УХОД И ВОЗВРАЩЕНИЕ СТЕФАНА 3 глава




Гайк отразил испытующий взор крестьянина взглядом, исполненным снисходительной укоризны:

– Да ведь я же тебе говорил, отец, что они там только со вчерашнего дня. Они живут на постоялом дворе в Хан-Омар-Аге…

– Ianasydsche! Да сопутствует им счастье! Но в Хан-Омар-Аге солдаты стоят. Их пошлют против изменнической эрмени миллет на Муса-даге…

– Да что ты? Солдаты стоят? Мои об этом ничего не знали. Но, может, солдаты уже ушли? А впрочем, Хаммам велик, найдется какой-нибудь другой постоялый двор.

Против этого поистине нечего было возразить. Туркмен, которому не удалось вывести Эсада на чистую воду, долго, и напряженно думал, беззвучно пошевелил губами, и в конце концов отступил.

Гайк стал собираться в дорогу задолго до полуночи. Но прежде, как сумел, позаботился о Стефане. Он положил в его рюкзак одну из своих Колбас. Бог знает, еще заблудится, недотепа, а еда у него вся вышла. За себя Гайк не боялся: он всегда найдет на равнине близ Алеппо и еду и питье.

Он наполнил термос Стефана водой из ручья, протекавшего у дома, отчистил от присохшей грязи его одежду. И пока Гайк с ожесточением радел о товарище, он в то же время не переставал поучать Стефана, как ему себя вести.

– Он везет всю эту дребедень к базарному дню. Ты в ней отлично можешь спрятаться. И лучше всего не говори совсем. Ты ведь больной, правда? Как завидишь город, прыгай с повозки, только тихонько, понял? И заляг в поле в канаву, в яму какую-нибудь. Жди там, пока совсем не стемнеет… Усвоил?

Стефан, скорчившись, сидел на циновке. Он боялся колик, они уже снова давали о себе знать. Но еще больше боялся он одиночества. Ночь была не облачная, как вчера, а безупречно ясная.

Над крышей стояла плотная, белая, гигантская арка ворот Млечного пути. Только мгновение держал Стефан руку Гайка в своих. Это было все. Он еще раз услышал голос друга, высокомерный и грубый, как когда-то:

– Держись, слышишь? И порви письмо Джексону!

Гайк уже было ступил на лестницу, приставленную к крыше, как внезапно вернулся обратно. Не сказав ни слова, торопливо и смущенно он осенил Стефана крестом.

Во времена смертельной опасности армянин армянину – отец и пастырь.

Так говорил Тер-Айказун в Йогонолуке на уроках закона божьего, когда никто еще не знал, что времена смертельной опасности уже настали.

Проселок сворачивал на равнину как раз у деревни Айн-эль-бэд. В эту безлюдную рань туркмен пустил лошадку рысью по совершенно пустынной утренней дороге. Тяжело нагруженная повозка отчаянно тряслась, подскакивая по глубоким затвердевшим колеям. Стефан едва ли слышал мучительный стук колес. Лихорадка была поистине божьей милостью. Она отключила от него время и пространство. В кольце обступивших его неясных, но приятных видений он не думал ни о том, куда его уносит, ни о том, что его ждет.

Удружила лихорадка Стефану и тем, что выжелтила его и прежде очень смуглое лицо, и облегчила притворство. Всякий раз, как туркмен давал лошади передохнуть, слезал с козел и заглядывал к седоку, тот громко стонал и закрывал глаза. Так и не удались многократные попытки доброго туркмена завязать разговор. В ответ раздавались только прерывистые стоны, да время от времени жалобный голос просил остановить повозку. На этот случай Стефан по настоянию Гайка заучил подходящую фразу: «Ben bir az hasta im», – «Я немножко болен». И Стефан с презрением к смерти повторял эти справедливые слова при каждом случае. Так отвертелся он и от всех молитв, – ислам освобождает больных и хилых от религиозных обрядов, если они требуют физического усилия. Миновав деревянный мост через речку Африн, туркмен собрался обедать. Он распряг лошадь и повесил ей на шею торбу. Стефану тоже пришлось сойти с повозки и сесть со стариком в стороне на выгоревшей степной траве. На проселке почти не было никакого движения. Им попались только две встречные подводы, запряженные волами. Местные крестьяне пользовались большим шоссе, которое вело от Хам-мама до Антиохии.

Туркмен достал лепешки, козий сыр и поделился со Стефаном.

– Ешь, мальчик! Еда – всякой хвори лекарь.

Стефану не хотелось обижать гостеприимного хозяина, он вяло откусил кусочек сыра. И добросовестно жевал и жевал, но кусок никак не шел в горло. Добрый человек озабоченно посмотрел на него.

– Пожалуй, силенок у тебя, сынок, маловато, надо бы побольше…

Стефан не понял его гортанного говора, но не смел это показать.

Он поклонился, приложил руку к сердцу и произнес, как произносил всегда, кстати и некстати, заученную фразу:

– Ben bir az hasta im.

Туркмен долго молчал. Его мощные челюсти спокойно перемалывали пищу, как вдруг он взмахнул ножом, который держал в руке, точно собирался что-то разрезать. Стефан похолодел от ужаса. Ибо теперь он услышал армянскую речь:

– Тебя зовут вовсе не Гусейн. Будет тебе басни рассказывать! Тебе вправду нужно в Антакье? Что-то не верится.

Ошеломленный Стефан едва не лишился чувств. Несмотря на жар, холодный пот выступил у него на лбу.

Маленькие, глубоко посаженные глаза туркмена стали очень грустными:

– Как бы тебя ни звали, Гусейн или иначе, не бойся и верь в бога. Пока ты со мной, с тобой ничего не случится.

Стефан собрал все свои познания в турецком языке и пролепетал несколько слов. Старик отмахнулся; в руке у него все еще был нож.

К чему слова? Он вспомнил толпы отверженных, день и ночь гонимые мимо его дома.

– Из каких ты мест, мальчик? Не с севера ли? Удрал от них? Смылся из эшелона, а?

Стефану поневоле пришлось ему довериться. Отпираться он больше не мог – не помогло бы. И он сказал по-армянски – торопливо, обрывисто, шепотом, чтобы расслышал только старик, и больше ни одна душа в этом враждебно прислушивающемся мире:

– Я здешний. С Муса-дага, из Йогонолука. Хочу домой. К родителям.

– Домой? – умудренная годами, узловатая крестьянская рука погладила седую бороду. – Стало быть, ты из тех, которые ушли на гору и ведут войну против наших солдат. Вишь ты какой…

Голос старика звучал сурово. Стефан решил, что все кончено. Он отодвинулся и, покорный судьбе, зарылся лицом в бурые, жесткие космы этой земли. Туркмен держит в руке большой нож. Ему ничего не стоит поразить ножом в спину. Когда же? Но слух Стефана поразил голос, в котором он чуял усмешку:

– А как зовут того, другого? Твоего родича Эсада? Продувной парень. Его так легко, как тебя, не возьмешь, мальчик…

Стефан не отвечал. Застыв в этой последней готовности, он ждал.

Его подняли твердые, как камень, но нежные руки:

– Разве ты отвечаешь за отцов и за их вину? Пусть бог приведет тебя к ним. Но ни тебе, ни им ничего не поможет. А теперь идем. Увидим, что можно сделать.

Стефан снова лег на дно повозки между связками камыша. Но туркмену, видимо, не терпелось, он подгонял лошадь, хоть она прошла столько миль, и ее лохматая шерсть лоснилась от пота. Она то и дело, пускалась резвой рысью или галопом, меж тем как возница произносил странные монологи или укоризненно на нее покрикивал.

Как ни трясло и подбрасывало Стефана, он все глубже проникался сознанием, что на своем громыхающем ложе он находится под благостным покровительством бога.

Стефан пытался думать о маме. Вправду ли она больна? Ах, нет, ничего, решительно ничего не случилось! Все, что от этой гадины Сато исходит, – мерзость и ложь. Когда он, Стефан, вернется, когда встанет у большого окопа на Северном Седле, Авакян, как безумный, кинется звать папу, потом оба они – родители то есть, бросятся ему навстречу, потом заплачут от радости, что он спасся, потом обнимут его и сами обнимутся, как встарь. Несмотря на всю эту напряженную игру воображения, Стефану лишь редко удавалось, восстановить цельный «образ мамы. Чаще всего он сливался – как-то неприятно сливался – с образом Искуи. Стефан ничего не мог с этим поделать, хотя этот сдвоенный портрет был странно мучителен. А потом голос Гайка опять настойчиво внушал, что нельзя легкомысленно, попусту тратить время. Теперь уже день, теперь надо спать, набираться сил для ночного похода. Повинуясь другу, Стефан смыкал веки. Но его детское тело так тяжко провинилось перед сном, так часто от него отказывалось, что сон больше знаться с ним не желал и насылал на него подмену, – помесь горячки с бесчувствием и бессонницей, которая не придает телу бодрости, только расслабляет.

Стефан уснул, не проснулся он и тогда, когда золотистый дневной свет разливался все шире, а загнанная лошадь плелась шагом – проселок, должно быть, поднимался вверх по склону. Крестьянин остановил лошадь и велел седоку сойти. С большим трудом Стефан поборол себя и сполз с повозки.

Он увидел неподалеку голый холм, опоясанный крепостной стеной; вдоль подножия его рассыпались белые кубики домов.

– Абиб-эн-Неджар, крепость Антакье… Теперь, мальчик, ты должен получше спрятаться.

И, правда, через несколько сот шагов ухабистая дорога перешла в окружное шоссе из Хаммама, которое Джемаль-паша тоже велел заново засыпать щебнем. На этой свежеотремонтированной дороге царило против ожидания большое оживление.

Туркмен разгреб связки камыша, между ними образовалась большая яма.

– Залезай туда! Я вывезу тебя из города через железный мост. Дальше не получится. А пока лежи смирно!

Стефан растянулся на дне повозки, а крестьянин ловко накрыл его камышом, чтобы мальчика не придавило и чтобы между связками проникал воздух. В этом гробу исчезли все мысли и образы. Стефан лежал как бездушная кладь, не ведая ни страха, ни мужества. Повозка катилась по широкому гладкому шоссе. Со всех сторон доносился шум и смех. Стефан равнодушно внимал им из своей ямы. Потом повозка опять затряслась по мостовой. Внезапно она, будто испугавшись, стала. Ее окружили какие-то люди. «Верно, заптии, солдаты или полицейские». До слуха Стефана говор доносился приглушенно, но отчетливо, будто через рупор:

– Куда, старик?

– В город, к базарному дню. Куда ж еще?

– Документы в порядке? Покажи-ка! А что везешь?

– Товар для продажи. Смотрите сами – камыш для плотников, да два-три ока лакричника…

– Ничего запрещенного нет? Новый закон знаешь? Зерно, кукуруза, картофель, рис, оливковое масло сдается властям.

– Кукурузу я уже сдал в Хаммаме.

Несколько рук бегло обшарили верхние кипы камыша. Потом измученная лошаденка снова тронулась в путь. Они ехали, как нельзя медленней, сквозь туннель кричавших человеческих голосрв. Свет все скуднее просачивался сквозь камыш. Уже стемнело, когда их окликнули во второй раз. Но туркмен даже не остановился, чей-то тонкий голос ругался вдогонку:

– Повадились по ночам ездить! В другой раз езжай днем. Понял? Когда же эти болваны поймут, что мы воюем!

Копыта застучали по огромным каменным плитам моста, который по причине, ныне позабытой, называется «Железным».

После моста туркмен высвободил маявшегося в жару мальчика из-под наваленной на него тяжести. Стефан снова мог, завернувшись в оДеяло, лежать между камышами.

Крестьянин был чрезвычайно доволен:

– Радуйся, мальчик! Самое тяжелое позади. Аллах к тебе милостив. Поэтому я подвезу тебя еще малость, до Менгулие, поставлю лошадь, там и заночую.

Лампада жизни чуть теплилась, и все же разрядка после напряжения была так сильна, что Стефан мгновенно уснул тяжким сном. Туркмен снова погнал бедного конягу, чтобы как можно скорей попасть со своим подопечным в село Менгулие, откуда, правда, Стефану предстояло идти еще добрых десять миль до развилки в долине семи деревень.

Но простая душа, туркменский крестьянин, далеко недооценил изобретательность армянской судьбы.

Стефан проснулся от слепящего света карбидных ламп и карманных фонариков, шаривших по его лицу. Над ним склонились головы в форменных фуражках, усы, барашковые шапки. Повозка въехала прямо в лагерь одной из рот, которые вали послал из города Килиса на подмогу антиохийскому каймакаму. По обеим сторонам шоссе были разбиты солдатские палатки. В Менгулие разместили по квартирам только офицеров.

Туркмен спокойно стоял подле повозки. Он стал оглаживать лошадку, вероятно, старался скрыть растерянность.

Один из онбаши взял его в оборот:

– Куда едешь? Кто этот парнишка? Твой?

Туркмен задумчиво покачал головой.

– Нет, нет, не мой.

Он пытался выиграть время, придумать выход.

Онбаши заорал:

– Ты что, язык проглотил?

К счастью, старик, ездивший сюда по различным базарным дням хорошо знал здешние селения:

Он вздохнул, горестно качая головой:

– Мы едем в Серис, в Серис едем мы, вон тот, что стоит под горой…

Он распевал эти слова, точно невинную песенку.

Онбаши направил на Стефана яркий свет фонарика. Голос туркмена зазвучал плаксиво:

– Да ты погляди на него, на дитя-то! Я должен отвезти его домой, к родным, в Серис…

У повозки толпой сбились солдаты, унтеры. Старик в волнении закричал:

– Не подходите, не подходите так близко, берегитесь!

Онбаши не на шутку струхнул и уставился на него. Старик показал пальцем на лицо Стефана:

– Не видишь, что ли, ребенок в жару, без памяти. Вы там, отойдите, не то и вы болячку схватите. Эким отослал мальчишку из Антиохии…

И тут достойный туркмен поразил онбаши в самое сердце одним только словом:

– Сыпняк!

В ту пору ни слово «чума», ни слово «холера» не внушали больший ужас в Сирии, чем «сыпняк».

Солдаты отпрянули и даже разгневанный онбаши отступил шага на три. А добрый человек из Айн-эль-бэда вынул из кармана документы и настойчиво совал их под нос унтер-офицеру, упрашивая проверить. Но тот, помянув проклятую службу, отказался. Через десять секунд шоссе перед повозкой опустело. А туркмен, довольный и гордый своей проделкой, предоставив лошаденку самой себе, шагал подле Стефана и посмеивался.

– Видишь, мальчик, сколь милостив к тебе Аллах. Не будь он столь милостив, разве послал бы он тебя ко мне? Радуйся же, что меня нашел! Радуйся! Потому что теперь мне придется с тобою еще полчаса ехать, чтобы найти ночлег в другом месте…

Но страх парализовал Стефана, и он едва ли слышал эти слова. Позднее, разбуженный своим спасителем, он не в силах был пошевелиться. Старый туркмен взял его на руки, как ребенка, и поставил на шоссе, ведущее вдоль русла Оронта к Суэдии.

– Здесь, мальчик, больше не встретится ни одна душа. Если ты наддашь ходу, на рассвете будешь в горах. Аллах благоволит к тебе больше, чем к другим.

Он Дал Стефану кусок сыра, лепешку и бутылку с водой, которую наполнил в Антакье. Потом сказал, должно быть, какое-то благочестивое напутствие. Кончалось оно пожеланием мира:

– Селям алек.

Но Стефан вдобавок еще и ничего не слышал, потому что в ушах у него страшно шумело. Он только глядел, как мерно покачиваются светлая чалма и белая борода, и обе они, чалма и борода, – все ярче светясь, прорезают тьму. Как жалел Багратянов сын, что эти световые волны исчезли, когда смолк неровный цокот копыт! На исчезнувшей во тьме повозке не было фонаря, а луна еще не выплыла из ущелий Ама-нуса.

Впервые за время своего пастырского служения на Муса-даге Тер-Айказун обратился с посланием к кладбищенской братии. В этом послании он просил Нуник и присных заняться поисками исчезнувшего сына Багратяна. Удастся им доставить важные сведения или самого беглеца, – их ждет высокое вознаграждение: им отведут в отдалении от Котловины Города место для становища.

Тер-Айказун поступил чрезвычайно умно, назначив такую цену за розыск Стефана.

Не было на Дамладжке человека, который играл бы более важную роль, чем Габриэл Багратян. От ясности мысли и душевного равновесия главнокомандующего зависело будущее всех. Нужно было, сделать все, чтобы участь, постигшая Стефана, не подорвала окончательно внутренние силы Габриэла, первый и тяжелый удар которым нанесла Жюльетта.

Плату этим подонкам общества посулили неимоверную. И все же Нуник вряд ли надеялась ее получить. После недавней большой победы сынов Армении положение кладбищенской братии резко изменилось к худшему. В деревни почти ежедневно прибывали новые воинские части, новые заптии, новые отряды «добровольцев». Готовилась упорная осада Дамладжка, были приняты все меры.

Заместитель каймакама, конопатый мюдир, сделал своей резиденцией виллу Багратянов. Раненый юзбаши уже дня два как стал поправляться.

Мюдир велел расклеить во всех деревнях приказ, который предписывал каждому мусульманину арестовывать на месте всякого попавшегося ему на глаза армянина, будь то нищий, слепой, убогий, умалишенный, увечный, старик или ребенок. Этот глубокий по мысли приказ преследовал одну цель: исключить всякую возможность шпионажа в пользу армян. Не прошло и двух дней, как приказ этот был расклеен на стенах церкви, а численность кладбищенской братии семи деревень, которая прежде доходила примерно до семидесяти душ, сейчас не составляла и сорока. Остатки ее, естественно, вынуждены были подыскать себе неприступное и совершенно недосягаемое убежище, если хотели продлить на какой-то срок свою жизнь.

Такое убежище, слава Христу, нашлось. Только самые смелые я сильные, как Нуник – этот Агасфер в обличий женщины – покидали его между полуночью и рассветом, чтобы посмотреть, все ли в порядке на старом пепелище, а заодно позаботиться о пропитании, иными словами, с величайшей опасностью для жизни украсть одного-двух барашков, козленка, да кур впридачу.

Мимо этого тайника кладбищенской братии и проходил обратный путь Стефана.

Примерно за милю до деревни Айн-Джераб развалины древней Антиохии образуют целый город. Надо всем высятся пилястры и разбитые гигантские арки римского акведука. Здесь удобное раньше шоссе переходит в неверную горную тропу для вьючных животных, которая идет вдоль глубоко врезанного в скалы ложа реки, через, каменную чащу древних творений человека. Местами дорогу загромождают, – так что она становится почти непроходимой, каменные плиты, обломки колонн, отбитые капители.

Стефана лихорадило, в бреду он ежеминутно спотыкался об острые обломки, запутывался в ползучих растениях, падал, до крови расшибал колени, вставал и вновь, шатаясь, брел дальше. Справа, глубоко затаившись в груде развалин, мелькал порой слабый отсвет огня. Будь со Стефаном Гайк, он и без этого мигающего света на расстоянии нескольких миль почуял бы близость отверженных, но родственных созданий. Повинуясь его сверхчувственному опыту, ноги Гайка сами собой избрали бы верный путь. Но где был в этот час Гайк? В тридцати шагах от дороги Стефана ожидало спасение, оно Давало о себе знать, манило этим мигающим огоньком. Нуник, Вартук, Манушак надежно спрятали бы Стефана, выходили бы его за сутки, а потом по исхоженным путям отвели бы на Дамладжк и получили бы знатное вознаграждение. Но городской мальчик испугался огня. Как затравленный, взбирался он, задыхаясь, в гору.

На вершине он остановился и залпом выпил из бутылки теплую, безвкусную воду.

Перед ним лежал Муса-даг. При луне отчетливо видно было густое, черное облако дыма, который все еще струился, из сердца горы. Однако очаг огня стал как будто меньше, – было безветренно. Изредка в нем вспыхивал таинственный огненный блик и тут же исчезал.

Сыну Багратяна был дан новый шанс на спасение. Нуник что-то почуяла. Отступив от огня, она заметила тень, которая не могла быть тенью взрослого. Среди отверженных было несколько «ничьих детей». Одного из них, восьмилетнего мальчика, послали разведать, что это за тень. Но едва Стефан услышал за собой шорох и хруст, он не обернувшись, стремглав пустился бежать.

Он вложил всего себя в этот безумный бег, в этот акт отчаяния. В ушах шумело. Окликал ли то его отец? Или свистящим шепотом подгонял Гайк: «Вперед!»? Он мчался, словно за ним гналась целая рота солдат, от которой он спасся намедни, а между тем, крался за ним маленький мальчик.

Развалины акведука кончились, дорога стала шире. Над нею нависли черные кручи предгорья. Стефан бежал, бежал, спасая свою жизнь! Но страшный морок завел его в первую же поперечную долину, – он принял ее за родную долину семи деревень. Невесомый дух бега поднял Стефана ввысь и мальчику чудилось – он крылатый и парит над усеянным камнями откосом. Стефан свернул в долину, не сознавая, что изо всех сил кричит. Но Стефан недалеко ушел. Споткнувшись о первое большое препятствие, – поваленное дерево, он свалился.

Когда он очнулся, уже брезжил свет в предутренней легкой дымке. Стефану казалось, что нынче – это позавчера, и сейчас происходит то же, что происходило, когда они с Гайком, выбравшись из болот Эль-Амка, перешли на другую сторону шоссе и оказались перед ласковым холмогорьем, у дома туркмена. Все, что случилось потом, было им забыто или сохранилось в памяти как след сна. Это смещение времени в памяти, отчего сегодняшнее представлялось позавчерашним, усиливалось еще и тем, что он видел перед собою дом, правда, не из белого известняка, а глиняную, будто сморщенную, мазанку, к тому же без окон, отталкивающего вида. И из этого дома тоже вышел человек в тюрбане и с седой бородой, – не мужицкий ангел-хранитель в образе туркмена, но тоже старый человек. И надо же такому случиться, что и этот человек, определив направление ветра, погоду и страны света, бросил на землю коврик, сел и стал совершать все положенные при утренней молитве движения и поклоны.

В мозгу Стефана, как вспышка молнии, возник приказ Гайка: «Подражать во всем!» И на том самом месте, где Стефан свалился ночью, он попытался повторять все, что делал старик. Но у него ничего не вышло: он шатался и стонал при каждом движении. А этот человек, как и позавчерашний, тоже обратил на него внимание. Однако же был, должно быть, далеко не так благочестив, как тот туркменский крестьянин, почему и прервал молитву, встал и подошел к Стефану:

– Кто ты такой? Откуда идешь? Что тебе надо?

Стефан заставил себя стать на колени, отвесил поклон и прижал руку к сердцу:

– Ben bir az hasta im, эфенди.

Произнеся эти твердо заученные слова, он знаком показал, что хочет пить. Седобородый заколебался. Потом пошел к колодцу, набрал кувшин вoды и подал мальчику. Стефан пил не отрываясь, хоть от воды у него сразу начались боли. Меж тем, из дому вышел еще кто-то – но не милосердные женщины, как ожидал Стефан, а другой мужчина, – угрюмый, чернобородый. Он повторил слово в слово вопросы седого:

– Кто ты такой? Откуда идешь? Что тебе надо?

Обреченный махнул раза два куда-то вдаль. Не то в сторону Антихии, не то в сторону Суэдии.

Чернявый рассердился:

– Ты что, говорить не умеешь? Немой?

Беспомощный, как малое дитя, Стефан в ответ только улыбался огромными глазами. Он по-прежнему стоял на коленях перед этими людьми. Седобородый дважды обошел вокруг мальчика, осматривал его взглядом знатока, оценивающего законченную работу. Потом взял Стефана за подбородок и повернул его лицо к свету. В обследовании участвовал и чернявый, человек дотошный. Затем, отойдя на несколько шагов, они о чем-то заспорили, однако глаз со Стефана не спускали. Когда же пришли к соглашению, по лицам их было видно, что они берут на себя дело высокой государственной важности. Допрос начал чернобородый.

– Ты, парень, обрезанный или нет?

Стефан не понял. Доверчивую улыбку глаз сменил испуганно вопросительный взгляд. Его молчание бесило обоих мусульман. Стефана оглушали резкие, понукающие звуки их слов. Несмотря на окрики и знаки, он все меньше понимал, чего от него хотят.

Чернобородый потерял терпение. Он схватил Стефана под мышки и поднял с колен. Седобородый оголил и тщательно обследовал то, что подлежало обследованию.

Подозрения подтвердились: хитрый армянский мальчишка, прикинувшийся глухонемым, был дерзкий шпион, засланный бунтовщиками-горцами. Нельзя терять время! Подталкивая еле державшегося на ногах Стефана, они спустились по узкой долине из Айн-Джераба к большому шоссе. Они крепко держали его, пока не показалась первая пустая повозка, запряженная волами, которая направлялась из окрестностей Антиохии в Суэдию. Вознице приказано бyло именем закона повернуть вспять. Палачи подсадили своего пленника в повозку. Чернобородый сел подле него, а седой шагал рядом с владельцем волов, которому с жаром поведал о том, какую великую опасность он предотвратил.

И теперь, лишь только судьба Стефана была решена бесповоротно, некая милосердная небесная сила отстранила настоящее от Стефана. Он уронил голову на колени чернобородого, смертельного своего врага.

И не странно ли? Ненавистник его не оттолкнул свою жертву. Он сидел неподвижно, не шевелясь, словно боялся сделать Стефану больно. Но пылающее лицо мальчика, уронившего голову на его колени, открытые глаза, которые смотрели на него невидящим взглядом, лихорадочное дыхание, которое вырывалось из распухших бягровых губ, вся эта по-детски самозабвенная близость пробуждала в ничтожной душонке чернявого дикую злобу. Таков мир, иным ему был не дано. И нельзя в этом мире не наносить удары!

А Стефан больше не помнил о Муса-даге. Он не помнил о гаубицах, которые захватил, о пяти сонных людях, которых сразил пятью меткими выстрелами. Имя Гайк стало звуком пустым, а Искуи – унесенной ветром пушинкой. Сам он теперь был опять в привычной школьной одежде, в ботинках на шнурках, которые так славно облегали чисто вымытые и неизраненные ноги. Он гулял по чудесным столичным улицам, по великолепным набережным приморья. Он жил с мамой в Монт-рё, в Палас-отеле.

Он сидел за столами, накрытыми белоснежными скатертями, играл на посыпанных гравием дорожках, сидел в чисто выбеленных классах с другими, такими же выхоленными, как он, мальчиками. Он был то маленьким, то постарше, но жил покойно, защищенно. И у мамы был красный зонтик, под которым лицо у нее так розовело, что, бывало, ее и не узнать.

Все это было не богато событиями, но дышало таким покоем, что Стефан не заметил, как у Вакефа появились двое заптиев. Один из них, для подкрепления, сел рядом с чернобородым и все время, держал Стефана за ноги. А в самом Вакефе к ним присоединился отряд заптиев. И чем дальше продвигались они по долине семи деревень, тем многочисленнее становился конвой. А за ним тянулась большая толпа Новожилов, захвативших армянские дома и земли, – мужчины, женщины, дети.

Задолго до полудня шествие, возглавляемое дрогами в воловьей упряжке, прибыло на церковную площадь Иогонолука. Собралась тысячная толпа, ее пополнили старце и новые солдаты, которые сейчас стояли гарнизоном в деревнях. На виллу Багратянов тотчас же послали за рыжим мюдиром.

Заптии вытолкали Стефана из повозки. По приказу мюдира Стефан стал раздеваться – ведь он мог припрятать где-нибудь на голом теле нужный документ. Сын Багратяна повиновался молча, с полным бесстрастием, что крайне возмутило толпу, – она сочла это признаком закоренелого упрямства.

Стефан не успел еще раздеться донага, как кто-то ударил его по затылку. Но этот удар был благодеянием. Он возвращал Стефана в тот прекрасный мир, где он жил сейчас жизнью цивилизованного общества.

Меж тем заптии нашли в его рюкзаке «кодак» и послание Джексону. Мюдир высоко поднял фотоаппарат, потрясая этим невинным рождественским подарком перед толпой, для большинства которой это была непонятная, диковинная штука.

– По этой вещи всегда можно узнать шпиона!

Потом громко и злорадно он прочел и перевел во всеуслышание, дабы весь народ знал, письмо государственных изменников американскому послу. Толпа разразилась яростными криками. Мюдир подошел вплотную к Стефану и взял его за подбородок ухоженной рукой с отлакированными ногтями; казалось он хочет его подбодрить.

– Ну, а теперь, мальчик, скажи нам, как тебя зовут!

Стефан улыбался и молчал. Океан реальности шумел где-то в бескрайной дали.

Но в памяти мюдира вдруг всплыла фотография, висевшая в селамлике виллы. Он торжественно обратился к толпе:

– Раз он не хочет сказать, скажу я. Это – сын Багратяна…

Тогда Стефану был нанесен первый удар ножом в спину. Он его не почувствовал… Потому что они встречали папу на вокзале, папа приехал в Швейцарию из Парижа. У мамы опять был в руках красный зонтик.

Отец вышел из каких-то очень высоких ворот, он был один.

В белоснежном костюме и без шляпы. Мама помахала ему рукой.

И едва Габриэл Багратян увидел своего маленького сына, он принял его в объятия с такой безмерной любовью… И потому, что Стефан взаправду был еще маленький, отец поднял его до самого своего сердца, до своего лучезарного лица, поднял над головой и все выше и выше…

Нуник первая с наступлением ночи обнаружила изуродованный труп. Заптии выбросили его как он был, нагим, на Йогонолукское кладбище сразу после самосуда. Нуник пришла вовремя, успела спасти его от диких собак. И тотчас послала одного из «ничейных» детей на становище – велеть всей кладбищенской братии собираться в поход. Ибо случилось Необычайное, и сегодня нет места страху: угас навсегда род основателя Йогонолука Аветиса Багратяна. Но настал час исполнить волю Тер-Айказуна, доставить на гору Багратянова сына. В вознаграждении не откажут, отныне их ждет обеспеченная жизнь.

Пугливое общество собиралось на кладбище группами. Плакальщицы немедля принялись за работу. Они обмыли от пыли и крови тело прекрасного отрока. А Нуник сделала нечто большее для семейства Багратянов: великодушно пожертвовала из запасов своего неописуемого мешка длинную белую рубаху, в которую и облекла Стефана. И пока его снаряжали в последний путь, нищий слепец с лицом пророка приговаривал нараспев:

– Ведь кровь агнца потекла к дому…

Окончив свой труд, Нуник и другие плакальщицы взвалили на плечи тяжелые мешки. И пошли, согбенные ношей. Во втором часу утра безмолвное и почти невидимое при слабом свете месяца шествие двинулось к Дамладжку, а оттуда тайными тропами, пощаженными лесным пожаром, – к Городу. Во главе процессии шла, как предводительница, Нуник, опираясь на посох. И когда они пришли в лес, где было уже безопасно, они зажгли два факела и несли их по бокам носилок, дабы усопшему сопутствовал свет и оказаны были подобающие почести.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-06-16 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: