– Моему брату с большими ногами эта галоша не лезет даже на самый маленький палец.
Колька был способный мальчик и, приохотившись к занятиям, ждал их с нетерпением. Но иногда, входя в комнату, Динка замечала в своем ученике расхлябанность и лень. Тогда, не приступая к занятиям, она с улыбкой подходила к окну или взглядывала на потолок, где жужжали мухи, и весело говорила:
– А? Здравствуй, братик! Ты уже здесь? А я только что пришла!
– А где он? Который? – тревожно спрашивал Колька.
Динка выбирала самую большую муху:
– А вон, вон он! Позвать его? – непринужденно спрашивала она, но Колька поспешно забирался за стол и мотал головой.
– Не надо. Пусть сидит там.
Благодарные супруги Клименко дарили Динке пакетики с тянучками и шоколадками. Динка приносила их домой как первые, честно заработанные лакомства.
Алина приходила в ужас, Ленька хохотал, а Марина, побывав у Клименко, сказала:
– Они очень благодарили меня за Динку. По‑видимому, это действительно честно заработанные тянучки!
К окончательному торжеству учительницы, Кольку после Рождества удалось пристроить в первый класс гимназии, а весной он перешел во второй со всеми пятерками, кроме поведения. По поведению у него стояла четверка. Видимо, в гимназии уже не было братьев‑разбойников и самый опасный из них, брат‑муха, на занятия не допускался.
Вспомнив всю эту историю, Динка серьезно задумалась.
«Да, воспитание – дело сложное. Как я могу воспитывать Иоську, когда и с собой‑то никак не справляюсь… Ведь это мало только любить детей, это что! Зацацкаешь его, избалуешь… Настоящий воспитатель должен быть всем: артистом, писателем да еще просто твердым, выдержанным человеком… Вот Жук… Попадется такой вожак, ребята его слушаются, а учит он их плохому, и ничего с ним не сделаешь».
Динка в волнении прошлась по комнате и, придерживая руками голову, остановилась перед зеркалом. «Ну что ты из себя корчишь, Жук? Подумаешь, какой‑то особенный… Я тоже могу так… – Динка прищурила глаза, угрожающе сдвинула брови, хищно оскалила зубы и, глянув на себя в зеркало, громко расхохоталась: – Жук, и только! Вернее, карикатура на Жука… Вот чем можно сбить авторитет!» – торжествующе подумала Динка; откуда‑то издалека ей послышался даже хохот ребят.
«Конечно, воспитатель должен быть хоть немного артистом… И еще писателем, потому что случись какая‑нибудь история, не будешь же напрямки читать ребятам длинную нотацию… Нотация – это без пользы; сиди слушай и дрыгай ногой… А если вдруг задуматься и сказать: „А вот, ребята, мне припомнился один случай, очень похожий…“ И рассказать почти такую же историю, но чтоб не рассусоливать, а то все пропало… И чтоб до сердца дотянуть. А не дотянешь, тоже все пропало. Да еще так, будто ты тут ни при чем… Ой, ой, ой! Ведь все это надо придумать тут же, на месте… Значит, нужен писатель. А я что? Врушка… Несчастная врушка! Сама себе насочиняю, сама в это поверю, сама смеюсь и сама плачу… А кому это нужно? Одного Кольку и обманешь…»
Динка снова подумала об Иоське: «Это совсем другой мальчик. Он тихий, с такими, наверно, труднее. У Кольки на его веселой, круглой физиономии было все написано, а этого не сразу поймешь. Он уличный. Может, Цыган уже научил его красть. Может, его так же бьют торговки, как били Рваное Ухо…»
Перед глазами Динки встал высокий худой подросток с раскосыми глазами… «Как он вырос, этот Ухо, – подумала Динка. – Никогда бы не узнала я его на улице, разве только по глазам… И Иоську только по глазам узнала бы… И подумать только, где нам довелось встретиться!..» Динка ласково и удивленно улыбнулась.
* * *
Мышка приехала рано. После тяжелого дня в госпитале она еле добралась до вокзала. На станции Ефим забежал на почту. Писем от Марины не было. На хуторе, увидев сестру в постели с обвязанной головой, Мышка, забыв про свою усталость, нагрела воды, быстро и ловко промыла рану, залила ее йодом.
– Ради бога, скажи мне правду: что с тобой случилось? – спросила она.
– Да ничего особенного… Зацепилась косами за ветку, упала с лошади и ударилась головой о пенек.
Но Ефим, который привез Мышку, глубокомысленно заметил:
– Какой тут пенек! Такую дырку в голове только камнем или железякой можно пробить. Ну да разве ей это впервые? До свадьбы заживет, ничего!..
Ночью Мышка несколько раз подходила к сестре, но Динка спала. Ей снился лес, лес и лес… А в лесу играла скрипка… Но это не была скрипка Якова, и потому даже во сне у Динки мучительно болела голова.
Глава 19
Радостное пробуждение
Богатырским сном спит Динка. Спит день, спит два – так всегда лечит она свои немудреные болезни. Просыпается только поесть и ест с закрытыми глазами все, что дают ей Марьяна или Мышка. Только на третий день ощущает она обычный прилив сил и, потягиваясь в постели, сонно приоткрывает то один глаз, то другой. А позднее утро уже деловито расхаживает по комнате, направляя яркий луч солнца то на одну брошенную в беспорядке вещь, то на другую, а то и просто на тонкий слой пыли, оседающий на этажерке, на зеркале и на полу.
«Чепуха, – сонно думает Динка. – Встану, приберу – вот и все!»
Слух Динки тревожат приглушенные голоса на террасе.
– А у нас в «Арсенале» почти все рабочие учатся… – словно издалека бросает чей‑то ломающийся басок.
Динка поднимает голову с подушки, морщит лоб. Чей это голос? Кто это с такой гордостью произносит знакомые слова: «А у нас в „Арсенале“? Но она не успевает вспомнить, как другой голос, такой родной и знакомый, тихо говорит:
– Железнодорожники вообще передовой народ, тут дело даже не в грамотности, а в умении правильно разбираться во всем!
«Леня! Да это же Леня! Значит, он приехал!» Динка вскакивает, путаясь в разбросанной на стуле одежде, с трудом натягивает через голову платье и с радостным криком бросается на террасу:
– Лень! Лень!
Сильные руки подхватывают ее на пороге.
– Лень! Лень!..
Динка виснет на шее брата, трогает пальцем сросшиеся на переносье темные брови, короткий ежик пепельных волос.
– Ох, Лень, Лень… Тебя не было целую вечность! – захлебываясь от радости, говорит она и слышит дружный смех на террасе.
– Ну, проснулась? Куда и сон делся! – добродушно шутит Ефим.
– От же як любятся брат с сестрою… – растроганно качает головой Марьяна. – Все равно як невеста с женихом!
– Ну, Динка, Динка! Отпусти его сейчас же! Ты ведь уже не маленькая, – смущенно говорит Мышка, дергая сестру за платье.
Но Динка ничего не видит и не слышит. Леня заботливо и нежно заглядывает ей в глаза и, стараясь скрыть радостное смущение, спрашивает:
– Прошла голова у тебя, Макака? Прошла?
– Чепуха! – машет рукой Динка. – Зажило, як на собаке! – хохочет она, взбираясь на перила, и, быстро оглядев собравшихся на террасе, вдруг всплескивает руками: – Хохолок!
В углу террасы, прислонившись спиной к перилам, стоит темноволосый юноша. Смешливые губы его разъезжаются в улыбке, большие коричневые глаза щурятся от солнца, над высоким лбом круто и задорно, как вопросительный знак, поднимается темный хохолок.
– Ой сколько радости у меня в один день! – спрыгивая с перил и подбегая к нему, кричит Динка. – Здравствуй, Хохолок! Как ты смел так долго не являться? Уже прошло два воскресенья! У меня такие дела, а тебя нет как нет! – быстро‑быстро говорит Динка и, схватив товарища за рукав, тащит его за собой. – Пойдем! Мне нужно многое сказать тебе, – шепчет она, поднимаясь на цыпочки и обхватывая рукой шею Хохолка. – Пойдем скорей!..
Мышка бросает тревожный взгляд на омрачившееся лицо Лени, на черные брови, сведенные в одну прямую черту, и сбегает с крыльца. Но Динку уже нельзя догнать, между кустами мелькают только две спины…
– Вечно эта Динка с какими‑нибудь пустяками! Наверно, что‑нибудь насчет собак, – неуверенно говорит Мышка, возвращаясь на террасу.
– Ну як же! Собаки‑то у ней первая статья! – хохочет Марьяна. – Сама не съест, а собак або Приму уж обязательно накормит!
– Золота дивчина, – вздыхает Ефим. – Только дуже рискова… ну так тому и быть, – заканчивает он, постукивая пальцами по столу. – Значится, Леня, ты поездкой своей доволен? – спрашивает он, меняя разговор.
– Ну как доволен? Не все было гладко, а в общем, удалось и собрание провести, и кое‑какие планы наметить. Недельки через две снова придется поехать… – задумчиво говорит Леня, и голос его звучит так тускло и устало, что Ефим сразу поднимается со стула.
– Ну, ходим, Марьяна, бо Леня с дороги устал, мабуть, и есть хочет! Як там борщ у тебя?
– Ой божечка! Та стоит же с утра в печи! Такой борщечок хорошенький: и со шкварками, и со сметанкой! Ну як знала я, что Леня приедет!
– Да я, пожалуй, и не хочу есть! Просто устал немного. В вагоне тесно, всю ночь сидеть пришлось… – хмуро говорит Леня, и расстроенной Мышке кажется, что под пепельным ежиком брата и глаза стали серыми, как пепел, и синяки под глазами углубились, и сухие губы побледнели.
«Ну, противная Динка! Все настроение ему испортила! Дуреха какая‑то со своим Хохолком! И тот как загипнотизированный за ней ходит! Пусть только приедет мама, обязательно все расскажу», – с бессильным раздражением думает Мышка, хотя сама знает, что никогда не пожалуется на Динку матери, а если б и пожаловалась, то все равно ничего из этого не выйдет, потому что Динка даже не поймет, в чем она виновата.
Леня присаживается к столу и, приглаживая рукой волосы, ласково смотрит на сестру.
– Ну а ты как, Мышенька? Как Вася? Было от него письмо?
– Да, как раз недавно… Вот, почитай… – Мышка бежит в комнату и приносит серый треугольник. – Почитай…
Леня читает про себя. По старой детской привычке губы его во время чтения шевелятся, и Мышка легко угадывает слова, которые неслышно произносит Леня.
– Да, вот видишь, видно, среди них кого‑то уже арестовали… – взволнованно поясняет она. – Ведь это очень опасно, я так боюсь за Васю.
– Конечно, все может быть, но Васю голыми руками не возьмешь, он опытный в этих делах человек, знает людей. На рожон не полезет, – успокаивает Мышку Леня.
Марьяна приносит чугунок с горячим зеленым борщом и ставит его на стол.
– А ну, куштуйте, чи понравится мой борщок… Хочь трава вона и есть трава, ну, да я же и щавель кинула, и молодой крапивки, да сметанкой забелила… А вот и по яичку вам до борща, – нарезая толстые ломти хлеба, аппетитно воркует над столом Марьяна.
Леня шумно тянет носом воздух и подвигает свою тарелку.
– Садись, Мышка, сейчас попируем с тобой! Спасибо, Марьяна, борщ замечательный! – попробовав первую ложку, говорит Леня.
– Ешьте, ешьте на доброе здоровьичко!
Марьяна ушла. Леня налил себе вторую тарелку борща и, глядя, как нехотя ест Мышка, покачал головой:
– Ну что ты еле‑еле шевелишь ложкой, как кошка лапкой… Эх, нет Васи! Уж он бы заставил тебя съесть все до капельки!
Лицо Мышки залилось нежным румянцем.
– А знаешь, Леня, я только сейчас, в разлуке, поняла, как нужен мне Вася, как мне часто не хватает его…
– А мне и самому не хватает Васи. Правда, мы часто спорили с ним… – щуря глаза, словно что‑то припоминая, сказал Леня.
– Так ведь вы спорили из‑за Динки, – грустно сказала Мышка.
– Да, из‑за Динки. Вася часто придирался к Динке… Он хотел бы вылепить из нее что‑то по своему заказу, а это, конечно, не получалось. Помнишь, как сказала ему один раз сама Динка? – Леня с веселой усмешкой посмотрел на сестру. – Помнишь? Она тогда рассердилась на что‑то, да как крикнет: «Перестань меня воспитывать, я – Динка и Васей никогда не буду!»
Леня засмеялся и, прикусив крепкими зубами горбушку хлеба, потянулся к кувшину с молоком. Мышка налила ему стакан молока и, подперев щеку рукой, глубоко вздохнула:
– Но в одном Вася все‑таки был прав, что никто по‑настоящему не воспитывал Динку.
– Как это не воспитывал? Мама не воспитывала? – удивленно спросил Леня и, резко отодвинув стакан, встал. – Да мама всех нас воспитала, одним только собственным примером! Да что я, что Динка – кем бы мы были, если б не мама! Напрасно ты все это говоришь, Мышка! Какое еще воспитание нужно? Да я бы голову оторвал тому, кто хоть на полмизинца изменил бы мою Макаку! – с юношеским негодованием закончил Леня.
Мышка, испуганная его горячностью, вдруг неудержимо звонко расхохоталась.
– Ну и терпи, – говорила она сквозь смех, – я тоже буду терпеть… и все мы, потому что другую Динку мы не хотим!
– Конечно, не хотим! – усмехнулся Леня. – Ну представь себе хоть на минуту такой паршивый сон, в котором Динка вдруг появляется тихой, послушной, вежливенькой девочкой. Да я бы с ума сошел, честное слово, съехал бы со всех катушек!
Мышка снова расхохоталась.
– Ты и так съедешь! Можешь не беспокоиться…
Оба вдруг развеселились, и Леня, прищелкнув пальцами, весело сказал:
– А какую новость я вам привез! Такую новость, что вы с Динкой запрыгаете от восторга!
– Такую хорошую? Да? Ну так говори скорей! – заволновалась Мышка.
– Э, нет! Без Динки нельзя! Это надо при ней рассказать. Я всю дорогу представлял себе, как она вскочит и повиснет у меня на шее! Только что же она, Динка? Куда они пошли? – снова нахмурился Леня, стоя у перил и глядя на тропинку, уводившую в естественную аллею и дальше, к пруду.
* * *
А около пруда стояли два человека, и старший из них с потемневшим лицом взволнованно допрашивал:
– Кто тебя?
– А откуда ты знаешь… – начала было Динка, но Хохолок перебил ее:
– Я знаю тебя, и этого мне до‑достаточно!
– Я думаю, – усмехнулась Динка. – Но все‑таки ты же слышал, что я упала, зацепилась за ветку…
– Я все слышал и спрашиваю: кто тебя? Говори, потому что я все равно узнаю, и не жить мне на свете, если я этому негодяю не размозжу в черепки всю его башку! – вспыхнув, закричал Хохолок.
– Ой, тише, тише! – замахала руками Динка. – Ты совсем с ума сошел! Тут некого бить. Ты понимаешь, некого бить! Я сама виновата…
– Как это сама виновата? Сама себе разбила голову? Да что я, по‑твоему, круглый дурак?
– Ой! – закрывая глаза и хватаясь за сердце, продолжала Динка. – Да выслушай ты сначала всю историю! Ведь я тебя так ждала… Ну пойдем, сядем на скамейку. Только не смей меня прерывать. Что ты, как баба, всякой царапины пугаешься?
– Да к‑какая баба, у тебя же полголовы отхвачено… – снова начал было Хохолок, но Динка сердито толкнула его к скамейке и, усевшись рядом, начала по порядку свой рассказ об убийстве Якова, о поющей в лесу скрипке, о поисках Иоськи и о своем ночном путешествии в лес.
Рассказывая, она так волновалась и так снова горячо принимала к сердцу свою клятву, данную несчастной Катре, что губы ее начинали дрожать и с ресниц по осунувшейся щеке быстро‑быстро спрыгивали капельки слез.
– Но дай мне слово, – говорила она, подходя в рассказе к началу путешествия в лес, – дай мне слово, что ты не пикнешь и не станешь никому угрожать.
– Хорошо, даю слово, что не стану угрожать, – послушно повторил за ней Хохолок, осторожно вытирая своим носовым платком мокрые щеки подруги.
На пруду было тихо‑тихо, даже птицы и лягушки не решались нарушить эту тишину, в которой слышался только прерывистый голос Динки.
– И вот, ты понимаешь… Они же все несчастные… И этот Жук тоже… и Рваное Ухо… Их и так много били… они же воры… Но я должна спасти Иоську, а он любит Цыгана, вот этого Жука… и не захотел ко мне… И мне нужно посоветоваться с тобой, что делать, а ты кричишь какие‑то глупости. Ну кого тут убивать, подумай сам! – горячо закончила Динка.
– Мне думать нечего. Я этого простить не могу, будь он хоть трижды сирота, этот Жук… И это не твое дело, как я с ним поступлю, а Иоську привезу к тебе. Вот и все!
– Нет, это не все! – твердо сказала Динка, вставая со скамейки и отбрасывая от себя руку Хохолка с зажатым в ней носовым платком. – Это не все! А вот когда ты сейчас же, немедленно уедешь и забудешь навсегда, что жила на свете вот такая Динка… – Она дважды стукнула кулачком себя в грудь и гневно повторила: – Вот такая Динка… тогда будет все!
Хохолок тоже встал.
– Так никогда не будет, – спокойно сказал он. – И ты это хор‑рошо знаешь… – Он сильно заикался, словно с трудом одолевал каждое слово – с таким трудом, что даже на гладком загорелом лбу его появились бисеринки пота. – Я сделаю все, что ты хочешь, но дай мне слово, что одна ты никогда больше не пойдешь туда.
– Конечно, я не пойду одна! Я пойду с тобой или с Леней.
– Ты расскажешь об этом Лене?
– Конечно. Я только не скажу, кто меня ударил. Я зря сказала тебе, но я думала, что ты все понимаешь, как я… и что думаешь так же, но я ошиблась… – горько улыбнувшись, сказала Динка.
– Я сделаю все, как ты захочешь… Но лучше мне не видеть этого… Жука, – с усилием сказал Хохолок.
Они возвращались молча. У дороги Хохолок попрощался.
– У нас сегодня собрание в «Арсенале». Отец просил вернуться пораньше, но через два дня я приеду. Не решай ничего без меня. Ладно? – попросил он, заглядывая Динке в глаза.
Она молча кивнула головой и пошла к дому.
Хохолок посмотрел ей вслед, словно хотел что‑то еще сказать, но не окликнул ее и, выйдя на дорогу, зашагал к станции.
Глава 20
Ленина новость
Динка вбежала на крыльцо и, встретив неодобрительный взгляд сестры, с тревогой взглянула на Леню.
– У меня было важное дело… – виновато сказала она, прижимаясь щекой к его плечу. – А Хохолок уже уехал… – тихо добавила она.
– Как – уехал? – всполошился вдруг Леня. – Я же хотел узнать от него, что делается в «Арсенале»… И вообще, ни о чем меня не спросил и уехал!
Динка пожала плечами.
– У них какое‑то собрание сегодня. Отец просил его не опаздывать, – недоумевая сама, пояснила она. Леня в сердцах стукнул кулаком по перилам.
– Черт знает что! Какое собрание? Что, почему? Я же две недели не был дома… И ничего не сказать, не поинтересоваться даже, как прошла моя встреча с гомелевскими товарищами… Взять да уехать!
– Действительно, странно… Он даже не зашел попрощаться. – Мышка подозрительно взглянула на сестру. – Ты его чем‑нибудь расстроила, Дина?
– Расстроила? – серьезно переспросила Динка и тут же утвердительно кивнула головой: – Да… я его расстроила.
Леня вспыхнул и, по‑мальчишески дернув плечом, сердито сказал:
– Подумаешь, расстроила девчонка…
– Я для него не девчонка, – обиженно перебила Динка.
– Это все равно, кто ты для него. Для дела это не имеет никакого значения. И нечего путать общественные интересы с личными! А еще гордится: «Я арсеналец»! – разбушевался было Леня, но, встретив пристальный, напряженный взгляд Динки, мгновенно утих и, махнув рукой, засмеялся: – А в общем, он хороший парень! И все мы одинаковы. Я вот тоже приехал и размяк! – Он быстро взглянул на часы – подарок Марины после окончания гимназии – и, подмигнув сестрам, добавил: – Мог бы еще сегодня съездить повидать кой‑кого, но не хочется: измотался я за эту дорогу и по вас соскучился до смерти! Да и спешного, в общем, ничего нет!
– Ну и не мучайся! Расскажи лучше, какая там новость у тебя. Динка, у Лени какая‑то хорошая новость, но он не хотел говорить без тебя! – весело сказала Мышка.
– Новость? Хорошая? – подпрыгнула Динка. Леня прижал к щеке ладонь и закрыл глаза.
– Сногсшибательная!
– Ну так говори же, говори! – затормошили его сестры. – Сразу говори!
– Сразу нельзя, надо все по порядку. Вот слушайте. Ну, приезжаю я в Гомель, захожу по указанному адресу… Ну, как обычно, семья железнодорожного мастера: жена, двое ребят. Сам такой степенный, пожилой, в очках… Оглядел меня с головы до ног, подал руку. Ну, кто, что, кем послан – обычные вопросы… Как сказал – из «Арсенала», от товарищей, так он оживился, сейчас же жену локтем, самоварчик, то, другое…
– Ну а где же новость? – нетерпеливо заерзала на перилах Динка.
– Да подожди, все же интересно, – остановила ее Мышка.
– Нет, Лень! Это можно потом, а раньше самую новость! – запросила Динка.
– Ну ладно! Сбила ты мое красноречие! Одним словом, поговорил; он пошел собирать народ, а председателя еще нет: он работает машинистом и должен прибыть прямо на собрание, а собрание на окраине, в домике обходчика. Ну, народ собирается, ждем… Я, конечно, малость волнуюсь, все‑таки не шутка ехать с таким поручением к незнакомым людям. А люди, надо вам сказать, особые, этакие просмоленные, крепкие, зря слов не бросают, и вопросов у них, вижу, много нешуточных. Одним словом, настоящая рабочая интеллигенция. Есть и партийцы, председатель тоже человек партийный… Ну, разговор о том о сем, и вот входит человек, в кожаной тужурке, чистенький такой, ухоженный. – Леня обернулся к Динке и, увидев ее полуоткрытый рот, торжественно поднял палец. – И здесь будьте внимательны, начинается уже моя новость… Ну, поздоровались, он назвал фамилию, я не расслышал какую, заметил только сразу, что выговор у него какой‑то нерусский и тип лица. Узкие, блестящие глаза, а улыбка… ну, сразу покорила она меня: открытая, все зубы на виду… «А, – говорит, – значит, ты товарищ из Киева? Да, Киев, Киев… Хороший город, хорошие люди, там моя родня живет. Такой человек, дороже золота, только давно не видел… Партийный человек, сам женщина. Может, слышал фамилию? Арсеньева, а называется Марина…»
– Ой! – подскочила Динка. – Ой! Это же наш Малайка! Малаечка!
– Неужели Малайка? – всплеснула руками Мышка.
Леня важно кивнул головой:
– Он! Машинист, партийный человек, председатель, пользуется среди железнодорожников непререкаемым авторитетом! Иван Иванович Гафуров!
– Господи! Малаечка! Да как же ты сразу не узнал его? – возмутилась Динка.
– Да когда я его знал? Один раз, еще мальчишкой, видел из щели забора! Только и всего! Вот Лину я сразу узнал, а ведь ее тоже не часто видел. И она меня! Как услышала, что я Леня, так сразу как бросится ко мне, как заплачет. Честное слово, я сам еле удержался… Ну, ну, Макака, глупенькая, ты чего? И ты, Мышка? Ну, знал бы, не рассказывал!
– Да ведь… Лина… нашлась, – всхлипнув, засмеялась Динка.
Мышка тоже смеялась, вытирая мокрые глаза.
– Так много связано с этими людьми… все наше детство! – словно оправдываясь, сказала она, но Динка уже тормошила Леню вопросами:
– Как Лина? Здорова ли она? Ты был у них дома? Как они живут? Что говорила тебе Лина? Приедет она?
– Подождите, дайте сказать! Ивана Ивановича переводят сейчас в Коростень, там они и будут жить. Это не так далеко, и Лина обязательно приедет к нам, этим же летом! А сейчас она от своего Ивана Ивановича ни на шаг, боится, как бы не арестовали. Работа у него, конечно, серьезная. Одним словом, настоящий человек, а говорит о себе так: «Человеком меня сделал Александр Дмитриевич Арсеньев, без него я как был Малайкой, так бы и остался! А еще Лека помог, устроил учиться на машиниста…»
Новость обсуждалась взволнованно и радостно. Динка и Мышка засыпали Леню вопросами. Хотелось скорей обрадовать мать, говорили о письмах, которые задерживаются, проходя придирчивую проверку в полиции.
– Мама не пишет, потому что скоро приедет, – уверял Леня. – Арестовать ее не могли. О папе писать в письме она не хочет, а больше писать нечего, приедет и все расскажет сама, – успокаивал сестер Леня.
– Завтра воскресенье, почта будет закрыта… – озабоченно сказала Мышка. – А сегодня суббота…
Динка вдруг схватилась за голову.
– Сегодня суббота? – упавшим голосом переспросила она и вдруг, стремительно бросившись в комнату, начала выбрасывать из комода свои вещи.
Оставив на полу целую кучу белья и платьев, она сунула под мышку сборчатую зеленую юбку, герсет, вышитую рубашку и выскочила на террасу. Растрепанные косы расплелись и длинными прядями спускались ниже пояса, из‑под руки торчал бархатный герсет вместе с зеленой юбкой, а рукав вышитой рубашки волочился по полу.
– Суббота, суббота… Федорку замуж… Жених… последние косы мать вырвет! Мне надо скорей бежать к Федорке! – бессвязно бормотала Динка, шаря глазами по углам террасы. Заметив у перил кривой дручок, она со вздохом облегчения схватила его и, не оглядываясь на остолбеневших от неожиданности Леню и Мышку, бросилась бежать к экономии.
– Что случилось? – с тревогой глядя ей вслед, спросил Леня.
Но Мышка и сама ничего не понимала.
– Такого с ней еще не было… – испуганно сказала она.
– Не понимаю. Похватала какие‑то вещи, набормотала всякой ерунды про какого‑то жениха, про Федорку… – беспокойно сдвигая брови, сказал Леня. – Что она задумала?
– А! – догадалась вдруг Мышка и с облегчением перевела дыхание. – Это, наверно, свадьба у Федорки. Неужели все‑таки свадьба?
– Постой! Какая свадьба? Она же сорвалась в чем была да еще поволокла за собой какие‑то вещи и палку схватила! Нет, тут вовсе не пахнет свадьбой! Да и кого с кем венчать? – разводя руками, спросил Леня.
– Да Федорку мать выдает замуж! За какого‑то вдовца‑мельника! Ну конечно, Динка побежала на свадьбу! Но знаешь, это прямо ужасно: Федорка же совсем девочка, и потом, она, кажется, любит Дмитро… А эта сумасшедшая Татьяна отдает ее за старика! – с глубокой жалостью сказала Мышка.
– Ничего не понимаю! Да сколько же лет этой Федорке? Она ведь такая же, как наша Динка! – озадаченно пожимая плечами, сказал Леня.
– Ну что ж! Конечно, рано замуж, но в деревне с этим не считаются. А Федорке уже шестнадцатый год, Динка только на три месяца моложе ее. Ах боже мой, бедная Федорка! Неужели все‑таки сегодня свадьба? – искренне огорчалась Мышка.
– Ну, знаешь, свадьба не свадьба, а какая‑то чертовщина там происходит! Макака тоже зря не бросится как сумасшедшая. Я сейчас пойду туда, посмотрю сам, в чем дело! – решительно сказал Леня и, отряхнув на крыльце пропылившиеся в дороге брюки, зашагал по аллее.
Глава 21
«Ой, нэ ходы, грыцю, тай на вечорныци…»
По совету подруги Федорка весь тыждэнь[1]упорно молчала на все попреки и уговоры матери, зато и косы ее были целы, а к концу недели мать и вовсе подобрела и в субботу, обряжая дочку к приему жениха, ласково сказала:
– Вот так‑то лучше, доню… Будешь сама себе хозяйка, над всем добром господыня. А что старый да рябой, так с лица воды не пить…
Федорка послушно дала вплести в косы новые ленты, надела веночек… Но когда мать, гремя подойником, ушла доить панских коров, Федорка в отчаянии заломила руки. «Где ж Динка? Динка! Что же ты не идешь, подруга моя… Ведь последние часы наступают, последние часы девичьей свободы, вот‑вот затарахтит коло хаты телега жениха и возвернется маты. Не зря, ой, не зря своими руками обрядила она дочку… А Динки нет как нет, уж давно перевалило за полдень солнце…»
Побежала б Федорка сама за Динкой, да не смеет отлучиться из избы. Не знает и Дмитро, что творится с его дивчиной.
«Ой, не знае, не чуе Дмитро, что жизня моя решается… Не идет, забула за свою подругу Динка…»
Плачет, припадает к оконцу Федорка. Но и Динка летит как встрепанная птица. Вот уже на крыльце метнулась куча цветного тряпья.
– Федорка!..
– Ой, боже мий! Де ж ты была до сих пор? Он же зараз подъедет!
Брошены на пол герсет и вышитая рубашка, Динка молча сдирает с себя платье и бросает его на печку.
– Где матка? – спрашивает она, не отвечая на упреки подруги.
– У коровник пишлы… – всхлипывает Федорка, глядя широко раскрытыми глазами на сброшенные сандалии и свесившееся с печки Динкино платье. – Ой, божечка! Та чого ж ты раздягаешься? – с ужасом спрашивает она.
Но Динка только сопит, застегивая наспех сборчатую юбку и засовывая под нее вышитую рубашку.
– Подай платок… Хустку подай, темную, маткину, – командует Динка и, не дождавшись, сама хватает с гвоздя старый Татьянин платок, туго повязывает им голову, прячет под него косы и, стянув концы, завязывает их узлом на затылке.
– Та на що ж такэ страхолюдство? Повязалась, як старая баба, – разводя руками, всхлипывает Федорка.
Но Динка уже деловито оглядывает себя в огрызок зеркала и, удовлетворившись беглым осмотром, поднимает с пола кривой дручок, захваченный на хуторе.
– Вот, – быстро говорит она, – будешь махать этим дручком. Поняла? Как я на крыльцо, так и ты за мной! И ничего не делай, только маши дручком. Поняла?
– Эге… А як то махать? – испуганно спрашивает Федорка.
– Ну, як собаку отгоняешь! Маши и маши посильнее! – не надеясь на нее, морщится Динка.
Федорка неуверенно берет в руки дручок, а подруга уже гремит за печкой ухватом и, выбрав половчее кочергу, ставит ее около двери.
– Та что ж это будэ? – окончательно робеет Федорка и, вдруг охнув, бросается к окну. – Едет… Спаси меня, Матерь Божья, едет… – побледнев, оборачивается она к Динке.
– Тпру‑у! Стой, тпру… – доносится со двора.
Подруги припадают к окну. Около тына останавливается телега. Щуплый мужичонка не торопясь слезает с телеги и, закрутив на колышке вожжи, обтирает пучком травы новые сапоги, отряхивает от пыли шапку, приглаживает редкие, прилипшие к темени седые волосы; теперь уже ясно видно его рябое, словно затолченное пшеном лицо, маленькие мышиные глазки и пучок серой бородки… Осторожно, словно на цыпочках, он снимает с задка телеги увесистый мешок и, крякнув, идет с ним к крыльцу.