Важно отметить, что исторически первым и массовым проявлением интеркультурализма был советский интернационализм. Есть очень весомый индикатор практической эффективности этой системы. Известно, что высшим проявлением готовности к межкультурному сотрудничеству является готовность людей к вступлению в брак с представителями другой культуры. Так вот в СССР доля межэтнических браков была в несколько раз выше, чем в Российской империи, и существенно выше, чем в современной России, не говоря уже о других постсоветских государствах, в которых этот показатель неуклонно ежегодно сокращается вот уже 20 лет.
Знаменитые американские фильмы с «хорошими парнями», черным и белым полицейскими, считаются сегодня эталоном толерантности и важнейшим инструментом ее воспитания, но они появились почти на полвека позже советского фильма о любви русской свинарки и дагестанского пастуха («Свинарка и пастух», 1941). Когда между американскими рабочими, приехавшими в конце 1920-х годов на строительство Сталинградского тракторного завода, вспыхнул конфликт на расовой основе, русские рабочие пригласили их на товарищеский суд, и такая форма гражданского урегулирования конфликтов и сегодня могла бы быть эффективной.
Разумеется, в условиях тоталитарного режима, когда все в стране зависело от диктатора, «вождя народов», никакой интернационализм не мог противостоять произволу. Он не защитил многие народы Советского Союза от депортации в 1930‒1940-х годах, а один из первых в мире фильмов, прославляющих дружбу народов («Цирк», 1936), демонстрировался со времени борьбы с космополитизмом и до времен перестройки с купюрами ‒ из него вырезали кадры с песней, исполняемой на еврейском языке артистом Михоэлсом. И все же сегодня, когда интеркультурализм рассматривается как мировая инновация, нельзя забывать, что приоритет в ней у России.
Когда-то основатель Института Кеннана, известный американский дипломат Джордж Фрост Кеннан прогнозировал высокую устойчивость некоторых сторон советской политической системы: «Многие характерные черты советской системы переживут советскую власть, хотя бы уже потому, что все другое, что можно было бы ей противопоставить, было уничтожено. Некоторые же черты советской системы заслуживают того, чтобы они пережили ее, ибо ни одна система, просуществовавшая десятилетия, не может быть лишена отдельных положительных черт. Программа всякого правительства будущей России должна будет учесть тот факт, что в русской жизни был советский период и что этот период оставил ‒ вместе с отрицательным ‒ и свой положительный отпечаток»[11]. На мой взгляд, интернационализм – эта та политическая доктрина, в которой позитивные элементы перевешивают негативные. Эта доктрина хоть и осваивалась впервые в Советском Союзе, но была выстроена на теоретических основах, позаимствованных из французской модели гражданской нации. В обеих моделях идентификация и консолидация людей должны были выстраиваться не на этнической, а на гражданско-политической основе. В французской модели это была идея народного суверенитета, в советском интернационализме – идея дружбы народов-этносов. Разумеется, «Дружба народов» ‒ это типичный социальный проект или сценарий, разрабатываемый элитой для абстрактных народов. Однако ведь и французская модель, просуществовавшая дольше советской, рождалась как проект во времена Великой французской революции. «И советский, и французский проекты, ‒ отмечает Светлана Лурье, ‒ замышлялись как инструменты построения общества принципиально нового типа, оба были эксплицитно нацелены на решение насущных политических задач, оба отвергали прошлое и выстраивали суверенитет общества на основании отказа от монархической легитимности»[12].
Эти оценки, которые целиком разделяю, принадлежат российскому антропологу, проведшему чрезвычайно любопытное эмпирическое исследование восприятия нынешними российскими гражданами советского интернационализма, точнее его содержательной части ‒ проекта «Дружба народов». Эмпирическое исследование проводилось в Санкт-Петербурге методом глубинного интервью представителей этнических меньшинств (армяне, грузины, дагестанцы, литовцы, немцы, татары, украинцы, финны), живших в условиях Советского Союза и помнящих советскую действительность[13]. Эти исследования дают представление о том варианте доктрины интернационализма, который был осуществлен в советском проекте «Дружба народов».
Этот проект не был ассимиляционным. Подавляющее большинство опрошенных (все кроме украинцев) во времена Советского Союза ощущали свою национальность достаточно четко. Некоторые группы меньшинств в какие-то периоды могли быть вынуждены скрывать или стесняться своей национальности (среди обследованных это были немцы и финны в период, когда СССР воевал с соответствующими странами, и сразу после войны). Можно добавить к ним евреев в период борьбы с так называемым космополитизмом (1948‒1953) как высшего проявления государственного антисиметизма и представителей некоторых народов, подвергшихся депортации. Однако сам проект даже в период наиболее уродливых форм его проявления не предусматривал ассимиляции меньшинств, их растворения в русской среде и в русской культуре. Можно лишь утверждать, что его способность обеспечить культурное самовыражение народов ослабевало по мере нарастания тоталитарно-деспотических черт режима. Так, в 1920-х годах право на создание национальных школ получили меньшинства, не имевшие своих национально-государственных образований. Они же получили право на создание профессиональных театров – польских, армянских, еврейских. Затем, в 1940-е годы, эти права были отняты. К концу существования СССР остался лишь один реликт прошлого разнообразия национальных театров – цыганский театр «Ромэн».
В рамках проекта «Дружба народов» этническая самоидентификация была менее значима, чем политическая и территориальная. Этничность (советские люди называли ее «национальность») рассматривалась как малозначимая ценность. «Какая разница, какой он национальности – лишь бы человек был хороший» ‒ таково было преобладающее и нормативное для советских людей отношение к этничности. Выпячивание этнической принадлежности не одобрялось массовым сознанием. Советское же единство, напротив, поощрялось. При этом термин «советские люди» в бытовом массовом сознании не носил идеологической нагрузки, а чаще всего означал население Советского Союза. В ответах меньшинств, опрошенных Лурье, понятие «дружба народов» за очень редким исключением также не воспринималось как идеологическая категория. Оно не считалось и порождением социализма. «Еще в школе я задумывался, что такое пионерия, комсомолия. И кроме бессмыслицы ничего не видел. А вот дружба народов была реальной» (грузин, 47 лет) [14].
Доктрина интернационализма, задумывавшаяся как проект, сценарий, в действительности во многом превращалась в самоорганизующийся процесс. Некоторые опрошенные отметили, что от холода тоталитарного режима они хотели спрятаться в теплоте дружбы народов. «Многонациональное государство имело одни преимущества. Это как перчатка и варежка ‒ где пальчикам теплее?» (украинка, 59 лет). При этом ценность дружбы народов подчеркивали представители и тех народов, которые больше многих других пострадали от советского режима, например, немцы, финны, литовцы: «Общаться с простыми людьми было легко и просто. Коммунисты ‒ это одно, а простой народ, коллеги, ‒ это совсем другое» (немец, 59 лет). «Если и были недостатки, то на уровне руководства, мы простые люди, и нам жилось хорошо» (финка, 65 лет) [15]. «Может быть, это было искусственное общество. Компромиссов было много, но и лучшего на сегодня нет» (литовец, 55 лет).
Однако интернационализм был не только в СССР. Очень интересен югославский опыт интернационализма. Он был менее идеологизирован и практически не имел классового подтекста. В югославском варианте не было идеи мировой революции как некоей цели, ради которой создавался советский интернационализм. Я недавно приехал из Загреба, столицы Хорватии, которая боролась больше других с сербским интернационализмом, а сегодня представители молодежи, с которыми я встречался в Академии политических исследований, говорили мне: «А мы думаем, как бы в Хорватии уже для нашей национальной страны сегодня применить идеи интернационализма или интеркультурализма». Ничто не объединяет столь фундаментально и глубоко, как идея взаимной ответственности.