлагеря, я рискую создать впечатление,что человеческое бытие полностью и неизбежно подпадает под влияние среды. (Вданном случае окружающая среда - это особая структура лагерной жизни,которая заставляет заключенного приспособить свое поведение к определенномустереотипу.) А как же насчет человеческой свободы? Разве нет духовнойсвободы в смысле поведения и реакции на любое данное поведение? Является ливерной теория, согласно которой человек - не более чем продукт многихфакторов, будь они биологической, социальной или психологической природы? Исамое важное, доказывают ли реакции заключенных на особый мир концлагеря,что человек не может спастись от влияния своего окружения? Может ли человекперед лицом таких обстоятельств обладать свободой выбора своих действий? Мы можем ответить на эти вопросы, исходя и из опыта, и из принципов.Опыт лагерной жизни показывает, что у человека есть свобода выбора. Былодостаточно примеров, часто героических, которые доказали, что можнопреодолеть апатию, подавить раздражительность. Человек может сохранитьостатки духовной свободы и независимости мышления даже в условиях крайнегопсихического и физического напряжения. Мы, прошедшие концлагеря, можем вспомнить людей, которые ходили побаракам, утешая других и подчас отдавая последний кусок хлеба. Пусть их былонемного, они служат достаточным доказательством: у человека можно отнятьвсе, кроме одного - его последней свободы: выбрать свое отношение к любымданным обстоятельствам, выбрать свой собственный путь. А выбирать надо было все время. Каждый день, каждый час представлялсяслучай принять решение, которое определяло, будете вы или нет покорны силам,угрожающим лишить вас самого себя, вашей внутренней свободы; будете вы илинет игрушкой обстоятельств, откажетесь ли от своего достоинства, чтобывтиснуться в стереотип лагерника. С этой точки зрения душевные реакции узников концлагеря должны значитьдля нас больше, чем простое отражение определенных физических и социальныхусловий. Даже если такие тяжкие условия, как недосыпание, недоедание иразнообразные душевные напряжения и создают предпосылки для того, чтобузники реагировали определенным образом, при конечном анализе становитсяясным, что та личность, которой становится заключенный, является результатомвнутреннего решения, а не только результатом влияния лагеря. Так что посуществу каждый может, даже в таких условиях, как лагерные, решать, каким онстанет умственно и духовно. Он может сохранить свое человеческое достоинстводаже в концлагере. Достоевский как-то сказал: "Есть только одно, чего ястрашусь: быть недостойным своих страданий." Эти слова часто приходили мне вголову, когда я я встречался с мучениками, поведение которых в лагере, ихстрадания и смерть доказывали, что последняя внутренняя свобода не можетбыть потеряна. Они были достойны своих страданий, ибо то, как они ихпереносили, было подлинным внутренним подвигом. Именно эта духовная свобода,которую невозможно отобрать, придает жизни смысл и цель. Цель активной жизни - дать человеку возможность реализовать своиценности в творческой работе, в то время как пассивная жизнь, посвященнаянаслаждениям, дает ему возможность получить удовлетворение в познаниикрасоты, искусства и природы. Но есть смысл и в той жизни, что почтиполностью лишена возможности творчества и наслаждения, и которая допускаеттолько одну возможность поведения на высоком моральном уровне: оновыражается в отношении человека к своему существованию, ограниченномувнешними силами. Творчество и наслаждение у него отняты. Но не толькотворчество и наслаждение имеют смысл. Если в жизни вообще есть смысл, тодолжен быть смысл и в страдании. Страдание - неотделимая часть жизни, каксудьба и смерть. Без страдания и смерти человеческая жизнь не может бытьполной. То, как человек принимает свою судьбу и доставленные ею страдания, то,как он несет свой крест, дает ему полную возможность - даже в самых тяжелыхобстоятельствах - придать более глубокий смысл своей жизни. Он можетостаться мужественным, полным достоинства и бескорыстным. Или в жесточайшейбитве за самосохранение он может забыть свое человеческое достоинство истать не более чем животным. Здесь у человека есть шанс либо воспользоватьсяэтой возможностью, либо забыть о ней. И это решает, будет ли он достоинсвоих страданий или нет. Не думайте, что эти рассуждения - не от мира сего и слишком далеки отреальной жизни. Верно, что лишь немногие люди способны достичь таких высокихморальных стандартов. Только немногие из заключенных сохранили полнуювнутреннюю свободу и обрели те ценности, которыми их обогатили страдания. Нодаже один такой пример является достаточным доказательством, что внутренняясила человека может поднять его над внешней судьбой. Такие люди есть нетолько в концлагерях. Над человеком всегда висит рок, и может дать емугорькую возможность достигнуть чего-то через страдание. Обратимся к судьбе больных - особенно неизлечимых. Я читал однаждыписьмо, написанное молодым инвалидом своему другу; он только что узнал, чтоему осталось жить недолго, и даже операция ему не поможет. Далее он пишет,что он давно видел фильм об обреченном человеке, который ждал смертимужественно и достойно. Тогда он подумал, какое это большое достижение - таквстретить смерть. Теперь - пишет он - судьба дала ему такой же шанс. Те из нас, которые видели фильм под названием "Воскресение" - по романуТолстого (действие происходит много лет назад) могли подумать о том же. Тамбыли великие судьбы и великие люди. Для нас, в наше время, нет великихсудеб, нет возможности достичь такого величия. Зайдя после кино в ближайшеекафе, над чашкой кофе и бутербродом мы забываем странные метафизическиемысли, которые на минуту пришли нам в голову. Но когда мы сами встречаемся свеликим предназначением, и нам предстоит решить - выйти ли ему навстречу сравным ему духовным величием - тогда мы можем забыть нашу юношескуюрешимость и потерпеть неудачу. Может быть, некоторые из нас теперь снова увидят этот этот фильм, илипохожий на него. Но тогда перед нашим внутренним взором одновременновозникнут другие повести - о людях, которые поднялись в своей жизни гораздовыше, чем может показать сентиментальный фильм. Я расскажу простую историю омолодой женщине, свидетелем смерти которой я был в лагере. Может показаться,что я ее выдумал, но это правда; для меня в этой истории заключена чистаяпоэзия. Эта женщина знала, что умрет в ближайшие дни. Но несмотря на это, онаразговаривала со мной весело. "Я благодарна судьбе за то, что она меня тактяжело ударила," - сказала мне она. - "В моей прошлой жизни я былаизбалована и не относилась всерьез к духовным достижениям." Указав на окнобарака, она сказала: "Это дерево - единственный друг, который есть у меня вмоем одиночестве." - Через окно она могла видеть только ветку каштана и двацветка на ней. - "Я часто говорю с этим деревом." Я был поражен и не знал,как понять ее слова. Может быть, это бред? Может быть, у нее бываютгаллюцинации? Я со страхом спросил, отвечает ли ей дерево? - "Да." Что оноей говорит? Она ответила: "Оно говорит мне - я здесь, - я здесь - я естьжизнь, вечная жизнь." Мы установили, что в конечном счете состояние внутренней личностизаключенного определяется не столько приведенными выше психофозическимипричинами, сколько его свободным решением. Психологические наблюдения надзаключенными показали, что только те, кто отказался от внутренней власти надсвоей моральной и духовной сущностью, со временем стали жертвами унижающеговлияния лагеря. Но тогда встает вопрос, что может и должно составлять эту"внутреннюю власть"? Бывшие заключенные, рассказывая о пережитом, признают, что тяжелеевсего было следующее обстоятельство: заключенный не мог знать, сколькопродлится его заключение. Ему не сообщали ни срока, ни даты освобождения. (Внашем лагере было бессмысленно даже говорить об этом.) Действительно, срокзаключения был не только неопределен, но просто неограничен. Известныйпсихолог-исследователь указывал, что жизнь в концлагере можно назвать"условным существованием". Мы можем прибавить к этому определению: "условноесуществование с неизвестным пределом". Новоприбывшие обычно не знали ничего об условиях жизни концлагеря. Те,кому посчастливилось вернуться их лагерей, обязаны были хранить молчание, аиз некоторых лагерей не вернулся никто. При попадании в лагерь в голове всеменялось. С концом неопределенности приходила неопределенность конца. Быловообще невозможно предвидеть, когда кончится эта форма существования. Латинское слово finis имеет два значения: одно - конец или финиш;другое - цель, которую надо достичь. Человек, который не знал конца своего"условного существования", не был способен стремиться к конечной цели вжизни. Он переставал жить для будущего, в противоположность человеку внормальных условиях. Поэтому изменяется вся структура его внутренней жизни;появляются признаки распада, известные нам из других сфер жизни.Безработный, например, находится в сходном положении. Его существование тожестало условным; в определенном смысле он не может жить ради будущего илистремиться к цели. Исследования психики безработных шахтеров показали, чтоони страдают своеобразным видом деформации времени - внутреннего времени, ичто это следствие их положения безработного. Заключенные тоже страдали этимстранным ощущением времени. В лагере маленькая единица времени, например,день, наполненный ежедневными муками и усталостью, тянется бесконечно. Болеекрупная единица, скажем неделя, кажется пролетевшей очень быстро. Моитоварищи согласились со мной, когда я сказал, что в лагере день длитсябольше, чем неделя. Каким парадоксальным было наше ощущение времени! В этойсвязи мы вспомнили о Волшебной горе Томаса Манна, в которой есть оченьточные психологические замечания. Манн исследует духовное развитие людей,которые находятся в аналогичном психологическом положении; это туберкулезныебольные в санатории, которые тоже не знают даты своего освобождения. Онипереживают сходное существование - без будущего и без цели. Один из заключенных, который, прибыв в лагерь, шел в длинной колонне отстанции, сказал мне позже, что чувствовал себя так, как будто шел за гробомна собственных похоронах. Он считал, что для него все кончено, как будто онуже умер. Это ощущение, что жизнь кончилась, усиливали и другиеобстоятельства: в смысле времени - неограниченность срока заключения, чтовоспринималось наиболее остро; в смысле пространства - тесные пределытюрьмы. Все, что было по ту сторону колючей проволоки, стало отдаленным -недоступным и в какой-то мере нереальным. События и люди вне лагеря, всянормальная жизнь там казалась призрачной. Она выглядела так, как можетвыглядеть земная жизнь для мертвого человека, который смотрит на нее иззагробного мира. Человек, который позволяет себе опуститься потому, что не может видетьникакой будущей цели, оказывается занятым мыслями о прошлом. Мы уже говорилио тенденции смотреть в прошлое в другом аспекте - когда это помогает сделатьнастоящее, со всеми его ужасами, менее реальным. Но в отвлечении отреальности имеется определенная опасность. Тогда человеку легко упустить рядслучаев, позволяющих сделать из лагерной жизни нечто позитивное, а такиеслучаи действительно представлялись. Само отношение к нашему "условномусуществованию" как к нереальному было сильным фактором, из-за которогозаключенный переставал держаться за жизнь: это казалось бессмысленным. Такиелюди забывали, что лагерь - это просто исключительно трудная внешняяситуация, которая предоставляет человеку возможность духовного роста. Вместотого чтоб воспринимать тяжести лагеря как экзамен для своей внутренней силы,они не принимали всерьез свою жизнь и презирали ее как нечто несущественное.Они предпочитали закрыть глаза и жить в прошлом. Для таких людей жизньстановилась бессмысленной. Естественно, только немногие были способны подняться до великихдуховных высот. Но этим немногим был дан шанс обрести человеческое величие всвоих видимых земных неудачах и даже смерти, чего они в обычныхобстоятельствах никогда бы не достигли. К остальным из нас, заурядным инерешительным, применимы слова Бисмарка: "Жизнь - это как посещениедантиста. Мы все время думаем, что самое худшее впереди, и вот все ужекончилось." Варьируя это высказывание, можно сказать: большинство людей вконцлагере считали, что реальные возможности в жизни уже позади. И все же насамом деле была такая возможность, и был брошен вызов. Можно было одержатьдуховную победу, обратив лагерное существование во внутренний триумф, илиможно было пренебречь вызовом и просто прозябать, как делало большинствозаключенных. Любая попытка бороться с психопатологическим воздействием лагеря назаключенного с помощью психотерапевтических или психогигиенических методовдолжна стремиться дать ему внутреннюю силу, указывая на цель в будущем, чтобон мог смотреть вперед. Некоторые из заключенных инстинктивно пытаются найтиее сами. Это исключительная особенность человека, который может жить толькоглядя в будущее - sub specie aeternitatis. И это может его спасти в самыетрудные минуты существования, хотя иногда приходится заставлять себя думатьоб этой задаче. Вернусь к моему личному опыту. Почти плача от боли (у меня были страшностерты ноги из-за скверной обуви), я брел в нашей длинной колонне из лагеряк месту работы. Очень холодный и сильный ветер пронизывал нас до костей.Ябыл занят мыслями о бесконечных проблемах нашей жалкой жизни. Что нам дадутпоесть вечером? Если дадут в качестве добавки кусочек колбасы, следует лиобменять его на кусок хлеба? Следует ли отдать последнюю сигарету, котораяосталась от премии, полученной месяц назад, за миску супа? Как бы раздобытькусок проволоки, чтобы заменить обрывок, служивший мне шнурком для ботинок?Успею ли я дойти вовремя, чтоб присоединиться к моей обычной рабочей группе,или мне придется пойти в другую, где бригадиром может оказаться жестокийчеловек? Как бы установить хорошие отношения с капо, который может помочьполучить работу в лагере, чтобы не надо было совершать этот ужасающе длинныйежедневный переход? Я почувствовал отвращение к такому положению дел, которое вынуждаломеня каждый день и каждый час думать только о таких тривиальных вещах. Язаставил свои мысли обратиться к другому предмету. Я увидел себя на кафедрев ярко освещенном, теплом и красивом зале. Передо мной в комфортабельныхкреслах сидит внимательная публика. Я читаю лекцию о психологииконцентрационного лагеря! Все, что давило на меня в этот момент, сталочем-то объективным, рассматриваемое и описываемое с научной точки зрения,отрешенной от переживаний. Этим способом я как-то сумел подняться надситуацией, над сиюминутными страданиями, и я наблюдал их так, как будто онибыли уже в прошлом. И я, и мои тревоги и заботы стали предметом интересногопсихологического научного исследования, проводимого мной самим. Что сказалСпиноза в своей "Этике"? " Affectus, qui passio est, desinit esse passiosimulatque eius claram et distinctam formamus ideam. " Эмоция, котораяявляется страданием, перестает быть страданием, как только мы создаем ееясную и точную картину. Заключенный, который потерял веру в будущее - свое будущее - обречен. Спотерей веры он теряет также и духовную стойкость; он позволяет себеопуститься и стать объектом душевного и физического разложения. Как правило,это происходит совершенно внезапно, в форме кризиса, симптомы которого оченьхорошо знакомы опытному узнику лагеря. Мы все страшились этого момента - неу себя, что было бы бессмысленно, но у наших друзей. Обычно это начиналосьтак: однажды утром заключенный отказывался одеться, умыться и выйти наплощадь для построения. Ни просьбы, ни удары, ни угрозы не производилиникакого эффекта. Он просто лежал, почти не шевелясь. Если этот кризиссопровождался болезнью, он отказывался перейти в больничный барак илисделать хоть что-нибудь, чтобы себе помочь. Он просто сдавался. Он оставалсялежать в собственных нечистотах, и его ничего больше не волновало. Однажды я наблюдал трагическое проявление связи между потерей веры вбудущее и этим опасным отказом от всяких усилий жить. Ф., мой старшийнадзиратель, очень известный композитор и либреттист, однажды тайнопризнался мне: "Я хочу рассказать вам кое-что, доктор. У м