Философского определения истины не существует из-за недоступности нам этого смысла, но законы логики удовлетворяют требованию «простого». Они остаются неизменными тысячи лет и, действительно, просты.
Категории разума то ли имеют отношение к логике, то ли нет. Она теряет свою стройность из-за них... Категории, скорее, диалектичны, чем просты. «Диалектика есть метод двигаться вслепую в незнакомом пустом пространстве, наполненном воображаемыми препятствиями, двигаться без опоры, без сопротивления, без цели». (А. Зиновьев). Гегель в «Науке логики» сформулировал законы диалектики, но не сформулировал категорий, считал разум единственной категорией, даже упрекал Канта, что тот включил в своё учение категории. Диалектический материализм «вылущил» категории из Гегеля.
Общим основанием категорий может быть понятие чистой материи. Количество и материя – одна и та же мысль. Материя только вносит в неё чувственный момент. (Гегель). Материя обладает тяжестью, вся материя космоса имеет выражение в гравитации... Материя космоса, по Гегелю, –количество. Что ещё обладает тяжестью и может наряду с материей рассматриваться, как одна и та же мысль? Время ожидания обладает тяжестью... «Чистая материя есть то, что остаётся, когда мы абстрагируемся от видения, осязания, вкушения, то есть она не есть видимое, осязаемое, вкушаемое...». Тем не менее, время осязаемо: давит, когда проходит в ожидании, накапливаясь, существует, как слабость и изношенность организма, в то же время это – чистая абстракция и в силу этого чистая сущность мышления. Материя перетекает из одного состояния в другое, время тоже течёт. Это тоже свидетельство о них, как об одной и той же мысли. Материя обладает массой, имеет тяжесть и вес, если не падает с ускорением. ТО же самое касается времени. Его нет для летящей со скоростью света частицы. Мы можем поставить знак равенства: чистая материя = количество = тяжесть = время. По Гегелю чистые понятия не разделены на моменты и не являются логическими. Тем не менее, чистая материя, благодаря этому ряду, содержит моменты: время, которое всё пожирает, и материя, которая неуничтожима.
Временные отношения в основе категорий наглядно демонстрирует самая неоспоримая из них – причины и следствия. Она не позволяет отказаться от идеи о категориях. Единичное и общее тоже имеет в своём основании большую или меньшую тяжесть. Если в качестве основания категорий выбрать какой-то иной принцип, кроме чистой материи, то начинается путаница. В категориях должна быть представлена только чистая материя, дуализм – её первая дефиниция, из которой проистекает диалектика.
Единый Голос Бытия – ложь, – значит, всё разрушает. И всё пожирает время, сопровождаясь единым Голосом Бытия. Столкновение материи и есть разрушение одновременно с созиданием нового, ибо чистая материя не уничтожима. Мы сами являемся акцентом на её сингулярности, вносим меру. Парадоксальный элемент ставит акценты на возможных восприятиях реальности, хоть внешней, хоть внутренней. Сингулярность противится акценту, «безразлична к нему», – как бы сказал Гегель. Парадоксальный элемент крутится волчком, устремляет на неё свой пронизывающий взор, но сосчитать количество категорий не удаётся, потому что мы включили в них меру, то есть самих себя. Если категории имеют отношение к чистой материи, они не имеют отношения к нам. Мышление – рассудочный и чувственный процесс, но время тоже абстракция и осязание. Мышление представляет временные отношения, но если какой-то простой смысл не подчиняется временным отношениям, если активней чистой материи, «резвится» на ней? Это трудно себе представить, поэтому мы сами оказываемся категорией. Представим, что это не так: – модальность не является категорией.
Мысли формулируются рассудочно, в них добавлен чувственный момент для «ясности». Приведём пример из сочинения школьника, который выражает мысль логично и рассудочно, добавляя только один чувственный момент: «План незаконной женитьбы Крота на Дюймовочке». Слово «незаконной» наполняет всё предложение «чувственным» светом, есть его мысль.
Какой логикой, например, пользуется Герасим, утопивший Му-Му? Если он решил уйти от барыни, логично сделать это вместе с Му-Му. Это всего лишь собака. Только послушание барыне служит достаточным основанием, чтобы утопить Му-Му. Двоюродная сестра Тургенева, племянница барыни, оставила мемуары, в которых сообщает, что дворник, утопив собаку, от барыни не ушёл... никто барыню не любил, в том числе, собственные дети, Тургенев выдумал частный случай крушения крепостного права, нарушил логический закон достаточного основания. Этого требовал логос, который впоследствии стал хрестоматийным: ибо сопротивление хоть пролетариата, хоть барина – тождество. По мнению этого логоса, как только в послушании дворника достигнут нравственный предел, как только чаша переполнилась, Герасим самовольно уходит в деревню. Хрестоматийные чувства являются частным случаем некой логической путаницы, которую демонстрирует Тургенев, но такие чувства – ценность с точки зрения логоса. Они – нравственность, законное основание мышления, – но не категорий, если исключить из них модальность и меру.
Чувственное мышление в качестве основания для себя, выбирает некую линию, после чего понятие «берёза», меньшее по объёму, чем понятие «дерево», может стать вообще единственным растением. Чувственность произвольно «утяжеляет» единичное, абсолютизирует что-то одно, переносит всеобщность на одно. Таким образом, категория общего и единичного запутывается и служит чувственности, как – всеобщий гнёт. Наша мера произвольно нарушает соотношения чистой материи. Никакой логики и категорий разума в этом уже нет. Это – логос. Предмет сводится к моменту, по Гегелю, представлению, этот момент обобщается до символа веры. Под таким углом зрения представление есть «сотворение кумира», в то же время упрощение объекта в перспективе манипулирования им, рационализация, но не работа категорий разума, а действие модальности и меры сознания.
Объект упрощается в мышлении, чтобы воля заработала, – но умопостигаемой становится воображаемая реальность. Таким путём изучается возможный акцент на сингулярности, миру ставятся вопросы, а ответ на них чистая материя даёт в соответствии с категориями, ничего общего не имеющими с нашей мерой. Путаница будет и здесь, ибо мир откликнулся на желание Кабирии и услышал Жака де Моле, но являлось ли их желание мышлением? Не было ли это чистым воображением без всякого мышления?
Модальность содержит в себе чувственный момент, а, если с Канта перейти на терминологию Ницше, – волевой. По нашей терминологии, это – дискурс и целеполагание, по терминологии Аристотеля. Если модальность включить в категории, она отменяет чистую материи, как единственное основание для них, – а путаницы и так хватает. Форма языка включает оба основания мышления – рассудочное и чувственное, – но категории могут иметь только одно, если это категории разума.
Внутреннее чувство сформировано логосом, искажает картину мира, которую разум схватывает по своим законам... По Гегелю, понятие разложимо на моменты. Достаточно выделить два момента в предмете, потом разложить каждый момент ещё на два момента... мышление ограничено только нашей целью, но Гегель объединяет диалектический метод с целеполаганием не вполне последовательно. Для него было важно утверждение, что разум обладает истиной: если для разума возможна истина, значит, возможна и цель, сознание может навязывать себя действительности.
Ницше вообще увидел «волю к власти» в сцеплении атомов в молекулах, но Вайнберг – член американского философского общества и нобелевский лауреат по физике мирозданию в целях и, следовательно, в воле к власти. Цель может быть выделена, только начиная с уровня биологии. «Сердце толкает кровь, лёгкие обогащают её кислородом, у печени – своя цель, – но уже на уровне химии, частным случаем которой является биология, такая цель не может быть определена, в то же время химия – частный случай физики – неядерное взаимодействие вещества. А есть ещё ядерные взаимодействия». Гегель тоже пишет, что природе неорганического не присуща цель: «Телеологическое соотношение есть мысль, целиком освобождённая от необходимости природы, мысль, которая покидает её и для себя движется за её пределами».
Между знанием и миром существует разрыв. Знание не состоит из того же материала, что и мир, и рассчитывать на логическую истину разума при таком условии не приходится, но, по Гегелю, истина – в понятиях. Откуда взялись эти понятия, если мы имеем достаточное основание исключить меру из категорий?
В сериале про советского разведчика Штирлица оберштурмбанфюрер Холтоф восхищается логикой Штирлица, а основанием этой логики было: «фюрер сказал», – цитаты Мао тоже не пустяки... «Воля к власти» требует знания истины, иначе субъекты по своей волей могут забрести в какой-то тупик. Конечно, для бенефициаров системы практической истиной может быть их собственная воля, но такая истина не допускает контингентных отношений (возможности быть иным). Эта возможность не предполагает возможность быть любым; но контингентность, способная быть одним из определений истины, исключается тоталитарными системами. Социальная реальность может иметь глобальный масштаб, изменяться и переходить в свою противоположность, и всё бы это выглядело объективностью, если бы не «второй мир», не «догоняющее развитие». Идеология или вождь – это идол. Идол есть и в первом мире – деньги, – но в СССР и в Китае этого идола тоже никто не отменял. Деньги в качестве основания для функционирования общества сохранились. На идола работали скопом, а за деньги каждый на себя. Отменить дискретность мира божественные личности не могли, но за деньги нельзя было купить карьер или завод. В итоге: второй мир. Это – тоже практическая истина.
По Гегелю, разум с одной стороны ограничен чистыми понятиями, которые не разложимы на моменты, с другой – единичностью мнений и заверений, не имеющих своей истины, внутреннее чувство Гегель вообще объявил пустым понятием. Таким термином, как внутреннее чувство, он не пользуется: «чувства нужны только для того, чтобы предмет был дан». Пространство и время не содержат собственного инобытия, не могут быть понятием, по Гегелю, они – «тождество и опять тождество». С ними Гегель соотносит «я» – «непрерывность в бесконечном становлении иным, простое соотношение с собой» – и тоже тождество. Гегель следует за Кантом в определении «я», а Кант в определении «я» прямо совпал с вещь в себе: «Сознание самого себя при внутреннем восприятии согласно определениям нашего состояния только эмпирично, всегда изменчиво; в этом потоке внутренних явлений не может быть никакого устойчивого или сохраняющегося «я». То, что должно представляться необходимо, как тождественное, нельзя мыслить, как таковое посредством эмпирических данных. Должно существовать условие, которое предшествует всякому опыту и делает возможным сам опыт... Единство сознания было бы невозможно, если бы познавая многообразное, душа не могла сознавать тождество функций, посредством которых она синтетически связывает многообразное в одном знании. Душа не могла бы мыслить тождества самой себя в многообразии своих представлений и притом a priori, если бы не имела перед глазами тождества своей деятельности, которая подчиняет весь эмпирический синтез схватывания трансцендентальному единству... Явления суть единственные предметы, которые даны нам, но явления суть не вещи в себе, а только представления, в свою очередь имеющие свой предмет. Он уже не может быть нами созерцаем, и поэтому мы будем называть его неэмпирическим, т.е. трансцендентальным, предметом=х. Чистое понятие об этом трансцендентальном предмете не может содержать в себе никакого определённого созерцания и, следовательно, может касаться лишь того единства, которое должно быть в многообразном содержании знания. Это единство должно рассматриваться как a priori необходимое. Объективная реальность нашего эмпирического знания основывается на трансцендентальном законе, по которому все явления должны подчиняться правилам синтетического единства предметов... Единство апперцепции («я») необходимо должно быть простым... Если я хочу узнать, какими свойствами обладает мыслящее существо, я должен обратиться к опыту, но таким путём я никогда не прихожу к систематическому единству всех явлений внутреннего чувства. Поэтому вместо эмпирического понятия, которое не может повести нас далеко, разум берёт понятие эмпирического единства всякого мышления и, мысля это единство безусловным и первоначальным, создаёт из него понятие разума (идею) о простой субстанции».
По Гегелю, Кант объективировал «я», хотя сам Гегель сделал то же самое, когда соотнёс «я» с пространством и временем, как тождествами, лишёнными моментов. Кант пытался выдвинуть понятие разума (идею) о простой субстанции, но, по Гегелю, «я» не является понятием, если не разложим на моменты: если «я» не является понятием, то высшая сущность – разум. Потом Гегель наречёт «я» понятием, подразумевая то, что Кант говорит о внутреннем чувстве.
В итоге у Гегеля получился некий «я», совпадающий в своих свойствах с пространством и временем и не являющийся понятием, и «я» – понятие. У Канта тоже возникла такая картина: объективный «я» (трансцендентальный) и cogito.
Если поставить высказывания Гегеля о «я» рядом, то в них возникает контактное противоречие... Cogito Канта тоже – не простое понятие, не смотря на выдвинутое понятие о простой субстанции. Оба великих философа совпали в показаниях о «я», тем не менее, принципиально расходятся в вопросе об истине: «Вещи в себе», по Канту, не познаваемы, только явления познаваемы. По Гегелю, «в вещах нет причины быть непознаваемыми, разум обладает истиной». Встать на сторону Гегеля можно, но лучше сделать выбор в пользу Канта. Без личной меры в этом выборе не обойтись, но, по нашему мнению, между целеполаганием и его результатом возникает объективный зазор, с запозданием свидетельствуя о том, что разум принимал ошибочное за истинное по своей воле. Логика нарушается, потому что логос не совпадает с ней, но имеет решающее значение в выборе целей. Независимо от того, что вкладывал Кант в понятие вещь в себе, это наглядно свидетельствует, что мир обладает непознаваемостью (трансцендентностью).
Мир, «я» и Бог, как прямые линии, прокладывают направления для практики. Прямая линия – не форма и сущность бесконечных идей. Стройная формальная логика тоже совпадает с прямой линией и увлекает мышление к логической истине. Она представляется неким отсутствием, воображением...
Самый знаменитый нулевой пациент в истории медицины был выявлен на территории большого Лондона, благодаря прямой линии... Мэри сама не болела тифом, имела нормальные анализы, но болезнь вспыхивала в тех семьях, где она работала поварихой, – и опять вспыхнула. Мэри запретили устраиваться на работу поварихой, она нарушила запрет: болезнь опять вспыхнула. Мэри была посажена в пожизненный карантин, а посмертное вскрытие обнаружило тифозные палочки у неё в селезёнке.
Люди доказывают прямую линию, при этом стремятся подчеркнуть, что оппонент, проводящий свою прямую линию в рассуждениях, не мыслит здраво. Здравый смысл – это тоже прямая линия, и, если она вытягивается с соблюдением логических законов – хорошо, а, ели они не соблюдаются, прямая линия всё равно вытягивается... Всякая убеждённость похожа на прямую линию. Прямая линия – олицетворение направления прогресса, длины, ширины, высоты, тенденции... особенно, к упрощению. В то же время пустое пространство искривлено, не состоит из прямых линий длины, ширины и высоты, как это представляется нашему внутреннему чувству. Время течёт с разной скоростью в зависимости от движения объекта и тоже не является простым представлением, как прямая линия. Прямую линию отменяет сингулярность, но прямую линию можно соотнести с «я», как простым смыслом нашей души.
Прямая линия не встречается в природе, как и колесо, но устойчиво повторяющаяся связи природы похожи на прямую линию. Определение гравитации, сделанное Ньютоном, выглядит, как представление о прямой линии: «Каждая частица во Вселенной притягивает любую другую частицу с силой пропорциональной произведению их масс и обратно пропорциональной квадрату расстояний между ними... Эта сила происходит от некоторой причины, которая проникает до центра Солнца и планет без уменьшения своей способности». Прямая линия, существующая только в сознании, описывает наиболее общий закон природы. Одна и та же, она равна себе, условие отражения внешнего внутренним. При зеркальном отражении прямая линия тоже остаётся прямой и неотличимой от себя. Она – как сама неизменность. Тёмный предшественник шлёт знак прямыми соответствиями в словах. В этой буквальности есть что-то мистическое: начало современной науки положено Исааком Ньютоном – буквально «новым тоном». В слове Логос и Голос, будто, зеркально переставлены звуки... Это тоже какая-то прямая линия.
Описывая рефлексию, Гегель описывает зеркальные отражения прямой линии, всегда идущей прямо, потом прямо назад: А=А. Что может быть проще прямой линии и соотношения с самим собой? Наши мнения, ещё наиболее прочные, прокладывают себе дорогу тоже, как прямая линия. Она устойчиво тянется в наших мнениях, не смотря на противоположность впечатлений от жизни. Прямой линии подчиняются чувства. Мы выбираем, что замечать, а что не замечать. «Должно быть» дискурса – это тоже прямая линия. Смыслом бесконечных идей оказывается что-то однообразное, как прямая линия. Однообразие преследует и регулярные понятия – устойчивый, общезначимый смысл сознания. Подавленная координата, подчиняясь стандартам ведущей координаты, тоже вытягивается вместе с ней в некую прямую линию... Прямая линия удобна для описания устойчивого наличия – тождества. Логика наших поступков движется по прямой линии в соответствии с прямотой логоса. В слове «порядок» – что-то прямое – «ряд». Слово «стиль» переводится, как палочка: – тоже что-то прямое.
Выдающиеся личности оказывали воздействие на окружающих, прямо двигаясь к своей цели. У сумасшедших в сознании «прямая линия», которая не склоняется: нет – прямой линии, прямой линией, – только прямая линия. Она проводится чувственно и рассудочно и у всех прочих людей, действует, как аргумент и как контраргумент. Разум за пределами опыта, который Кант обнаружил, как изъян, – тоже прямая линия. Прямая линия – модальность нашего мышления, а модальность – это мера, которая включает в себя, как объективный, так и субъективный момент. Возможно, они – тождество и позволяют понимать мир, но какое-то различие между ними тоже есть. Это различие – перерыв тождества и разливания какого-то простого смысла, это вызов, который мир бросает простому смыслу, но с этим вызовом простой смысл справляется, благодаря различению.
Субъективный момент мышления – прямая линия. Вернее, это часть прямой линии – её отрезок. Не смотря на то, что обобщения в конце концов игнорируют опыт и оказываются в пустоте, преобразующая сила регулярных идей очевидна. Если какая-то девушка в узкой юбке и на высоких каблуках поймёт пользу бега и будет систематически применять его на практике, то сильно изменится. Совершая каждый день пробежки, она престанет ходить на высоких каблуках, будет только бежать по своим делам. Вместе с высокими каблуками исчезнет узкая юбка, сменится мокрой майкой. Длинные волосы, возможно, тоже исчезнут. Идеи жертвенны – и жертвуют наличным бытием во имя возможного бытия.
Окружающим уже не хватает девушки в узкой юбке и на высоких каблуках, но их отношение к себе она считает прежним. Внутреннее чувство девушки отстало... Потом ей, возможно, не хватит эмоций бегать каждый день, жизнь девушки опять изменится. Какое-то другое регулярное понятие поселится в её мыслях; например, она станет матерью и будет заниматься уходом за ребёнком, но утверждать, что в беге не было никакой истины, тоже нельзя. Девушка ушла от этой практики, но, возможно, сохранила здоровье, а вместе с ним и красоту. Исчезновение красоты тоже можно заметить не сразу. По инерции внутреннее чувство видит в зеркале какое-то соответствие с прошлым. Девушка будет считать себя красавицей, свой внешний вид себе описывать в соответствии с прежними установками внутреннего чувства. Эта установка игнорирует фактическое восприятие, является относительной непрерывностью, но это – cogito, внутреннее чувство, а не непрерывной «я». Такие установки проверяются на практике.
Бог, как предельное выражение всех идей, существует, игнорируя опыт. Из-за этого в бесконечной прямой линии нашего разума наблюдается разрыв. Опыт всегда отрезок, всегда ограничен. Если бесконечная линия прервана, разум должен отказаться от своего основания – от бесконечных идей, – но не может этого сделать. Было бы непротиворечиво, если бы Бог был доступен какому-то опыту, иначе прямая линия прекращает быть направлением для накопления разумом опыта, обобщения чувств и установок. Цель движения разума по ней становится недостижимой. Разум должен отыскать, как идея Бога, обобщающая прочие бесконечные идеи и лежащая в их основе, доступна опыту, либо отказаться от своего основания и возможности достижения истины.
Понятия, которые не поддаются проверке повторением эксперимента, хотя бы, ежедневным подходом к зеркалу, полны домыслов, свидетельствуя только о глупости имеющего их Нарцисса. В дальнейшем в понятие Нарцисса мы будем включать и совесть, чтобы не множить сущности. Очевидно, что мышление стремится по бесконечному пути обобщения: – берёза, дерево, растение... но последнее обобщение (Бог) не встречается в опыте; без опыта не может быть знания. Наши чувства могут расширяться приборами, тогда опыт возможен, но смогут ли и приборы дотянуться до Бога?
Предмет порождает понятие, понятие тоже порождает предмет...
Девушка увидела выносливых, красивых бегунов, сама стала бегать, потом в её воображении был воспринят противоположный момент. Физические нагрузки приводят к слабости, усталости и боли, – она их прервала, но, если бы продолжала бегать, превратив регулярную идею в бесконечную, например, не закончила бы аспирантуру, не стала бы материю, или кандидатом наук. Если систематическое становится бесконечным, приобретает ли оно божественные свойства? Бог собирает все бесконечные линии в себя, но бесконечное упорство в какой-то одной – путь к Богу. Он – чистое понятие, чистый предмет, в котором за неимением практики нельзя выделить моментов, но бесконечная регулярность, возможно, тоже – не понятие, а чистое чувство. Какой-то чистый предмет может быть дан, но чем будет прямая линия, как итог всех бесконечностей терзаний?
Заключение.
«Бесконечность – это абсолютный непокой чистого самодвижения». (Гегель). Логос произвольно обращается с мерой, сам является мерой: мелкое делает крупным, а крупное – мелким, но не может ничего поделать с бесконечной, прямой линией, только разбить её на отрезки. В итоге, она – aliquid.