– Так это вы его спросите… Назавтра, верно, передал, потому что в субботу у него леска была, тоненькая, японская, а Димка без коньяка не отдаст, он на слово не верит…
– Второй вопрос, – сказал Костенко, испытывая отчего‑то радость за Сакова – тот был растерянный, жалкий, но всячески пытался сохранить достоинство. – Дора помогала Минчакову упаковывать чемодан?
– Нет. Ты видала, Зин? – спросил Григорьев жену.
– Думаете, ей интересно на его грязные рубашки смотреть? – усмехнулась Григорьева. – Она ж любила его, жалела…
– А он? – спросил Костенко.
– Мужик и есть мужик, – вздохнула Григорьева. – Где плохо лежит, то и возьмет… Кому он был нужен‑то, карлик? А Дорка к нему с сердцем, от всей своей одинокой бабьей души…
– Вы Журавлевых хорошо знаете? – спросил Костенко.
– «Здрасьте», «до свиданья», – ответил Григорьев, вопросительно посмотрев при этом на жену.
Та, заметив, как Костенко и Жуков переглянулись, одновременно зафиксировав этот быстрый, осторожный взгляд мужа, ответила:
– Вы только не подумайте чего… Он, – она кивнула на мужа, – знает, что я их не люблю, а мужики все на нее, на Динку, заглядываются… Мне и за Дору обидно было, когда она к Минчаку со всей душой, а он по Динке вздыхал.
– Саков от вас пешком ушел или вызвал такси? – спросил Костенко.
– Пешком.
– А кто может подтвердить, что он пошел домой? – жестко спросил Костенко, ярясь на этот свой вопрос – увы, необходимый.
– Я, – ответил Григорьев. – Он портфель свой забыл, я его отнес ему, еще Зина сказала: «Пойди пройдися, ты ж еще не протрезвел».
– Что делал Саков, когда вы к нему пришли?
– Спал. Он рано ложится.
– Долго вы у него пробыли?
– Да нет, отдал портфель и ушел…
– Ой, конечно, портфель он мне принес, – обрадовался Саков, сидевший в кабинете Костенко – гора окурков высилась в пепельнице, дым плавал слоистый, фиолетовый, тяжелый. – Я совсем об этом забыл!
Журавлева – Костенко приехал к ней около двенадцати – была в халатике уже, лицо намазано густым слоем питательного крема.
– Простите за поздний визит, – сказал Костенко, – но мне нужно уточнить еще одну деталь.
– До утра не ждет? – женщина пожала плечами. – Проходите.
– Спасибо. Супруг уже спит?
– Супруг работает в вечернюю смену, – как‑то усмешливо выделив слово «супруг», ответила Журавлева, – он вернется с минуты на минуту.
– А в тот вечер, когда к вам приезжал Минчаков, супруг, – Костенко специально повторил столь неприятное Журавлевой слово, – был дома?
– Мы ведь ответили на этот вопрос. Да, мы были вместе.
– Нет, я имею в виду тот вечер, когда Минчаков забрал у вас посылку…
Журавлева поднесла руку к виску, лоб ее сжался морщинами, которые стали особенно заметны из‑за слоя крема:
– Да.
– А вы Минчакова проводили к машине?
– Нет. Я видела из окна, как он сел в машину…
– Шофер был за рулем?
– Я не видела.
– Меня интересует – к вам вместе с Минчаковым шофер не поднимался?
– Нет.
– Значит, лица шофера вы не видали?
– Нет.
– И номера такси не запомнили?
– Нет.
– Ну, извините, – сказал Костенко и поднялся.
Ранним утром следующего дня Костенко все же решил не вызывать Крабовского в УВД, потому что дважды прочитал его показание, как тот увидал мешок с трупом; с человеком, который столь пространно и увлеченно пишет, надо разговаривать, аккуратно направляя беседу в нужном для дела направлении, а в служебном кабинете такой разговор вряд ли получится.
– Крабовский? – удивленно переспросили Костенко в институте. – Так он в библиотеке, он там проводит все время!
– Почему именно в библиотеке? Разрабатывает новую тему?
Девушки – видимо, лаборантки – посмеялись:
– У него каждый день новые темы. Сейчас он хочет доказать, что и языкознание связано с проблемой бюрократии – то есть с потерей качества времени, похищенного общественно полезного труда.
– А что? – улыбнулся Костенко. – Интересная тема…
…Крабовский был обложен книгами; несколько минут Костенко наблюдал за тем, как тот работал, подивился стремительной точности движений «кладоискателя», его прекрасным прикосновениям к словарям и тетрадям.
– Алексей Францевич, – окликнул его Костенко. – Я – по вашу душу.
– Верите в существование души? – мгновенно среагировал Крабовский, не поднимая головы от страницы. – Прекрасно, есть тема для беседы. Но только завтра, сегодня я занят.
– Завтра я занят. Увы. А поговорить надо…
– «Поговорить надо», – повторил Крабовский, чуть отодвинул книгу, снял очки. – Вы из уголовного розыска? Вполне типичная фраза вашей номенклатуры: «Надо поговорить».
– Потому‑то я к вам и пришел, что вы – логик в абсолюте.
– Хотите завоевать меня такого рода заключением? – спросил Крабовский. – Я, кстати, – с точки зрения логики в абсолюте, – исследовал вопрос: каким образом стареющая эстрадная звезда может удержать аудиторию? И вывел закон: она должна окружить себя пятью обнаженными кардебалетчиками, с налитыми мускулами. Таким образом старушка привлечет на красавцев молодых девушек – тем угодно обозрение сильного мужского тела. И пожилые дамы потащат мужей на спектакль: «Смотри, как она держится, несмотря на возраст!» А поскольку женщин больше, чем мужчин, – нас с вами периодически отстреливают на фронтах и доводят до инфарктов на совещаниях, – лишь они, прекрасный пол, определяют успех или провал любого зрелищного предприятия. Впрочем, к чему это я? Ах, да, логик в абсолюте! Присаживайтесь, что у вас? Я ведь уже описал то, что помнил.
– А мне бы хотелось вас еще раз послушать.
– Полагаете, что, как всякий интеллигент, я говорю лучше, чем пишу?
– Не надо приписывать мне те мысли, которые не приходили в голову. Это, кстати, типично для женщин…
– Мужчина не может мыслить категориями женщин – язык явление не только социальное, но и – в определенном роде – физиологическое.
– Плохое слово – в приложении к понятию «язык».
– Ха! – Крабовский ударил себя по ляжкам, засмеялся деревянно. – Ха! Чудо! Прелесть! Мир повторяем! Фамилия Шишков вам что‑нибудь говорит?
– Нет.
– Спасибо. Ценю людей, которые не смущаются признать незнание. Адмирал Шишков, автор трактата «О старом и новом слоге», главный враг Карамзина. Он тоже какие‑то слова считал плохими и невозможными в употреблении. Он, например, требовал изъять из русского языка такие слова, как «развитие», «религия», «оттенок», «эпоха»; вместо этих отвратительных заимствований из языка «похабной Европы» следовало вернуть в обиход «умоделие», «прозябание»; вместо «аллея» надобно было говорить «просада», не «аудитория», а «слушалище», вместо «оратор» – «краснослов». Адмирал заключил, что, мол, надобно «новые мысли свои выражать старинных предков наших складом». Ладно бы печатал свои теории, так ведь возвел вопрос о слоге в предмет государственного интереса; языковые нововведения отождествлял с изменою вере, отечеству и обычаям… Он даже слово «раб» определил так, как это было угодно государю и дворцовой дряни. «Раб» – по Шишкову – происходило от «работаю», то есть «служу по долгу и усердию»; таким образом, нет в России никакого рабства, крепостное право – выдумка злодеев‑французов, поскольку на Руси живут усердные и жизнерадостные слуги «отцов‑патриархов»…
– Любопытно, – откликнулся Костенко.
– Знаете, кто первым выступил против Шишкова?
– Не знаю.
– Забытый критикой Василий Пушкин, дядя Александра, один из блестящих наших сатириков.
(Костенко отметил, что о Пушкине сейчас Крабовский сказал, будто об однокашнике, хорошем и добром знакомце, где‑то здесь в библиотеке работает, поблизости.)
Крабовский вдруг чему‑то улыбнулся, а потом начал читать Василия Пушкина – завывающе, распевно, и Костенко сразу подумал, что сам Крабовский тоже пишет стихи:
Позволь, Варяго‑Росс, угрюмый наш певец,
Славянофилов кум, взять слово в образец!
Досель, в невежестве коснея, утопая,
Мы, «парой» «двоицу» по‑русски называя,
Писали для того, чтоб понимали нас…
Но к черту ум и вкус: пишите в добрый час!
Костенко заметил:
– В перечне столпов русской сатиры Василий Пушкин не значится.
– Мало ли кто и где у нас не значится! Мы становимся преступно беспамятными – вот в чем беда!
– Кстати, о памяти, – Костенко понял, что только сейчас появился удобный мостик, который позволит ему логично и без нажима перейти к делу. – Вы написали интересное объяснение по поводу мешка с трупом, но чересчур эмоциональное, логики маловато.
Костенко достал из кармана сложенные листки бумаги:
– Это ваше показание… Хотите восстановить в памяти?
– Так ведь прошло всего семь дней… Я помню свой текст почти дословно… Чересчур эмоционально, говорите? Логика вне эмоций невозможна… Беда в другом: мы теряем двенадцать процентов общественно полезного времени на написание и провозглашение совершенно лишних, ненужных слов. Если вы полагаете, что я написал что‑то лишнее в своем объяснении, тогда – дурно; эмоции, однако, делу не мешают. Или вы полагаете, что я упустил какие‑то важные моменты?
– Полагаю, что упустили.
Крабовский откинулся на спинку стула, полуприкрыв глаза:
– Я, кажется, не написал про любопытное ощущение… Я лишь потом вспомнил: легкость, с которой подался узел. Мне показалось, будто передо мной уже кто‑то развязывал его; может, испугался, как и я, увидев содержимое, завязал снова… Меня потрясло, как легко подался этот крепкий по виду узел, когда я потянул кончик веревки… Мне показалось, кстати, что веревка была чем‑то промазана, каким‑то особым составом, она же была совершенно не тронута гнилью, а сколько времени пролежала под снегом?!
– Интересно. Я поставлю этот вопрос перед экспертами… Чем она могла быть промазана?
– Не знаю!
– Если у вас найдется время, пожалуйста, попробуйте исследовать эту тему, а? – сказал Костенко. – Мне совестно просить об этом, отрывать от дела, но…
– Все неразрешенное – моя тема, – ответил Крабовский. – Я попробую, но не требуйте от меня термина…
– Простите? – не понял Костенко.
– По‑немецки слово «термин» означает точную дату встречи.
Начальник таксомоторного парка долго разминал «Беломор» в сильных пальцах, потом задумчиво предложил:
– А если Саков выступит перед шоферами с лекцией?
– А что? – ответил Костенко. – Он технолог по металлу, вполне мотивированно…
– И у нас, понимаете ли, по металлу больше всего претензий к промышленности, гниет все на корню, так что придут люди, не надо будет загонять, придут непременно.
…После лекции Сакова проводили в кабинет директора; там его ждал Костенко.
– Того таксиста нет, – сказал Саков без колебаний.
Костенко спросил начальника парка:
– Сколько человек не пришло?
– Вся вторая смена… Они на линии, для них завтра лекцию устроим, а из этой смены семнадцати не было, я подсчитал.
– Фамилии запишите.
– Уже.
– Их личные дела – с фотокарточками – посмотреть можно?
– Пожалуйста, – ответил начальник и нажал кнопку селектора.
– Не надо по селектору, – мягко попросил Костенко. – Давайте лучше сходим в кадры.
– Тогда уж будем конспирировать до конца, – усмехнулся начальник парка. – Мы теперь тоже детективы читаем, перестали их в газетных статьях гонять, уважили, наконец, народ… Раньше словно к какой антисоветчине относились, а пошли б по библиотекам да собрали мнение народа: что читают, кого читают и почему читают? Пойдет на такое Москва или поостережется?
– А чего стеречься? – не понял Костенко.
– Как так чего?! А вдруг ответы не сойдутся с тем, кого из писателей в журналах нахваливают?! Тогда что?!
Саков посмотрел искоса на часы; Костенко заметил это:
– Торопитесь?
– Конец месяца, – ответил Саков, – сами понимаете, план надо гнать.
Начальник парка снял трубку телефона, набрал три цифры, попросил:
– Варвара Дмитриевна, загляни ко мне, пожалуйста.
…Женщина в очках с толстыми стеклами появилась в дверях кабинета мгновенно, словно бы не у себя в комнате сидела, а ждала за дверью.
– Вот эти дела, Варвара, – начальник протянул ей листок, – подбери в один момент и принеси сюда с фотографиями.
Женщина взяла бумагу и вышла.
– Когда будем собирать вторую смену? – спросил начальник парка. – Днем или к вечеру?
– А утром нельзя? – спросил Костенко задумчиво. – Перед тем, как начнут выезжать на линию…
– Что ж, давайте утром, только минут на пятнадцать, а то с меня в райкоме шкуру спустят за то, что выезд на трассу задержим…
– Товарищ Саков, вы б описали того шофера начальнику, а? – попросил Костенко.
– Такой, знаете ли, кряжистый, с очень сильными руками, – начал Саков. – В кожанке, фуражка на нем форменная, широкоплечий…
Начальник парка рассмеялся:
– Так это, мил человек, я… Тоже, перед тем как сюда сесть, на рейсы выходил в кожанке, и в плечах не хил… Приметы, скажу сразу, не ахти…
Пришла Варвара Дмитриевна, положила на стол тоненькие папки:
– Вот, пожалуйста, тут все, кого вы записали.
– Валяйте, – Костенко подвинул Сакову папки, – поглядите, может, здесь.
Саков быстро просмотрел папки, ни на одной фотографии взглядом не задержался.
– Нет его здесь.
И на следующий день Саков на молчаливый вопрос Костенко ответил отрицательно. Он просмотрел личные дела двадцати трех шоферов, которые на лекцию не пришли:
– Нет его здесь, товарищи, это я категорически утверждаю.
– Ну что ж, спасибо, – сказал Костенко. – Видимо, я вас вечером навещу, ежели какие новости появятся. Вы никуда не собираетесь?
– Это не важно, я буду ждать вас, – ответил Саков.
Когда он ушел, Костенко попросил начальника:
– Давайте еще раз Варвару Дмитриевну потревожим: поднимем дела на тех, кто уволился начиная с октября прошлого года. Это первое. И второе: надо поглядеть все путевые листы за пятнадцатое, шестнадцатое и семнадцатое октября.
…Через два часа Варвара Дмитриевна принесла справки на уволившихся.
На третьей фамилии Костенко споткнулся: Милинко Григорий Васильевич, 1925 года рождения, деревня Крюково, Осташковского района. Тверской губернии.
– А где милинковское фото? – спросил он рассеянно. – Во всех личных делах есть фото, а у него содрано…
– Да я и сама удивилась, – ответила Варвара Дмитриевна. – Вообще‑то Милинко очень аккуратный шофер, дисциплинированный… Может, отклеилось фото? Я схожу поищу в шкафу.
– Да уж, не сочтите за труд…
– Погодите, – задумчиво сказал начальник парка, – мы его часто на Доску почета вывешивали, значит, фото найдем…
…Пришла женщина из отдела труда и зарплаты, положила на стол путевые листы:
– Вот, Геннадий Иванович, за те три дня…
– Вы ищите Милинко, – попросил Костенко. – Он должен был ездить вечером, скорее всего шестнадцатого.
Милинко, действительно, выехал на линию шестнадцатого в два часа, а вернулся, судя по путевому листу, в час ночи. Без происшествий. Уехал в отпуск двадцатого октября. С тех пор не возвращался. А фотографию его нашли в архиве профкома – снимался, правда, Милинко в форменной фуражке, низко надвинутой на глаза, лицо было видно не все, однако, когда Костенко приехал к Сакову, тот, поглядев на фото одно лишь мгновение, ответил убежденно:
– Это он.
…Вечером того же дня Костенко собрал совещание в кабинете Жукова.
– Подведем первые итоги, товарищи. Отработанные версии по Загибалову и Дерябину доказали их невиновность и вывели нас на некоего человека, который был мал ростом, имел на руке наколку ДСК и гулял в ресторане аэропорта в тот день, когда был отменен вылет на Москву по погодным условиям. Он же, по мнению Дерябина, купил у него самородок золота, довольно тяжелый, хотя точный вес неизвестен. Дерябин прямо не обвиняет Миню, который (как блистательно выявили ваши эксперты из НТЭ и мой Тадава) оказался Михаилом Минчаковым, но и не исключает того, что Миня обобрал его во время пьянки. Опрос, проведенный бригадой лейтенанта Васина, как сообщил Жуков, пока что не подтверждает версии, ибо выводили из ресторана Дерябина два других человека, личности которых устанавливаются, они‑то и могли работнуть; причем Минчаков уехал значительно раньше, до того, как Дерябин расплачивался в третий уже раз – хорошо, надо сказать, гулял. Во время осмотра квартиры, – Костенко чему‑то усмехнулся, поправился, – точное говоря, помещения, где жил Минчаков, был обнаружен конверт с магаранским адресом Журавлевых. Они вывели нас на Дору, любовницу Минчакова, а та на Григорьевых и Сакова. Несмотря на особые отношения, которые, как мне сдается, имели место быть между Диной Журавлевой и Минчаковым, начиная еще с Весьегонска, обе эти семьи да и Саков не очень‑то укладывались в схему подозрения, ибо все показали одинаковое время отъезда Минчакова на такси в аэропорт. Шофера, который мог везти в аэропорт Минчакова, зовут Милинко Григорий Васильевич, двадцать пятого года рождения, из деревни Крюково, Осташковского района. Однако Григорий Милинко, родом из деревни Крюково из Осташковского района, двадцать пятого года рождения, был убит, затем расчленен, как и в нашем эпизоде, в лесу под Бреслау, весною сорок пятого; как и в нашем эпизоде, рядом валялись флотский бушлат и бескозырка. Только что я говорил с Москвою. Попросил продиктовать мне приметы матроса Милинко. Я записал: худенький, веснушчатый, голубоглазый, выше среднего роста, блондин. Здешний же Милинко – кряжист, роста невысокого, глаза карие, волосы темные, без седины еще. Тем не менее фотография здешнего Милинко, уехавшего в отпуск через несколько дней после гибели Минчакова, отправлена в Москву. Оттуда идет к вам фотография Милинко, который пропал без вести – ушел в отпуск с фронта, домой не пришел и в часть не вернулся более. Деньги Минчакова – пятнадцать тысяч рублей – получены по аккредитивам в Сочи и Адлере Минчаковым же. Эксперты из Сочи сообщили: подпись выполнена хорошо, но с уверенностью сказать, что принадлежит Минчакову, возможности не представляется. И то слава богу. Следовательно, нам нужны письма и фотографии здешнего Милинко – если мы начнем разрабатывать именно его версию как возможного убийцы Минчакова. Но писем и фото мало. Мы должны знать о шофере Милинко все, абсолютно все. Прошу высказать соображения.
– Разрешите? – Жуков поднялся.
– Давайте сидя, Алексей Иванович…
– Как‑то я привык стоя, товарищ полковник. Если разрешите, я кое‑что доложу стоя.
– Если вам так удобнее.
– Так удобнее молодым сотрудникам, – скрипуче сказал Жуков. – Итак, первое. Бригада лейтенанта Жарова отлично поработала в аэропорту, выношу благодарность Жарову, Элькину и Борину. По корешкам билетов они установили, что Минчаков один раз перенес вылет – в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое. Там стоит его подпись, это установлено точно, все по форме. Семнадцатого утром билет был сдан; предъявлен его паспорт; есть подпись; документ приобщен к делу, к тем материалам, которые пойдут на графологическую экспертизу. Мы нашли несколько подписей Милинко: в ЖЭКе, бухгалтерии и библиотеке. Он был постоянным читателем библиотеки имени Добролюбова. Книги, которые он брал на дом, меня заинтересовали: ни одного романа или повести, в основном учебники немецкого языка – начиная с пятого класса спецшкол, пособия по географии, справочники по ФРГ, США, Скандинавии…
– Надо бы все эти учебники и справочники, – заметил Костенко, – забрать из библиотеки, глядишь, там его карандаш остался. Это очень важно. Простите, что перебил, продолжайте, пожалуйста.
– Жаров и его люди обнаружили билет, взятый на московский рейс двадцатого октября. В городе было куплено семь билетов. Пять человек мы установили – они вернулись из отпуска обратно, к месту работы. Не вернулись двое – Милинко и Петрова Анна Кузьминична, 1947 года рождения, бухгалтер «Центроприиска», незамужняя. Версию связи Милинко с Петровой еще не прорабатывали, данные пришли только что.
– А что такое «Центроприиск»? – спросил Костенко. – Через них золото идет?
– Этим объектом мы пока еще не занимались, товарищ полковник, такого рода дела проходят через ОБХСС, или – когда особо крупная афера – чекисты включаются. Раз была попытка вывоза за границу двух самородков.
– Сколько весили? Больше дерябинского?
– Один пятьсот двенадцать граммов, второй – поменьше.
– Перехватили?
– Да.
– Где?
– На таможне, в Бресте… Теперь по поводу Милинко. Мы начали опрашивать всех, кто знал его по работе. В доме он жил замкнуто, не пил, был вежлив, предупредителен, отзывы самые хорошие…
– Петрову там не видели?
– Нет.
– Надо бы с ОБХСС связаться, – повторил Костенко, – что‑то меня этот «Центроприиск» заинтересовал.
– Хорошо, товарищ полковник, – ответил Жуков. – К утру мы подготовим справку.
– Можно и к вечеру, чего горячку пороть? Завтра, видимо, весь день придется провести с теми, кто летел в одном самолете с Милинко и Петровой. Сейчас надо ехать к ней на квартиру, его обитель посмотреть, поспрашать соседей. И еще одно, – заключил Костенко, поднимаясь, – надо бы выяснить, где, как и когда проводил свои отпуска Милинко.
…Комната в доме коридорного типа, которую занимал Милинко, была хирургически чиста: одна лишь мебель, не дорогая, но со вкусом подобранная. Ни в шкафу, ни в ящике, на котором стоял телевизор, ни в маленькой кухоньке, оборудованной, по‑видимому, самим Милинко, не было ни писем, ни фотокарточек – тряпок не было даже. Костенко долго сидел посреди комнаты, наблюдая за работой экспертов, потом – утверждающе – сказал:
– Перед тем как уйти отсюда, Милинко протер все, что можно протереть, – только б не оставить пальчиков.
– Именно так, товарищ полковник, – откликнулся старший эксперт. – Причем протирал он не обычной тряпкой, а вымоченной лакирующим мебель составом – на спирте…
Костенко поглядел на Жукова:
– Пусть ваши попробуют еще раз с соседями поговорить, хотя ничего существенного от этого разговора я не жду.
По поводу отпусков Милинко ответ пришел через полчаса, когда Костенко с Жуковым и следователь прокуратуры Кондаков, окруженные понятыми, вошли в однокомнатную квартиру Петровой.
Костенко только‑только присел на подоконник и начал свой особый секторальный осмотр помещения, как приехал Жаров:
– Он, товарищ Костенко, впервые в прошлом году на Большую землю уехал, он каждый отпуск в тайге проводил или в тундре, на своей лодке уходил рыбачить…
– Вот ведь какой патриот родного края, – откликнулся Костенко задумчиво и попросил: – Товарищи понятые, вы, пожалуйста, ни к чему не прикасайтесь.
Жуков поглядел на Костенко вопрошающе.
– Именно, – ответил тот, – пусть эксперты поищут отпечатки, глядишь, обнаружат на наше счастье.
Пальцы обнаружили на зеркале шкафа и на бутылке, покрытой пылью, что стояла на кухне.
В отличие от комнаты Милинко, здесь, у Петровой, не создавалось впечатления, что женщина покидала квартиру навсегда. В шкафу остались платья и пальто, две пары обуви – старые босоножки и лакировки‑лодочки, новые, пойди такие достань, японские, чудо что за туфли; в углу – телевизор, стол накрыт красивой скатертью; одного только не хватало – двух снимков, которые были сняты со стены: белели серые пятна; альбома с фотографиями тоже не было, а одинокие женщины всегда держат дома такие альбомы, это противоестественно, коли нет его, забрала с собою, значит. А откуда забирала? Из ящика комода? Или с верхней полки шкафа?
– Вы посмотрите пальчики на комоде, – попросил Костенко, – и внимательно поищите в шкафу. Меня интересуют пальцы того человека, который взял альбом с фотографиями, он наверняка был здесь. Не нравится мне желание уехавших лишить нас возможности вглядеться в их лица, а еще больше в лица их знакомых.
– Вроде бы есть пальцы, – сказал эксперт, взобравшийся на стул, – правда, сильно припыленные.
– Это очень замечательно, просто даже прекрасно. А теперь товарищ Жуков попросит наших коллег простучать пол и стены – нет ли тайничка. Под тахтой может кое‑что быть, если, конечно, моя догадка правильна.
– Какая ж это догадка? – не выдержал Жуков. – Это не догадка; вы по жестокой логике идете, тянете свою версию: прииск – Петрова – Милинко.
– Все кончено для вас, майор, – вздохнул Костенко. – Завтра же забираю в Москву.
Когда тахту отодвинули, Костенко проворно спрыгнул с подоконника, указал носком на паркетину, чуть отличавшуюся от других.
– Только, пожалуйста, – обратился он к эксперту, – в перчатках, тут тоже могут быть пальцы.
Тайник был сделан мастерски: дерево аккуратно выбрано изнутри; по краям, однако, чтоб не горбило, был сохранен один уровень – ступни ногой, не пошевелится.
Внутри тайника все было выложено пластиком – углубление вполне достаточное для того, чтобы уложить и прикрыть паркетиной увесистый сверток.
– На пальцы и на золотую пыль, – повторил Костенко и, чуть кивнув головой Жукову, вышел с ним на площадку.
– Пошли к соседям, что ль? Ваши ребята, думаю, посмотрят все остальное путем?
– Все ж глаз нужен, – ответил Жуков. – Начинайте вы, а я еще маленько с ними порыскаю.
Соседка по этажу, Щукина Вера Даниловна, говорила очень медленно, хотя весь ее облик – поджарость, цыганистость, некоторая угловатость, придававшая ей особый шарм, – предполагал, наоборот, стремительность и резкость в оценках.
Костенко слушал ее, прикрыв глаза рукой.
– Мне кажется, Петрова чем‑то изнутри необыкновенно замучена. Вы намерены спросить – «чем»? Не знаю. Быть может, мечтами; она производит впечатление мечтательницы. В ней причем странно сочетались мечтательность и невероятная жестокость: она могла ответить, как отбрить, – какое‑то воистину мужское начало. Странно, да? Она очень медлительна в движении, по лестнице поднимается долго, но не из‑за одышки, а потому, что может полчаса смотреть в окно; я замечала – остановится и смотрит, особенно ранней осенью…
– Это было постоянно? Или до того времени, пока она не встретила Милинко?
– Милинко? Кто это? – удивилась Щукина.
– Ее приятель.
– А разве он Милинко? Впрочем, я как‑то не интересовалась, – женщина засмеялась чему‑то, потом заключила: – «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей врагу не отдадим…» Пусть ко мне только не лезут, я…
– Напрасно объясняете, я вас понял, двадцать копеек, верно читаете чужие мысли. Но вас не удивило, что соседки уж как полгода нет дома?
– А меня это как‑то не занимало… Однажды она мне сказала: «Мечтаю уехать из этого холода, на море, к теплу». Я ответила, что на море в декабре начинается дождь, промозглый ветер, еще хуже, чем мороз.
– Ну, все‑таки ощущение того, что поблизости есть теплое море и оно не замерзает, как‑то обнадеживает, – заметил Костенко.
– Не знаю… Лучше долго мечтать о прекрасном и потом получить, чем быть все время подле и не видеть толком… Люди Черноморского побережья не знают моря и не понимают тепла – для них это быт.
– Простите, вы кто по профессии?
– Странно, я ждала именно этого вопроса… Я биолог. А вы – следователь?
– Сыщик.
– Есть разница?
– Не притворяйтесь, тоже, верно, смотрите «Следствие ведут знатоки», разницу между сыщиком и Знаменским понимаете.
– У меня нет телевизора, я продала его три года назад, – ответила Щукина, и Костенко только сейчас до конца понял, как она красива.
– Давайте вернемся к моему вопросу, – не выдержав взгляда женщины, сказал Костенко, чувствуя, что говорить с нею ему приятно, но трудно. – Что вы знаете об ее приятеле?
– Ничего. Безлик, вполне надежен, хваткая походка, идет, как загребает. Но, по‑моему, его иначе звали… Я, однако же, лишь раз слыхала, как она к нему обратилась… По‑моему, Гришин. Почему вы назвали фамилию Милинко?
– Его звали Гриша…
– Да? Но мне показалось, что она называла его по фамилии, очень почтительно, на «вы».
– Он часто бывал у нее?
– Нет. Я его видела раза четыре, один раз рано утром; обычно он приходил к ней поздно, ночью уже.
– Тихо у них было?
– Как на кладбище.
– Гости?
– Крайне редко.
– А кто?
– Мужчины.
– Они вам запомнились?
– Нет.
– Почему?
– Очень были похожие на Гришу.
– Чем именно?
– Безлики. И тихи.
– А когда приходили?
– Вечером.
– А середина октября? Прошлого года? Шестнадцатое или семнадцатое…
– Что должно было случиться в эти дни?
– Шум у Петровой.
– Не помню. А почему именно в эти дни там должен быть шум?
– Потому что в один из этих дней убили человека. И разрубили топором на куски.
Щукина съежилась, отодвинулась в глубину кресла, зрачки ее расширились, глаза потемнели.
– Однажды – только я не помню когда – у них вдруг запели, я это только сейчас вспомнила. Я не помню когда, не помню что, но пел мужчина.