Жоан Магальяэс тоже радостно взволнован. Он всё время смеется, рассказывает разные истории. Спорит по поводу повышения цен, уверяя, что теперь они никогда уже не понизятся, — это ясно как божий день. Всё его радует — рождение внука, женитьба одного из работников, разговоры с Антонио Витором и Раймундой, которые ссорятся из-за постройки нового дома. Возвращаясь из леса, где он наблюдает за работой, Жоан Магальяэс любит посидеть в гамаке рядом с доной Аной и помечтать.
Один раз, приехав в Ильеус, он зашел в «Батаклан». Ему и сейчас смешно вспомнить… Его пригласили на покер. Все партнеры были знакомые, кроме одного — элегантного юноши с хорошими манерами, недавно приехавшего в Ильеус. Игра началась. Жоан Магальяэс сразу понял, что юноша — профессиональный игрок. Это его очень позабавило. Жоан Магальяэс давно уже забыл все свои шулерские трюки и фокусы. Но в этот день он их вспомнил, и в кармане у профессионального игрока осталась только мелкая монета. Парень в себя прийти не мог от изумления. Жоан Магальяэс вернулся к себе в усадьбу, заливаясь хохотом, и рассказал о случившемся доне Ане. Она встревожилась:
— Ты только опять к игре не пристрастись…
— Какая игра! Что я, с ума сошел…
Единственное, чего он хотел, — это вырубать лес, сажать какао, добывать деньги, собирать четыре тысячи арроб. Он был уверен, что добьется такого урожая, и во всех своих проектах исходил не из тех тысячи пятисот арроб, которые собирал сейчас, а из четырех тысяч, которые будет собирать через шесть или семь лет…
Как-то раз, придя из леса, Жоан Магальяэс сказал, что завтра утром начнут выжигать прогалины. Дона Ана стала его расспрашивать и решила сама идти с ним на участок. После обеда они прошли на веранду. Жоан Магальяэс сел в гамак и стал снимать сапоги. Дона Ана, словно вдруг что-то вспомнив, ушла в спальню и там долго рылась в старых чемоданах. Она вернулась, неся в руках ту самую Библию, по которой Синьо Бадаро приказывал ей читать вслух каждый вечер во времена завоевания земли. Она села рядом с мужем, Жоан Магальяэс взял её руки в свои, поцеловал её в лицо и сказал:
— Ты станешь снова прежней доной Аной Бадаро… И когда ты будешь проходить по улицам, народ снова будет указывать на тебя.
Она открыла Библию, и снова, как в старину, зазвенел её голос, произнося пророческие строки. Жоан Магальяэс закрыл глаза и ясно увидел перед собой Синьо Бадаро, сидящего в высоком венском кресле, которое давно уже не существовало. Жоан Магальяэс улыбнулся ему:
— Предоставьте это дело мне…
Голос доны Аны раздавался сквозь его дремотные виденья.
Эта праздничная процессия, думал Капи, будет совсем непохожа на ту, в которой он участвовал много лет назад, во время добрых дождей, в родном, далеком краю. В землях какао тоже шли сейчас дожди, зацветали деревья, созревали плоды и росли цены. Только вот праздничная процессия будет совсем непохожа на тот пастушеский танец, в котором он юношей изображал царя Ирода.
И вот процессия — «терно Варапау» — вышла на дороги. Можно было найти другое название, гораздо красивее, но все его называли только так: «терно Варапау», Это была идея Варапау, он всех вдохновил, сумел выпросить денег у полковника Фредерико Пинто, разыскал четырёх девушек и трёх девочек, добившись (с большим трудом), чтоб родители разрешили им участвовать в терно, достал в поселке папиросной бумаги, выпросил у доны Аугусты огарки свечей. Целые ночи он проводил за репетициями — ночи, когда бутылка водки переходила из рук в руки. Он даже оркестр организовал: гитара, старая свирель и бубен. Инструменты были довольно-таки расстроенные; но что ж из этого? Это был все-таки оркестр, он играл, и под звуки его люди танцевали, хотя их танец был всего лишь повторением того трудового танца, который они плясали на баркасах, топча сухие бобы какао. Варапау задумал этот терно для того, чтобы бежать. Жизнь работника на плантации была худшей в мире. Варапау перепробовал уже много профессий, и эта была хуже всего. Но как бежать, если помещики настигали беглецов и секли их на глазах у всех, для примера? Все в фазенде помнили Ранульфо, помнили, как его били за то, что он хотел убежать неведомо куда. Ранульфо умер, сгорел в печи, превратился в тощий, жёлтый труп. Он умер в тот момент, когда Варапау думал о терно и о побеге, и первая репетиция происходила возле покойника в ночь начала дождей. Пришёл полковник, и Рита прижималась к нему, Варапау сам видел. Другие репетиции были удачнее, оживлённее, в них участвовало больше народу; весть о праздничной процессии скоро распространилась по соседним фазендам, и стали прибывать всё новые люди, чтоб выступить в ней. Собрался оркестр. Много было хлопот. Варапау задумал терно, чтоб бежать. Они пойдут далеко, из дома в дом, из фазенды в фазенду, так легче незаметно ускользнуть, уйти в сертаны, чтобы вернуться потом на ильеусские пристани. В памяти Варапау всё ещё жила Роза, — вот это так красота! — с которой он провел несколько ночей в городе. Она ушла от него, не сказав ни слова, он должен ещё раз увидеть её, хотя бы для того, чтоб отлупить; хорошенько отлупить, чтоб в другой раз ей неповадно было обманывать настоящего мужчину. Но постепенно заботы о подготовке терно, ежедневные хлопоты и репетиции увлекли Варапау. Негр Флориндо тоже хотел бежать, увидеть другие земли. Варапау собирался взять его с собой. Вначале они строили планы, подолгу спорили о том, в каком месте лучше оставить процессию и углубиться в лес. Но потом Варапау просто увлёкся своей праздничной процессией. Он всё реже и реже говорил о побеге. Иногда негр Флориндо приставал к нему:
— Ну так как же? Утекаем или нет?
— Ну ясно, утекаем…
Но он говорил это неохотно, без убеждения, только чтобы не огорчать негра. Варапау чувствовал, что у него не хватит духу бросить процессию, ведь это была его затея, он ведь сам всё устроил, и это было так красиво!
Капи находил, что ничего красивого тут нет. Он видел пастушеские пляски и «бумба-меу-бой» в Сеара — это вот было действительно красиво, стоило поглядеть. Он даже сам выступал; пастушки пели, а Капи, в роли царя Ирода, отвечал им. Это были песни особые, для праздника, не то что эти унылые напевы земли какао, под которые они должны были теперь танцевать:
В печи сгорел Манека,
значит, настал его час…
И где это видано, чтоб пели такое во время праздника! Совсем некстати… Ведь есть особая музыка, есть песни, в которых поётся о рождестве Христа, о Пилате, об Ироде, о божьей матери и святом Иосифе — целая история, и очень красивая история. А это разве праздник — с песнями о баркасах, печах, какао? Всё делается не так…
Капи поделился своими сомнениями с Варапау, но мулат обиделся, полез драться, даже схватился за нож.
— Подумаешь, какой барин! Всё только из-за того, что ты когда-то участвовал в какой-то там процессии у себя на родине… А я вот уверен, что наша не хуже… А если не по вкусу вашей милости, так можете убираться; и лучше меня не задирай, я никого не боюсь, а тем более какого-то пришлого…
Но Капи совсем не хотел драться, просто ему было обидно, что эта жалкая процессия будет называться терно «Царей волхвов». Он очень хорошо знал, что это такое. Красота, прямо загляденье… А тут что? Подделка, да и то плохая.
— Да я вовсе не хочу ссориться, просто я говорю…
— А ты б лучше не говорил, а помолчал. Я никого насильно не заставляю выступать…
Но как же не выступать в процессии, хоть и непохожей на ту, в которой Капи играл Ирода («…царь Ирод…» — слышались Капи поющие голоса), если на всем протяжении земель какао в этом сезоне не предвиделось никакого другого праздника? «Терно Варапау»… Это было событие. Работники из далёких мест, с чужих плантаций пришли в фазенду полковника Фредерико Пинто специально для того, чтоб увидеть терно. Варапау уже не вспоминал о побеге, он, казалось, совсем забыл, что придумал всё это, только чтоб бежать. Как бежать, если такое дело? Если он оставит процессию, кто же будет всем заправлять? Как бросить девушек, одетых в костюмы из папиросной бумаги (трое из них еще совсем девочки, но это ничего), Капи, наряженного быком, зажженные фонарики, оркестр, играющий мелодии земли какао?.. Как тут бежать?
Праздничная процессия — «терно Варапау» — зажгла новые звезды, жалкие бедняцкие звезды по дорогам какао, в дни рождества. Процессия вышла в канун праздника из лачуги, где жили Капи, Варапау и Флориндо. Во главе шёл оркестр, музыканты играли, а позади шесть пастушек с раскрашенными красной бумагой лицами несли самодельные фонарики. Затем шли мужчины в два ряда, одетые во всё лучшее, что у них было, — всего пятнадцать человек. Посредине шел Капи, он был закутан в простыню, которую дал ему надсмотрщик, а на голове у него красовался коровий череп, подобранный в поле, — Капи изображал быка. Варапау изображал лесного духа каипору. А отец Риты, размахивая кнутом, которым обычно погонял скот, изображал пастуха, оглашая воздух протяжным, тоскливым окриком: так кричат погонщики ослов в сертанах. Впереди всех шла Рита, никто не знал почему. Может быть, потому, что она была красивее всех и все желали её.
Так праздничная процессия вошла в помещичий дом. Полковник Фредерико Пинто был в гостиной вместе с доной Аугустой и детьми. У них были гости — соседние помещики и друзья, приехавшие посмотреть терно. У входа в дом участники терно пели:
Разрешите, мы войдём,
разрешите, мы споём…
В освещенной гостиной они беспомощно столпились, оробев. Но полковник велел подать водки, музыканты уселись на скамью, началась пляска. Варапау погасил фонарики, как только вошли, чтобы свечей хватило на весь праздник. Они танцевали свой танец, танец бедняков, и пели песни бедняков. Полковник Фредерико, словно издеваясь над неусыпно следившей за ним доной Аугустой, бросал жадные взгляды на бедра Риты, поднимавшиеся и опускавшиеся в танце, так похожем на тот, который работники фазенд плясали на баркасах, разминая какао. Оркестр играл нестройно, и всем заправлявший Варапау кидал свирепые взгляды на музыкантов. Отец Риты время от времени оглашал воздух резким окриком погонщика ослов — это всё, что он мог сделать для успеха терно.
Какой жалкой, какой до слез жалкой, какой бесконечно жалкой казалась эта праздничная процессия! Но все же она несла с собой веселье, и Варапау был страстно увлечен всем происходящим — плясками, песнями и музыкой, выкриками погонщика ослов. Он даже не замечал Риту, которую все так страстно желали, не видел четырех девушек и трех девочек, он видел только терно — фонари, и оркестр, и пляску в большом зале помещичьего дома. Снова подали водки, снова люди начали плясать. Потом они пропели, что просят их отпустить:
Разрешите нам проститься,
разрешите в путь пуститься…
Варапау зажег свечи в фонариках, оправил платья на пастушках (одна уже порвала свой костюм), выстроил в ряд оркестр. Надо было выходить с танцами. На веранде полковник Фредерико Пинто пытался потрогать крепкое бедро Риты. Варапау даже о Розе не вспоминал. Процессия направилась в дом надсмотрщика, потом в дома батраков, вышла на дорогу; повсюду угощали водкой. Негр Флориндо много пил, много плясал, но не забывал, что они с Варапау собираются бежать.
Посреди безлюдной дороги, вблизи лесного участка Жоана Магальяэса, он потянул Варапау за руку:
— Так мы что ж? Разве не утекаем?
Варапау всё откладывал:
— Потом…
— Здесь-то бы хорошо… Здесь лес, никто нас не увидит…
Варапау обратил на него умоляющие глаза сквозь звездную мглу ночи:
— Да как же бежать, когда процессия? Как же мы бросим её на волю божью? Кто ж всем заправлять будет, если мы с тобой уйдём?
И он бросился догонять процессию, которая уже исчезала за поворотом, унося с собой жалкие звезды качающихся фонариков.
Мариньо Сантосу нравился Жоаким. Ему уже не раз говорили, что шофер — коммунист. Мариньо знал, что он был арестован и больше двух лет сидел в тюрьме как политический преступник. Но Жоаким был замечательным механиком, способным и деятельным работником, и, кроме того, Мариньо чувствовал к нему какую-то особую симпатию. Он никак не хотел его рассчитать, несмотря на неоднократные предостережения друзей. К тому же он полагал, что Жоаким уже отказался от всех этих вздорных идей. Ведь и Мариньо Сантос, когда был молод и только начинал жизнь, сочувствовал левым и даже помогал деньгами подпольщикам. В то время он был простым шофёром. Потом разбогател, ухитрился купить в рассрочку автобус, предприятие стало расти, теперь у него было много автобусов, а в банке лежали его векселя, которые надо было ежемесячно погашать — такая забота… Но дело было выгодное: когда Мариньо Сантосу удастся заплатить все долги, жизнь будет вполне обеспеченной. Плохо только то, что моторы требовали постоянных починок, автобусы часто выходили из строя. Вот здесь-то Жоаким и показывал себя: не было механика лучше него. Автобус, который у другого стоял бы целую неделю без дела в гараже, Жоаким исправлял в два дня. Мариньо Сантос хотел, чтоб он оставался на этой работе, хотя парень поступил сюда шофером и любил водить машину. Ему и в голову не приходило, какие грузы вёз Жоаким под сиденьем автобуса: манифесты, листовки, пропагандистские брошюры.
Сам бывший шофер, Мариньо Сантос любил хвалиться перед служащими своим скромным происхождением, побуждая их работать активнее:
— Я тоже начал шофером… Каждый может выдвинуться…
Он был в хороших отношениях со своими шоферами и служащими, и особенно с Жоакимом. Человек почти безграмотный, Мариньо Сантос хотел казаться интеллигентным, сведущим в вопросах литературы. Это было его манией. Когда Мариньо выпивал в компании вместе с Зито Феррейра, Рейнальдо Бастосом, Мартинсом и Гумерсиндо Бесса, он всегда охотно платил за всех, только чтобы иметь удовольствие послушать разговоры и споры товарищей. По той же причине он любил беседовать с Жоакимом, который много знал и часто появлялся с книгой под мышкой. Шофер не очень-то откровенничал с ним, но время от времени рассказывал что-нибудь, говорил о далеких странах, особенно о России. Мариньо Сантос слушал в замешательстве, но с интересом. Он покупал книги, но не читал их, и обычно они попадали потом в жадные руки Зито Феррейра. Когда Жоаким «был в ударе» (что случалось далеко не всегда, к глубокому сожалению Мариньо Сантоса), он начинал рассказывать о той, другой земле, такой далёкой. Мариньо вставлял отдельные реплики, повторял литературные выражения, услышанные накануне вечером в баре. Он уважал шофера и ни за что не согласился бы расстаться с ним. Однако в конце беседы он обычно советовал:
— Выброси всё это из головы, Жоаким. Ещё случится с тобой что-нибудь неладное… Люди говорят, что всё это не к добру. А если и к добру, так все-таки лучше подальше, а?
Жоаким смеялся коротким смехом, похожим на смех Раймунды:
— То, что я рассказываю, можно найти в любом учебнике по географии.
Тогда Мариньо Сантос подмигивал ему одним глазом, словно говоря, что его не так-то просто провести, и уходил. Эти товарищеские отношения давали Жоакиму возможность чувствовать себя свободнее и уделять больше времени партийной деятельности. Когда он хотел уйти, Мариньо отпускал его:
— Можешь идти, но не задерживайся…
Как-то раз Мариньо Сантос пришел в гараж озабоченный. Жоаким почувствовал, что хозяин хочет с ним поговорить, но не решается. О чем бы? Целое утро, отправляя и встречая автобусы и грузовики, Мариньо ходил вокруг помещения, где Жоаким приводил в порядок испорченный мотор самого старого автобуса. Ходил и всё не решался заговорить. Наконец в полдень, когда Жоаким вынул из жестяной банки свой завтрак, Мариньо подошёл и сел на подножку автобуса.
— Ну что, Жоаким?
— Как дела, сеньор Мариньо?
— Ты шофер, я — хозяин, у меня пятнадцать автобусов и пять грузовиков. Но я тоже был когда-то шофёром и, слава богу, не стыжусь этого… Так-то вот…
— Работы нельзя стыдиться…
— Я вот озабочен… Я говорю сейчас с тобой, потому что считаю тебя скорее моим другом, чем служащим… И я уж просто не могу больше молчать…
Жоаким перестал есть, чтобы слушать внимательнее. Мариньо сказал:
— Может, это пустяки. Но вчера Мартинс, управляющий Зуде, ты знаешь его, тощий такой, у него ещё девушка есть на Змеином Острове…
— Роза, я ее знаю…
— Красоточка…
— Ага… Кто такой Мартинс, я тоже знаю.
— Ну вот. Он мне вчера сказал, что слышал, как моё имя упоминали в конторе сеньора Карлоса Зуде. Зуде разговаривал с американцем, сеньором Карбанксом. Мартинс вошёл как раз, когда они про меня говорили…
Он подождал, не скажет ли чего-нибудь Жоаким, но, так как тот молчал, заговорил снова:
— Я насторожился… Мартинс говорит, что они замолчали, когда он вошёл. Всю ночь я думал, что бы это такое могло быть… По правде сказать, и спал-то плохо. Ты знаешь: я чуть поважней, чем простой шофер, зачем таким богатым людям, экспортерам какао, мое имя поминать? Так вот, первое, что я увидел, когда пришел сегодня в мою контору, было это письмо.
Он показал письмо Жоакиму. Это было приглашение от Карлоса Зуде: он просил Мариньо зайти к нему в контору в три часа дня, «…по делу, крайне интересному для вас», — говорилось в письме.
— Что это может быть? Я позвонил Мартинсу, он ничего не знает. С утра ломаю себе голову, не представляю, в чём тут дело. Здесь говорится (он с трудом прочел): «…по делу, крайне интересному для вас». Что б такое это могло быть?
Жоаким высказал предположение, что, может быть, речь идет о каком-нибудь контракте на перевозку какао, может, Карлос Зуде хочет, чтоб пять грузовиков Мариньо работали только на его фирму. Но Мариньо даже рассердился:
— Какой контракт, глупости! Если б такое дело, он послал бы ко мне Мартинса договориться… И при чём же тут тогда разговор с сеньором Карбанксом? Нет, Жоаким, нет, тут что-то другое…
Жоаким признался, что сам ничего не понимает, и Мариньо удалился ещё более взвинченный, чем пришел, сказав, что пойдет переодеться для встречи с Карлосом Зуде:
— Пойду надену выходной костюм… Чтоб явиться во всей красе…
Жоаким, хотя всё это его не касалось, заинтересовался. Он с нетерпением ждал возвращенья Мариньо Сантоса. Прежде чем направиться в контору Зуде, Мариньо зашел в гараж показаться. На нем был новый кашемировый костюм, начищенные сапоги. Он был тщательно выбрит, из кармана пиджака торчал шелковый платочек. Он казался торговым служащим, идущим на вечеринку. Он спросил Жоакима:
— Ну как?
— Здорово! — восхитился шофер.
— Зачем он меня зовёт, боже мой? — ещё раз спросил Мариньо с беспокойством и отправился.
Разговор был долгим, потому что часы в гараже уже показывали четыре, а Мариньо всё ещё не было.
В конце концов Жоаким и сам задумался над тем, что бы это такое могло означать. Он был озабочен и каждые пять минут смотрел на часы. Было около пяти часов, когда Мариньо Сантос наконец вернулся. Его лицо сияло. «Выпил…» — подумал Жоаким, хорошо знавший привычки хозяина. Мариньо, едва вернувшись, заперся в маленькой конторе гаража; вскоре пришёл служащий, который вел конторские книги, постучал в дверь и вошёл, Жоаким услышал, как ключ повернулся в замке.
— Дело серьёзное…
Когда служащий вышел, Мариньо Сантос высунул голову из двери и обвел взглядом гараж, шоферов и рабочих в выпачканной машинным маслом одежде, беседующих между собой. Только что подошел автобус, и снаружи, у двери гаража, еще копошились люди. Жоаким, только что закончивший работу, мыл лицо и руки под краном в углу. Мариньо окликнул его:
— Жоаким, Жоаким!
— Сейчас, сеньор Мариньо…
— Иди-ка сюда…
— Иду…
Он стал вытираться, Мариньо Сантос ждал у открытой двери конторы:
— Входи…
Жоаким вошёл и стоял, с изумлением глядя, как Мариньо Сантос запирает дверь, два раза повернув ключ в замке. Какие предосторожности! Потом Мариньо сел в старенькое вертящееся кресло и придвинул Жоакиму другое кресло, соломенное, с продавленным сиденьем.
— Угадай…
Лицо его светилось от удовольствия, он весь сиял. Он был немного пьян. Он откупорил бутылку водки и предложил Жоакиму выпить стаканчик.
— Спасибо, не пью…
— Глупо… Почему это ты не пьешь? Что ты, лучше других, что ли? Вот посмотри: чем я был? Шофером, как ты, как вы все. Выпью, бывало, стопочку, это мне никогда не мешало работать. Потом стал покупать автобусы, в одном месте занимал, в другом платил, еле сводил концы с концами… А теперь…
Он замолчал и выпил стакан водки.
— Теперь я богат, Жоаким…
— Богаты?
— Знаешь, что они хотели от меня?
И он стал рассказывать. Но прежде взял с Жоакима слово, что тот никому ничего не скажет: пока дело не будет сделано, никто не должен об этом знать. Он рассказывает об этом Жоакиму, объяснил Мариньо, потому, что считает его не служащим, а своим другом, да. Зуде и Карбанкс предложили ему не больше не меньше, как войти в его предприятие. Или, вернее, основать новое. Они уплатят все долги Мариньо, купят много автобусов и грузовиков, а он будет директором нового предприятия. Большие дела…
Жоаким задумался. Он старался проникнуть в суть дела, понять, зачем это нужно экспортерам. И стал расспрашивать Мариньо. Он узнал, что это будет акционерное общество, все экспортёры внесут свой капитал. Они хотят, как объяснили Мариньо, наладить транспорт в зоне какао, чтоб было много автобусов и грузовиков, особенно грузовиков. Они могли бы основать новое дело, но предпочитают использовать предприятие Мариньо, которое уже существует и процветает. Они расширят его, а другие ликвидируют.
— Акционерное общество?
— Да, сеньор…
— А ваш капитал?
— Автобусы, грузовики, гараж, моя работа…
— А какой процент акций?
— Большая часть…
— Большая часть?
— Да. Сорок процентов…
— Это не большая часть…
— Как не большая? — Мариньо Сантоса рассердило это первое возражение против сделки, которую он собирался заключить. — Сорок процентов — мои.
— А их — шестьдесят…
— Но ведь их восемь человек, а я один…
— Нет, сеньор Мариньо, вы — сеньор Мариньо Сантос, а они — экспортеры…
— Ну и что ж из этого? — Мариньо Сантос очень сердился, глаза его сузились… Он был пьян.
Жоаким начал разъяснять ему суть дела, но Мариньо прервал его:
— Эти разговоры не интересуют меня, Жоаким. Этот твой коммунизм, может, хорош для России, но не для нас…
— Да кто ж говорит о коммунизме?..
— Ты думаешь, я не понимаю всех этих разговоров? Такие-сякие экспортеры и так далее… Дело-то до чего выгодное! Да я и не подумаю отказываться…
— Желаю вам счастья, сеньор Мариньо, — сказал Жоаким, поднимаясь.
Но Мариньо Сантос уже успокоился и снова заговорил дружелюбным тоном. Он совсем опьянел и потому был особенно любезен:
— Не сердись, Жоаким, я просто немного разволновался. Не обращай внимания. Ты не разбираешься в делах, вот что. Я ведь хочу, чтобы ты у меня остался. Я сказал сеньорам Зуде и Карбанксу: «Я заключу договор, только ежели вы точно обещаете, что мои служащие будут продолжать работать у нас». Они не возражали… Они богатые, но ребята не плохие…
— Не сомневайтесь, сеньор Мариньо. Покуда вы того желаете, я останусь работать у вас…
Мариньо Сантос налил еще стаканчик.
— А, ведь ты не пьёшь… Глупо, парень… Я всегда выпивал глоточек, и никогда это мне не вредило… Дела мои от этого хуже не шли…
Жоаким остановился перед Сержио Моура в передней Коммерческой ассоциации Ильеуса и сказал, даже не успев поздороваться:
— Они хотят проглотить всё, сеньор Сержио… — и развел руками.
Поэт смотрел в окно, на сумерки, окутывающие сад тенью. Из-за радости, наполнявшей его душу, он не чувствовал печальной темноты вечера и не сразу понял взволнованный жест шофера. В задней комнате Жульета поспешно одевалась. Жоаким никогда не приходил без предупреждения. Да и почти всегда Сержио сам звал его, когда хотел поговорить о политике, надеясь, что опыт Жоакима поможет ему разобраться в собственных мыслях. Из каждого разговора с шофером он выносил что-нибудь нужное для себя. Он как-то сказал об этом Жоакиму, а тот ответил, что сам многому научился от Сержио. «Два человека всегда что-нибудь новое узнают, когда обмениваются мнениями. А если один знает так много, как вы, сеньор, так это ещё лучше», — объяснил Жоаким, и Сержио улыбнулся ему застенчиво и благодарно. Раз в месяц Жоаким приходил за взносом, который Сержио, как симпатизирующий, вносил в фонд партии. Но сегодня он пришел неожиданно, в тот момент, когда Сержио был с Жульетой. Когда в дверь постучались, Сержио сначала не хотел открывать. Но Жоаким, знавший странности поэта (тот часто после работы запирался у себя и писал), крикнул:
— Это я, Жоаким. Я хочу поговорить с тобой.
Только в очень серьезные моменты Жоаким говорил Сержио «ты». Тогда он называл поэта «товарищ», и это Сержио очень нравилось, он считал это честью для себя. Несмотря на то что они часто встречались, между ними всё ещё оставалась какая-то невидимая преграда, причиной которой была, быть может, робость обоих друзей. Наверно, никого в Ильеусе Сержио Моура так не ценил и не уважал, как Жоакима. Это был человек другого времени, человек будущего, Сержио казалось, что каждая встреча с шофером приближает его самого к этому будущему. От Жоакима веяло силой и крепкой верой в свое дело. Он был человеком большой чистоты, и эта чистота восхищала Сержио, хотя и несколько стесняла его. Он ценил Жоакима по-особому, как ценил самые любимые книги — Бодлера, Уитмена. Они хорошо понимали друг друга, но Сержио чувствовал, что между ними существует нечто мешающее полному сближению. Они разговаривали о политике, иногда о поэзии. Жоаким любил стихи Сержио и даже имел некоторое влияние на его творчество, так как иногда критиковал его поэмы, революционные по содержанию, но туманные по форме.
— Рабочий не поймет этого… — сказал он как-то.
— Но ведь поэзия… — И Сержио начал длинное объяснение.
— Всё это очень хорошо, товарищ, — серьезно возразил Жоаким. — Может быть, то, что вы говорите, и верно. Я в этом ничего не смыслю, может, оно и так, спорить не буду. Вы — поэт, вам лучше знать. Но скажите: зачем нужна эта поэзия? Разве не затем, чтоб помочь революции?
— Да.
— А кто будет делать революцию? Рабочие, народ, бедные люди, ведь правда? Как же эта поэзия может помочь революции, если те, кто будет делать революцию, не понимают, что эта поэзия хочет сказать? Когда я читаю Ленина, я понимаю всё, чему он учит. Я рабочий, но это написано ясно, и я это понимаю… Я думаю, хорошо бы, чтобы и поэзия была такая…
Поэт долго спорил, не желая признать себя побеждённым. Но из этого спора родилась его новая поэтика: с этого дня он начал искать народные ритмы для своих стихов. Жоаким обрадовался, как ребенок, когда спустя некоторое время Сержио показал ему новые поэмы.
— Вот это да… Это красиво и всем понятно, — сказал он с чувством. — Вот это нам нужно…
Сержио чувствовал себя вполне вознагражденным за все усилия.
Да, они разговаривали о политике, об экономике, даже о поэзии. Они разговаривали долгими вечерами, но никогда не обменялись ни единым словом о своей жизни, никогда, несмотря на все свое желание, Сержио не решался рассказать Жоакиму хоть что-нибудь о себе. И не потому, что ему хотелось казаться лучше, чем он был на самом деле. Как-то раз шофер в пылу спора сказал:
— В вас всегда останется что-то мелкобуржуазное…
Сержио засмеялся и добавил:
— Хуже того, Жоаким. Прибавьте к порокам мелкобуржуазного происхождения пороки интеллигентской касты… Тяжкий случай…
Жоаким тоже засмеялся своим коротким и добрым смехом:
— Не принимайте мои слова всерьёз, товарищ Сержио. Важно быть честным интеллигентом. Я не очень-то хорошо разбираюсь в этой самой поэзии. Но ваши стихи мне нравятся, и есть люди, которым я их уже читал, им тоже нравятся. Мы знаем, что вы с нами… А это уже кое-что…
Разговор на этом кончился, и больше никогда они к этой теме не возвращались. Но Сержио хотелось бы поговорить с Жоакимом о своей жизни, о Жульете, например.
Жульета очень изменилась за последние месяцы. Она нашла новый мир и ушла в него, как конкистадор уходит в глубь завоеванных земель, с жадностью ища в них новое, незнакомое, удивительное. С этим миром она была раньше чуть-чуть знакома по книгам — по тем романам, которые она время от времени случайно покупала и читала, не очень-то вдумываясь. Но теперь Сержио открыл ей новые горизонты, целый мир поэзии. Она словно шла по воздуху, лёгкая, как облако, гонимое ветром. И когда Сержио понял, что происходило с ней, он с восторгом предался труду воспитателя, принялся учить её, словно стремясь заново вылепить её душу. Это было так же увлекательно, как писать поэму. Он делал это с чувством некоторого эгоизма, это тоже было одним из способов отомстить Карлосу Зуде. Он украл у Карлоса не только тело его жены, он украл и её душу, он создал новую Жульету Зуде. Сейчас она была в зале и одевалась, немного испуганная. Сержио сказал, чтоб она не боялась. Он уже кое-что рассказывал ей о Жоакиме, и она давно просила познакомить её с шофером.
В передней Жоаким рассказывал о деле Мариньо Сантоса. Жульета вышла из комнаты. Сержио услышал шаги и немного испугался: что скажет Жоаким?
— Можно? — спросила она.
Подошла к мужчинам и остановилась. Жоаким опустил глаза. Но Сержио Моура внезапно решился:
— Жульета, я хочу представить тебе моего друга Жоакима…
Он сказал Жоакиму:
— Это Жульета.