Во всех религиях классической античности существовал один аспект, в свое время занимавший весьма значительное место, а для основной массы верующих, возможно, наиболее важный, который ныне почти полностью недоступен нашему взору, — это богослужение. Мистерии Митры не составляют исключения из этого печального правила. Священные книги, содержащие молитвы, которые читали или пели во время служб, посвятительные обряды и ритуалы праздников, — все это было утрачено почти без следа[1]. Один плохо сохранившийся стих, взятый из неизвестного нам гимна, — вот приблизительно все, что осталось нам от когда-то весьма обширного собрания текстов[2]. Древние гатха, сложенные в честь маздеистских богов, в эпоху Александра были переведены на греческий язык, который долгое время, даже на Западе, оставался языком митраистского культа. К священному тексту примешивались слова-варваризмы, непонятные для несведущих, но они лишь внушали еще большее почтение к этому древнему своду формул и повышали доверие к их действенной силе[3]. Таковы были эпитет Набарз, «побеждающий», прилагаемый к Митре[4], или неясные молитвенные призывы Nama и Nama Sebesio, высеченные на обнаруженных барельефах, которые никто еще не сумел разъяснить[5]. Тщательное и точное соблюдение всех традиционных ритуалов культа, которым отличались маги Малой Азии, сохранилось в обычае и у их преемников — римлян. В конце эпохи язычества эти последние еще славились тем, что почитали своих богов в соответствии с древними персидскими обрядами, ради установления которых некогда явился Зороастр. За счет этих обрядов их культ сильно отличался от всех прочих, отправляемых одновременно с ним в Риме, и подобный ритуал никогда не позволял своим адептам забывать об иранском происхождении собственной религии[6].
Если бы в один прекрасный день судьба подарила нам какой-либо митраистский молитвенный сборник, мы смогли бы изучить по нему эти древние обряды и мысленно поприсутствовать на церемонии богослужения. Но, будучи лишенными такого необходимого руководства, мы отлучены от святилища и можем судить о внутреннем распорядке мистерий лишь по некоторым просочившимся слухам. Текст святого Иеронима, подтверждаемый рядом надписей[7], сообщает нам о том, что существовало семь степеней посвящения, и что участник мистерий (μύστης, sacratus) последовательно принимал наименования Вόрона (corax), Скрытого (cryphius), Воина (miles), Льва (leo), Перса (рerses), Гонца Солнца (heliodromus) и Отца (pater). Эти странные обозначения не были простыми эпитетами, не имевшими практического значения. В некоторых случаях участники богослужений переодевались в костюмы, соответствующие присвоенному им званию. Их можно видеть на одном из барельефов, где на них надеты искусственные головы животных, воина и перса[8]. «Одни хлопают крыльями, как птицы, подражая голосу ворона, другие рычат, подобно львам, — рассказывает один христианин IV века[9]; — вот как позорно осмеяны те, кто называет себя мудрецами».
Эти священные маскарады, которые церковный автор выставляет на посмешище, интерпретировались языческими теологами в качестве аллюзии на знаки Зодиака или даже на метемпсихоз[10]. Такие расхождения в толковании свидетельствуют лишь о том, что истинный смысл этих переодеваний к тому времени уже не осознавался. В действительности они представляли собой пережиток первобытных обрядов, оставивший следы во многих культах. Посвященные в различные мистерии Греции и Малой Азии носили звания Медведей, Быков, Жеребцов и другие[11]. Они восходят к тем историческим или доисторическим временам, когда сами божества представлялись в облике животных и когда верующий, принимавший имя и обличье своего бога, отождествлял себя с ним. Львиноголовый Кронос, ставший воплощением Времени (с. 141), заменил собой львов, которым поклонялись предтечи митраистов, так же, как маски из холста и картона, которыми римские участники мистерий покрывали свои лица, служили заменителем звериных шкур, в которые изначально переодевались их предшественники-варвары, — либо затем, чтобы вступить в общение с чудовищными идолами, которым они служили, либо потому, что, заворачиваясь в шкуры, снятые с туш, добытых на охоте, они приписывали этим кровавым облаченьям очистительные свойства[12].
К первобытным наименованиям «Ворон», «Лев» впоследствии были добавлены другие, чтобы довести их перечень до священного числа семь. Семь степеней посвящения, через которые участник мистерий должен был пройти, чтобы достигнуть совершенной мудрости и чистоты, соответствовали семи планетарным сферам, которые проходила душа, добираясь до обители снискавших блаженство. Получивших звание Вόрона переводили затем в степень Скрытых (κρύφιος). Представители этой категории, по-видимому, прятались под какое-то покрывало, скрывавшее их от глаз остальных присутствующих: их обнаружение (ostendere) являло собой торжественную церемонию[13]. Воин (miles) состоял в священном воинстве непобедимого бога и под его командованием сражался с силами зла[14]. Звание Перса напоминало об изначальном происхождении маздеистской религии; предполагалось, что получивший это звание принадлежит к тому единственному народу, который некогда был допущен к священным церемониям[15], и в качестве такового он переодевался в восточный костюм и надевал на голову фригийский колпак, который, по преданию, носил также Митра. Те, кого отождествляли с Солнцем, его служители, выступали под названием Гонцов Гелиоса (*)[16]. Наконец, титул «Отцов» был заимствован из греческих процессий, в которых таким почетным наименованием часто обозначали руководителей собрания[17].
В рамках этого семиуровневого деления верующих были установлены и некоторые другие различия. Из одного отрывка из Порфирия[18] можно заключить, что принадлежность к первым трем степеням посвящения не давала права участия в мистериях. Эти посвященные, которых можно сравнить с христианскими оглашенными, являлись Служителями. Для того чтобы получить этот статус, достаточно было принять посвящение в Вόроны, которых называли так, безусловно, потому, что в мифологии ворон был служителем Солнца. Только посвященные, получившие титул Львов, становились Участниками, и именно по этой причине звание Льва упоминается в надписях гораздо чаще вcех остальных. Наконец, на вершине иерархии помещались Отцы, которые, видимо, возглавляли священные церемонии (pater sacrorum — отец, руководящий таинствами) и руководили остальными категориями верующих. Глава всех Отцов носил имя Pater Patrum (Отец над Отцами)[19], которое часто переделывали в Pater patratus (главный Отец)[20], вводя в иерархию закрепившейся в Риме секты официальный священнический титул. Эти главные владыки адептов до самой смерти сохраняли права руководителей всего культа. Почтение и любовь, которую должны были испытывать верующие к этим уважаемым сановникам, выражены в их наименовании «Отцы», а участники мистерий, которыми они руководили, называли друг друга «братьями», поскольку такие посвященные в одну веру (consacranei) должны были проявлять взаимную привязанность[21].
Принятие (acceptio) в ряды посвященных нижних рангов допускалось даже для детей[22]. Нам неизвестно, обязаны ли были посвящаемые оставаться на каждом уровне в течение определенного периода времени. Вероятно, сами Отцы решали, когда новичок был уже достаточно подготовлен к тому, чтобы принять более высокое посвящение, которое они производили (tradere) лично[23].
Эта торжественная церемония, по-видимому, носила название «таинства-присяги» (sacramentum)[24], поскольку неофита приводили к присяге, и он приближался по статусу к завербованному в армию новобранцу. Прежде всего, кандидат брал на себя обязательство не разглашать учение и обряды, которые должны быть ему открыты, но от него требовали и других, особых зароков. Так, члену секты, добивавшемуся титула Воина, подносили венец на мече. Он отводил его рукой к себе на плечо, говоря при этом, что Митра — его единственный венец[25]. С этого момента он более никогда не носил его, ни на пиршествах, ни даже если ему присуждали его в качестве военной награды, и отвечал тем, кто ему предлагал его: «Он принадлежит моему богу», то есть непобедимому божеству[26].
Мы так же плохо знаем богослужение семи митраистских посвящений, как и догматические наставления, которыми они сопровождались. Тем не менее нам известно, что, в соответствии со старой иранской обрядовой системой, неофитам предписывалось совершать многочисленные омовения, своего рода крещение, которое призвано было смыть с них нравственную нечистоту[27]. Так же, как и в некоторых гностических сектах, очищение, несомненно, оказывало различное воздействие на каждой ступени посвящения, и оно, в зависимости от ситуации, могло представлять собой либо простое окропление освященной водой, либо настоящее омовение, как в культе Изиды.
Тертуллиан также сопоставляет христианскую конфирмацию с церемонией, в которой «воину ставили знак на лбу»[28]. Тем не менее, знак, или печать, которую налагали на чело, по-видимому, представлял собой не помазание, как в христианской литургии, а метку, вырезанную на куске раскаленного железа[29], подобную той, которую прикладывали рекрутам в армии, прежде чем привести их к присяге. Такой неизгладимый отпечаток увековечивал память о торжественной церемонии, посредством которой адепт принимал на себя обет служения своему богу в своего рода рыцарском ордене, каковым являлся митраизм. При переходе в разряд Львов требовались новые очистительные процедуры, но поскольку этот зверь служил эмблемой огненного начала (с. 154), во время совершения этого обряда не пользовались водой — элементом, враждебным огню, и, дабы предохранить посвящаемого от всякого порока и греха, ему на руки лили мед и смазывали им язык[30], подобно тому как по обычаю поступали с новорожденным. Тот же самый мед, ценимый за его предохранительные свойства, предлагался и Персу, как сообщает Порфирий[31]; и этому продукту, по-видимому, действительно приписывали чудесные свойства, так как считалось, что он возникает под влиянием Луны. Согласно древним представлениям, он был пищей блаженных, и употребление его неофитом делало того равным божеству[32].
В маздеистском богослужении жрец освящал хлебы и воду, которую смешивал с приготовленным им пленительным соком Хаома, и использовал эту пищу в ходе жертвоприношения[33]. Эти древние обряды сохранились и в митраистских церемониях посвящения; с той единственной разницей, что Хаома, растение неизвестное на Западе, заменялся виноградным соком[34]. Перед участником мистерии клали хлеб и ставили чашу, наполненную водой, над которой жрец произносил священные формулы. Такое причащение хлебом и водой, к которой, несомненно, примешивали затем вино, сравнивается церковными писателями с христианским причастием[35]. Как к таковому, к нему допускали только после длительного периода ученичества. Возможно даже, что только посвященные, достигшие степени «Львов», имели право принять его, и именно по этой причине им давали наименование «Участников». Один любопытный барельеф из Далмации демонстрирует нам эту священную трапезу (рис. 21).
Перед двумя персонажами, простершимися на ложе с подушками, стоит тренога с четырьмя маленькими хлебцами, на каждом из которых проведены две перекрещивающиеся бороздки, чтобы их можно было разломать[36]. Вокруг вышеупомянутых персонажей толпятся посвященные разных уровней, и один из них, Перс, подает им рог для питья, в то время как другой ритон находится в руках одного из приглашенных. Эти трапезы очевидно являлись ритуальным воспоминанием о пиршестве, которое Митра устроил совместно с Солнцем перед своим вознесением[37]. От этих мистических пиров, в особенности от принятия освященного вина, ожидали сверхъестественного результата: хмельной напиток не только давал телесную крепость и материальное процветание, но и даровал духовную мудрость; он придавал неофиту силы, необходимые для сражения со злыми духами и даже более того — обеспечивал ему, подобно его богу, славное бессмертие[38]. Благодаря таинственному свойству божественной пищи, верующий возвышался над своим человеческим состоянием, и по ту сторону роковой черты смерти ему было обеспечено блаженство[39].
Это вкушение святынь сопровождалось или, скорее, ему предшествовали другие обряды различного характера: это были подлинные испытания, которым подвергался кандидат. Последний для того, чтобы принять богослужебное омовение и священную пищу, должен был подготовиться к ним не только длительным воздержанием и многократным самоистязанием; ему приходилось претерпеть ряд драматических искупительных процедур особого рода, число и последовательность которых остаются нам неизвестными. Если можно в этом отношении верить описанию христианского автора IV века[40], то неофиту завязывали глаза, стягивали ему руки цыплячьими жилами и затем заставляли прыгать через ров, наполненный водой; вслед за этим к нему приближался «освободитель» с мечом в руке и разрубал эти отвратительные путы. При других обстоятельствах доведенный до ужаса адепт, если не как действующее лицо, то по крайней мере как зритель, принимал участие в разыгранном убийстве, которое изначально, без сомнения, было реальным[41]. В конечном счете стали ограничиваться представлением меча, окрашенного кровью человека, умершего насильственной смертью[42]. Жестокость этих церемоний, которые в среде воинственных племен Тавра должны были превращаться в дикие оргии, была смягчена влиянием западной цивилизации. Они, несомненно, сделались, скорее, внушающими страх, чем опасными, и в них испытывалось, по всей видимости, моральное мужество посвящаемого, нежели его физическая выносливость. Идеалом, которого он должен был достигнуть, являлась стоическая апатия, отсутствие всякой чувственной эмоции[43]. Жестокие истязания, неисполнимые обеты умерщвления плоти, к которым слишком самонадеянные или, наоборот, слишком изобретательные авторы приговаривают адептов мистерий[44], следует отнести к области небылиц, так же, как и предполагаемые человеческие жертвоприношения, якобы совершавшиеся в полумраке священных склепов[45].
Тем не менее, не следует полагать, что митраизм, наподобие древнего франкмасонства, увлекался лишь безобидными фантасмагориями. В его богослужебных действах всегда сохранялись остатки изначального варварства тех времен, когда во глубине мрачной пещеры или в лесах корибанты, завернутые в шкуры зверей, окропляли жертвенники их кровью. В римских городах затерянные в горах пещеры были заменены сводчатыми подземельями (spelaea), с виду гораздо менее впечатляющими (рис. 22).
Но даже в этих искусственных гротах обряды посвящения должны были приводить неофита в глубокое волнение. Когда, пройдя через паперть храма, он спускался по ступеням в склеп, — пред ним в святилище, блистающем украшениями и огнями, возникало установленное в апсиде священное изображение тавроктонного Митры, затем ужасающие статуи львиноголового Кроноса со всевозможными атрибутами и мистические символы, значение которых было еще скрыто для него. По обеим сторонам в полумраке коленопреклоненные или распростертые на каменных скамьях верующие молились или пребывали в глубоком сосредоточении. Фонари, расставленные вокруг хоров, бросали более яркий свет на изображения бога и на его служителей в странных костюмах, которые приветствовали новообращенного. Умело подстроенные неожиданные световые эффекты поражали его взор и его душу[46]. Охвативший его существо священный трепет придавал в действительности самым невинным изображениям впечатление грозного величия; незамысловатые фокусы, которые проделывались перед ним, представлялись ему серьезными опасностями, которые преодолевало его мужество. Забродивший напиток, который он выпивал, заставлял его чувства прийти в крайнее возбуждение, а разум — помутиться; он бормотал действенные заклинания, и перед его расстроенным воображением возникали божественные образы[47]. В экстазе ему казалось, что он уносится за пределы мироздания, и даже очнувшись, он все еще твердил, подобно участнику мистерий у Апулея[48]: «Достиг я пределов смерти, переступил порог Прозерпины и снова вернулся, пройдя все стихии, видел я пучину ночи, видел солнце в сияющем блеске, предстоял богам подземным и небесным и вблизи поклонился им»[49].
Традиция всего этого оккультного церемониала тщательно сохранялась жрецами, обученными богослужению и занимавшими обособленное от всех категорий посвященных положение. Первыми основателями этого жреческого сословия, безусловно, были восточные маги, но нам почти совершенно неизвестно, из кого они вербовались, и каким образом это сообщество организовывалось впоследствии. Было ли звание жреца наследственным, давалось ли пожизненно или они избирались на определенный срок? В этом последнем случае, кто был вправе избирать их, и каким условиям должны были удовлетворять кандидаты? Ни один из этих вопросов не исследован достаточно. Мы можем заключить лишь, что жрец, по-видимому, безотносительно ко всем остальным носивший звание жреца (sacerdos) или «главного жреца» (antistes), часто, но не всегда, являлся одним из «Отцов»[50]. В каждом храме обнаруживается один, иногда несколько таких служителей. Можно с полным основанием предположить, что в этом «жреческом сословии»[51] была установлена определенная иерархия. Но мы не располагаем никакими данными, особо указывающими на подобную организацию, которая, вероятно, была устроена не менее основательно, чем организация магов сасанидского царства или манихеев Римской империи[52].
Роль жречества здесь, несомненно, была более значительной, нежели в древних греческих и римских культах. Жрец являлся по долгу служения посредником между людьми и божеством. Эти функции, очевидно, предполагали руководство священнодействиями и ведение службы. Надписи сообщают нам, помимо того, что жрецы возглавляли торжественные церемонии, связанные с посвящением богу различных приношений, или даже вместе с Отцами представляли в них сделавшего приношение верующего[53]; однако это было лишь малой частью той посреднической деятельности, которую они были призваны осуществлять. По-видимому, они были полностью поглощены возложенным на них религиозным служением. Жрец, разумеется, должен был следить за тем, чтобы на жертвенниках горел вечный огонь[54]. Три раза в день, на заре, в полдень и на закате дня, они возносили молитву Солнцу, обращаясь по утрам на Восток, в полуденное время к Югу и вечером — на Запад[55]. Ежедневное богослужение часто сопровождалось особыми жертвоприношениями. Совершающий его жрец, облаченный в священнические одежды, имитирующие одеяния магов, приносил небесным и подземным богам различные жертвы, кровь которых собиралась в чашу[56], либо совершал им жертвенное возлияние, держа в руке священный пучок прутьев, известный нам из Авесты[57]. Эти бескровные приношения совершались, безусловно, в честь небесных божеств, тогда как жертвоприношения живых существ, или, по крайней мере, диких зверей, предназначались демонам[58]. В этом проявлялись отличительные особенности этого богослужения и его дуалистический характер, в основе которого лежала практика поклонения и духам преисподней[59].
Продолжительные псалмодии, песнопения с музыкальным сопровождением перемежались с ритуальными действами[60]. Одним из торжественных моментов службы, который, несомненно, отмечали звоном колоколов[61], был момент открытия посвященным изображения тавроктонного Митры, до тех пор скрытого завесой. В некоторых храмах имелась вращающаяся плита со скульптурным изображением, наподобие наших дарохранительниц, что позволяло по очереди скрывать и показывать изображения, украшавшие обе ее стороны[62].
В каждый день недели в определенном месте склепа совершалось моление Планете, которой этот день был посвящен, и наиболее священным почиталось воскресенье, которым правило Солнце[63]. Возможно, в течение месяца молились даже знаку Зодиака, которому этот месяц соответствовал[64]. Помимо того, богослужебный календарь отмечал некоторые дни празднествами, о которых мы, к несчастью, очень плохо осведомлены. Вероятно, шестнадцатый день, средний в месяце, продолжал, как и в Персии, пребывать под покровительством Митры. Напротив, на Западе никогда не упоминается о справлении Митракан, праздников, весьма популярных в Азии. Они, безусловно, были перенесены на 25 декабря, поскольку по всеобщему обычаю возрождение Солнца (Natalis invicti — день рождения непобедимого Солнца), которое начинало подниматься выше после зимнего солнцестояния, отмечалось священными торжествами[65]. Мы имеем некоторые основания полагать, что праздничными днями считались и дни равноденствий, когда определенными торжествами приветствовали приход обожествляемых Времен года. Посвящения совершались преимущественно в начале весны, в марте или в апреле[66], примерно в пасхальное время, когда христиане подобным же образом совершали таинство крещения над оглашенными. Однако мы остаемся почти в полном неведении в отношении обрядовой стороны этих торжеств, равно как и в отношении всего, что касается системы праздников в мистериях.
Митраистские общины представляли собой не просто сообщества, объединяемые духовными интересами, но обладали также юридическими правами и правами собственности. Для распоряжения делами и своевременной защиты своих интересов они избирали в своей среде должностных лиц, которых не следует смешивать ни с посвященными, ни со жрецами. Встречающиеся в надписях наименования этих членов храмовых советов свидетельствуют о том, что организация коллегий почитателей Митры не отличалась от организационной структуры других религиозных сообществ, копировавших структуру администрации муниципиев или поселков. Эти корпорации вели официальный список своих сторонников, «альбум» посвященных[67], в котором их имена располагались по степени значительности их звания. Во главе их стоял совет декурионов[68], распорядительный комитет, назначаемый, безусловно, общим собранием, своего рода миниатюрный сенат, первые десять членов (decem primi) которого[69] обладали, как и в городах, особыми привилегиями. У них имелся свой глава (magister), или председатель, избираемый ежегодно[70], свои попечители (curatores), в чьем ведении были финансовые вопросы[71], свои адвокаты (defensores)[72], обязанные представлять их дела перед правосудием или перед общественной администрацией, наконец, патроны (patroni)[73], весьма значительные лица, от которых ожидали не только действенного покровительства, но и денежных вспомоществований, позволявших общинам сбалансировать свой бюджет.
Поскольку государство не предоставляло им никаких дотаций, их достаток зависел исключительно от щедрости частных лиц. Добровольные взносы, составлявшие постоянный доход коллегий, с трудом могли покрыть издержки на отправление культа, и даже самый малый непредвиденный расход ложился тяжелым бременем на эту общественную кассу. Сообщества бедняков не могли и думать о том, чтобы со своими скромными средствами построить пышный храм. Обычно они получали от какого-нибудь благосклонно настроенного к ним крупного собственника участок земли, на котором могли возвести или, скорее, вырыть себе часовню[74], а какой-либо другой благотворитель нес расходы на строительство[75]. Иногда богатый горожанин передавал в распоряжение адептов мистерий подвал, в котором они худо-бедно устраивались[76]. Если у первых жертвователей не хватало средств на оплату внутреннего убранства склепа и на изготовление священных изображений[77], другие братья собирали необходимые суммы, и почетная надпись увековечивала собой память об их щедрости. Три посвятительные надписи из Рима сообщают нам о создании одной из таких конгрегаций митраистов[78]. Один вольноотпущенник и один простец построили вскладчину жертвенник из мрамора, два других посвященных подарили святилищу еще один, и точно также один раб внес свое скромное приношение. Щедрые покровители в отплату за свои дары получали самые высокие звания в этой маленькой храмовой общине. Благодаря им храм постепенно обзаводился внутренним убранством и, наконец, мог позволить себе даже некоторую роскошь. Постепенно обычный камень в нем заменялся мрамором, вместо мраморной штукатурки появились скульптуры, и мозаика сменила росписи[79]. В конце концов, когда первоначальный храм стал рушиться от ветхости, разбогатевшая община зачастую даже могла перестроить его с гораздо большим великолепием[80].
Обнаружено значительное количество таких сооружений. В независимости от того факта, что они в своей конструкции имитировали первобытные пещеры, они носили названия spelaeum, specus (грот, склеп, пещера), иногда spelunca, antrum (грот, пещера) или более общие — templum, aedes, sacrarium (храм, святилище)[81]. Можно в точности восстановить их традиционное расположение, которое повторяется везде почти без отклонений (рис. 23).
Над общественным входом высилась колоннада, державшая фронтон (porticus)[82]. Переступив порог, прихожане попадали сперва в открытое с фасада помещение, расположенное на уровне земли, — преддверие храма (A)[83]. Оно замыкалось в глубине воротами, дававшими доступ в другое, меньшее по размерам помещение, которое, несомненно служило ризницей (BC). В эту ризницу или, реже, прямо к преддверию храма выходила лестница, по которой спускались собственно в святилище — в крипту. Это подземелье, которое считали символом мироздания[84], должно было нести над собой свод, имитировавший свод небес. Когда не было возможности сложить такой свод каменной кладкой, вид свода придавали сводчатому потолку, образованному переплетениями и покрытому штукатуркой[85]. При входе в это подземелье прихожане сперва попадали на площадку, занимавшую все пространство по ширине помещения (D); далее оно делилось на три части — центральный коридор (F), представляющий собой помещение шириной в среднем 2 м 50 см, являвшееся хорами, предназначенными для служителей, и два сложенных из камней возвышения, тянувшихся вдоль боковых стен, верхняя поверхность которых шириной примерно в 1,5 метра была наклонной: именно на ней стояли на коленях или возлежали прихожане, следившие за службой и принимавшие участие в священных трапезах[86]. В глубине храма обычно находилась апсида с экседрой[87], где была установлена священная композиция с изображением тавроктонного Митры, иногда дополнявшаяся образами других богов. Перед нею стояли жертвенники с горящим на них священным огнем.
Обилие даров, о которых упоминают эпиграфические тексты, свидетельствует о преданности верующих тем сообществом, в которые они входили. Именно благодаря постоянной приверженности к культу многочисленных его последователей эти сообщества, органические клетки, составлявшие большое тело религии, имели возможность жить и развиваться далее. Орден подразделялся на множество мелких групп, тесно связанных между собой, отправлявших те же ритуалы в тех же святилищах. Незначительная вместимость храмов, в которых они собирались, свидетельствует о том, что число их прихожан всегда было очень ограниченным. Даже если предположить, что в подземное святилище допускались одни лишь Участники, а посвященные низшего ранга могли только вступать в преддверие храма, все равно не представляется возможным, чтобы эти собрания насчитывали более сотни членов секты[88]. Когда число их превышало этот предел, строилась новая часовня и группа разделялась. В этих закрытых храмовых сообществах, где все знали друг друга и оказывали друг другу помощь, царили близкие отношения, как в большой семье. Здесь стирались различия, существовавшие в аристократическом обществе; служение единой общей вере делало раба равным декуриону и знатному мужу, а иногда даже возвышало над ними. Все подчинялись единым правилам, бывали приглашены на одни и те же празднества, и после смерти все, несомненно, находили упокоение в одном общем месте погребения. Хотя до сих пор не было обнаружено ни одного митраистского кладбища[89], особенный характер верований секты относительно будущей жизни и ее специфические обряды делают очень правдоподобным предположения о том, что, как и большинство римских сообществ, она образовывала в своей среде не только религиозные, но и погребальные коллегии[90]. По-видимому, она осуществляла погребения, и ее адепты должны были испытывать самое активное желание быть преданными земле как с человеческими, так и с религиозными почестями, обрести себе «вечное пристанище», в котором они в покое могли дожидаться дня воскрешения. Если имя «братьев», которым нарекали друг друга посвященные, не было для них пустым звуком, они считали себя обязанными отдать друг другу хотя бы этот последний долг.
Та весьма неполная картина внутренней жизни митраистских общин, которую мы можем воссоздать в своем воображении, тем не менее помогает нам лучше осознать причины их быстрого разрастания. Униженные плебеи, составлявшие вначале основную массу их адептов, находили себе помощь и поддержку в братствах этих объединений. Присоединяясь к ним, они получали возможность покончить со своим одиноким положением отверженных и стать частью мощного общества, общества — чрезвычайно иерархизированного, ответвления которого, словно сетью, покрывали все пространство империи. Кроме того, звания, которые присваивались им, вполне отвечали естественному желанию всякого человека выполнять в мире определенную роль и приобрести некоторую значимость в глазах себе подобных.
К этим чисто мирским устремлениям прибавлялись более мощные стимулы веры. Члены этих маленьких кружков считали себя избранными обладателями древней мудрости, пришедшей с далекого Востока. Атмосфера тайны, окружавшая ее непостижимые премудрости, еще усиливала то чувство почтения, которое она им внушала: «Все таинственное служит великолепию». Система последовательных посвящений заставляла неофита надеяться на раскрытие перед ним еще более возвышенных истин, а необычные обряды, которыми они сопровождались, оставляли в его наивной душе неизгладимое впечатление. В этих мистических церемониях адепты ожидали найти и, придавая своим чаяниям черты реальности, в самом деле находили для себя побудительный мотив и утешение; или ощущали себя очищенными от грехов ритуальными омовениями, снимавшими с души бремя тяжкой ответственности; им придавали силы священные трапезы, несшие в себе возможность обретения лучшей жизни, в которой они были бы вознаграждены за все страдания в этом мире. В удивительном распространении митраизма в значительной мере сыграли роль эти великие иллюзии, которые показались бы смешными, если не были бы столь глубоко человечными.
Тем не менее в борьбе церквей-соперниц, которые при цезарях оспаривали друг у друга власть над империей душ, низкий социальный статус приверженцев персидской секты ставил ее в неравное рядом с другими положение. В то время как большинство восточных культов признавало за женщинами значительную, иногда даже преобладающую роль, находя в них ревностных своих почитательниц, культ Митры запрещал для них участие в мистериях и тем самым отнимал у себя возможность конкурировать с проповедью других сект. Строгая дисциплина ордена не позволяла женщинам завоевать себе звания в священных когортах и, как и в маздеистской секте Востока, они занимали лишь подчиненное место в обществе верующих[91]. Среди сотен дошедших до нас надписей, ни в одной нет упоминаний ни о жрице, ни о какой-либо посвященной, ни даже о сделавшей пожертвование женщине. Но религия, стремившаяся сделаться всеобщей, не могла отказывать в познании божественного половине рода человеческого, и для того чтобы дать пищу религиозным устремлениям женской части общества, она заключила в Риме союз, несомненно, способствовавший ее успеху. И мы не сможем понять истории митраизма на Западе, если не станем принимать во внимание ее политику в отношении остальных языческих сект.
Глава VI
МИТРА И РЕЛИГИИ ИМПЕРИИ
Случаи мученичества на Востоке красноречиво свидетельствуют о религиозной нетерпимости национального духовенства в сасанидской Персии, и маги этой древней империи, если сами не являлись гонителями, то, во всяком случае, образовывали особую в своей исключительности касту, возможно, даже привилегированное национальное сообщество. Жрецы Митры никогда не выказывали подобной непримиримости. Точно так же, как иудаизм в эпоху Александра, маздеизм в Малой Азии был смягчен влиянием эллинской цивилизации. Будучи перенесен в чужую среду, он был вынужден примириться с царившими в ней обычаями и мировоззрением, а благосклонность, с которой он здесь был принят, побудила его остаться в русле такой примиренческой политики. Иранские боги, сопровождавшие Митру в его странствиях, стали почитаться на Западе под греческими и латинскими именами, авестийские язаты приобрели облик бессмертных богов, пребывающих на Олимпе, и эти факты уже в достаточной мере свидетельствуют о том, что азиатская религия, никак не выказывая своей враждебности по отношению к старым греко-римским верованиям, во всяком случае с внешней стороны, стремилась приспособиться к ним. Благочестивый адепт мистерий мог, ни в чем не предав своей веры, сделать посвящение капитолийской триаде — Юпитеру, Юноне и Минерве[1]. Хотя он придавал этим божественным именам иной, по сравнению с общепринятым, смысл. Если даже посвященных действительно предостерегали против участия в других мистериях[2], то такой древний запрет не мог сохраниться надолго, устояв против синкретических тенденций язычества империи: в IV веке «Отцы Отцов» исполняли роль высшего духовенства в самых различных храмах[3].
Эта секта повсюду сумела ловко приспособиться к той среде, в которой была вынуждена существовать. В придунайской низменности она оказала на местный культ такое влияние, которое может свидетельствовать только о длительном контакте между адептами этих культов[4]. В прирейнских областях кельтские божества почитались в священных подземельях наравне с митраистскими, во всяком случае, бок о бок с ними[5]. Персидский бог выказал свое гостеприимство всем чужакам, среди которых он обосновался, и его храмы сделались местом встречи божеств всего языческого пантеона. Соответственно, в зависимости от страны своего распространения, маздеистская теология оказалась расцвечена всевозможными оттенками, чьи переходы лишь смутно различимы для нашего глаза, однако эти догматические нюансы касались исключительно вспомогательных, внешних различий в деталях, относящихся к внешнему образу религии, никак не угрожая ее фундаментальной целостности. Совершенно не заметно, чтобы эти отклонения гибкого учения могли вызвать в нем появление ересей. Делавшиеся им уступки были чисто формальными. В действительности, митраизм, пришедший на Запад в полном расцвете сил, вскоре был настигнут упадком, в результате чего он смог воспринять лишь те элементы, которые он заимствовал из окружающей жизни. Единственным влиянием, глубоко изменившим его характер, было то, что он испытал во времена своей молодости в среде азиатских народов.
Тесные связи, соединившие Митру с некоторыми богами этой страны, были вызваны не только естественным родством, сплачивавшим всех этих пришельцев с Востока в противовес греко-римскому язычеству. Древняя религиозная вражда египтян и персов проявлялась даже в императорском Риме, и иранских поклонников мистерий, по-видимому, долгое время разделяло с почитателями Изиды глухое соперничество, если даже не открытое противостояние[6], до тех самых пор, пока возобладавший повсеместно синкретизм не признал имена Митры и Сераписа двумя синонимичными наименованиями Солнца, единого господина мира. Без всякого труда, напротив, они были соотнесены с сирийскими культами, вместе с ними перекочевавшими из Азии в Европу. Их учение, насквозь пропитанное халдейскими теориями, должно было представлять большое сходство с верованиями семитских религий. Юпитер Долихен, уже почитаемый одновременно с Митрой на своей родине в Коммагене, и всегда остававшийся, как и тот, преимущественно армейским божеством, обнаруживает свое присутствие рядом с последним во всех странах Запада. В Карнунте в Паннонии и в Штокштадте в Ге