"Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкопывают и крадут; но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкопывают и не крадут; ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло; если же око твое будет худо, то все тело твое будет темно. Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма? Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне" (Мф. 6, 19-24).
Жизнь идущего вслед должна быть такой, чтобы ничто не стояло между ним и Христом: ни Закон, ни его собственное благочестие, ни, т;ем более, — мир. Идущий всегда смотрит лишь на Христа. Он не смотрит на Христа и благочестие, на Христа и Закон, на Христа и мир. Он просто не входит в подобные рассуждения, а во всем следует только Христу. Поэтому его глаз прост. Он направлен целиком и полностью к свету, исходящему от Христа, и лишен всякой темноты, всякой двойственности. Как глаз должен быть прост, ясен, чист, чтобы тело оставалось в свете, как к ногам и рукам свет поступает лишь от глаза, как нога оступается и рука промахивается, если глаз темен, как все тело — во тьме, если глаз померк, так и идущий вслед — до тех пор лишь в свете, пока просто смотрит на Христа, а не на то или иное; так и сердце ученика должно быть направлено только к Христу. Когда глаз видит не то, что есть на самом деле, то обмануто все тело целиком. Когда сердце зависит от видимости мира, от творения, а не от Творца, то ученик пропал.
Блага мира хотят сманить сердце ученика. Куда направлено его сердце - вот главный вопрос. К благам мира? К Христу и к благам одновременно? Или же исключительно к Христу? Свет тела — глаз, свет идущего вслед — сердце. Если темен глаз, то как же темно будет тело. Если темно сердце, то какая же темнота будет в ученике. А сердце темнеет, если привязано к благам мира. И тогда сколь бы настоятелен ни был призыв Иисуса, он наткнется на стену, он не отыщет доступа к человеку, ибо сердце заперто и принадлежит кому-то другому, а не Иисусу. Как свету не пройти в тело, если дурен глаз, так и слово Иисуса не войдет в ученика, если сердце того замкнуто. Как росток — тернии, слово душат "заботы, богатство и наслаждения житейские" (Лк. 8, 14).
Простота глаза и сердца соответствует той скрытости, которая не знает ни о чем, кроме как о слове и призыве Иисуса, которая есть полная общность с Христом. В чем же для идущего простота по отношению к земным благам?
Иисус не запрещает пользоваться ими. Иисус был человек, ел и пил вместе с учениками. Тем самым пользование земными благами Он сделал чистым. Пусть идущий благодарно пользуется насущными земными благами, которые насыщают повседневную нужду и поддерживают жизнь тела.
Как пилигрим, ходи:
Гол, волен, налегке.
А деньги в кошельке —
Помеха на пути.
Кто хочет - тащит пусть,
Нам ноша ни к чему.
Один ломоть в суму,
И отправляйся в путь13
(Терстееген).
Блага даны, чтобы ими пользоваться, но не затем, чтобы их копить. Как Израиль в пустыне ежедневно получал от Бога манну и не заботился о том, что есть и что пить, как сразу же портилась манна, сбереженная на следующий день, так пусть и ученик ежедневно получает от Бога необходимое; а копя эти дары, он испортит и дар, и себя самого. К скопленному сокровищу привязывается сердце. Сбереженное добро встает между мною и Богом. Где мое сокровище, там моя надежда, моя безопасность, мое утешение, мой Бог. Сокровище — это идолопоклонство14.
Но где граница между благами, которыми я имею право пользоваться, и сокровищем, которое мне запрещено? Если перевернуть предложение и сказать: к чему привязано твое сердце, то и есть твое сокровище, — то вот и ответ. Само сокровище может быть крайне невзрачным, дело не в размерах, дело только в твоем сердце, в тебе самом. А если спрашивать и дальше: как узнать, к чему привязано мое сердце? — то и здесь ответ прост и ясен: все мешающее тебе любить Бога больше всего остального, все встающее между тобой и твоим послушанием Иисусу — это твое сокровище, к которому привязано твое сердце.
Но раз человеческое сердце привязывается к сокровищу, то и по воле Иисуса пусть у человека будет сокровище, но не на земле, где оно тленно, а на небе, где оно сохранно. "Сокровища" на небе, о которых говорит Иисус, — это явно не Единое Сокровище, сам Иисус, но на самом деле сокровища, собираемые идущими. В этих словах - великое обещание: идя вслед Иисусу, ученик приобретает небесные сокровища, которые не гибнут, которые его ждут, с которыми он соединится. Что же это за сокровище, если не чрезвычайность и скрытость жизни ученика, если не плоды Христова страдания, приносимые этой жизнью?
Когда сердце ученика целиком принадлежит Богу, то ему ясно, что он просто не может служить двум господам. Не может. В хождении вслед это просто невозможно. Казалось бы, как естественно: в том и проявить свою христианскую смекалку и опытность, чтобы как раз суметь служить двум господам — маммоне и Богу, чтобы воздать каждому надлежащее. Отчего мы не можем, именно будучи детьми Бога, стать еще и радостными детьми этого мира и, наслаждаясь благими дарами Бога, еще и сокровища мира принимать как Божье благословение? Бог и мир, Бог и блага мира противоположны, ибо мир и его блага отнимают наше сердце, и, лишь завладев им, они становятся самими собой. Без нашего сердца блага и мир — ничто. Они живут за счет нашего сердца и поэтому — враги Бога. В полноте любви отдать наше сердце мы можем лишь кому-то одному, целиком держаться мы можем только лишь одного господина. А противоположное пред-мету*нашей любви становится предметом ненависти. По слову Иисуса, по отношению к Богу есть только любовь или ненависть. Если мы не любим Бога, значит мы Его ненавидим. Середины нет. В том и божественность Бога, что Его можно только любить или ненавидеть. Здесь только "или — или": ты любишь или Бога или блага мира. Любишь мир — значит, ненавидишь Бога, любишь Бога — значит, ненавидишь мир. Хочешь ты этого или нет, сознательно выбираешь или невольно, это несущественно. Разумеется, ты этого не захочешь, ты даже и знать не будешь, что ты делаешь; напротив, ты вовсе этого не хочешь, зато ты хочешь служить двум господам сразу. Ты хочешь любить и Бога и блага мира, и поэтому никогда не согласишься с тем, что ненавидишь Бога. Итак, ты Его любишь по собственному разумению. Но именно потому, что мы любим и Бога и блага мира, наша любовь к Нему — ненависть, глаз уже не прост, сердце — уже не в общности с Иисусом. Хотим мы того или нет, но иначе быть не может. Не можете служить двум господам, вы, идущие вслед Иисусу.
«Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело — одежды? Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их? Да и кто из вас, заботясь, может при-
бавить себе росту хотя на один локоть? И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них; если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, кольми паче вас, маловеры! Итак, не заботьтесь и не говорите: "что нам есть?" или: "что пить?" или: "во что одеться?" Пото-' му что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеет нужду во всем этом. Ищите же прежде всего Царства Божьего и правды Его, и это все приложится вам. Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем; довольно для каждого дня своей заботы» (Мф. 6, 25—34).
Не заботьтесь! Блага обманывают человеческое сердце, обещая ему безопасность и беззаботность, но на самом деле они и есть причина забот. Привязанное к благам сердце заодно с ними получает давящий груз забот. Забота создает сокровище, сокровище, в свою очередь, создает заботы. Мы хотим с помощью благ обеспечить нашу жизнь, с помощью заботы стать беззаботными; на деле выходит обратное. Узы, которыми мы привязаны к благам, которыми блага скреплены, сами эти узы и есть наши заботы.
Злоупотреблять благами — значит использовать их как обеспечение завтрашнего дня. Забота всегда обращена к завтра. Но блага буквальнейшим образом предназначены только на сегодня. Именно уверенность в завтрашнем дне делает меня таким неуверенным сегодня. Достаточно, чтобы у каждого дня была своя забота. Действительно обеспечен лишь тот, кто завтрашний день целиком отдает на волю Бога и все нужное ему для жизни целиком получает сегодня. Ежедневное получение освобождает меня от завтрашнего дня. Мысль о завтра подвергает меня бесконечным заботам. "Не заботьтесь о завтрашнем дне" — это либо ужасная насмешка над бедными и убогими, к которым Иисус как раз и обращается, над всеми теми, кто, по человеческому разумению, умрет завтра с голоду, если не позаботится сегодня; либо это невыносимый закон, который человек оттолкнет с содроганием; либо же это исключительная весть самого Евангелия о свободе детей Божьих, у которых на небе есть Отец, даровавший им своего любимого Сына. Разве мог Он не подарить и всего остального?
"Не заботьтесь о завтрашнем дне" — не надо видеть здесь житейскую мудрость, закон. Здесь только Евангелие Иисуса Христа. Лишь идущий вслед и знающий Иисуса слышит в этих словах обещание любви, исходящей от Отца Иисуса Христа, и свободу от всех вещей. Не забота делает ученика беззаботным, а вера в Иисуса Христа. Теперь он знает: мы можем не заботиться (ст. 27). Следующий день, следующий час у нас отобран. Бессмысленно поступать так, словно мы вообще в силах о чем-то позаботиться. В положении мира мы ничего не можем изменить. Заботиться может только Бог, потому что Он правит миром. А раз мы не можем заботиться, раз мы окончательно бессильны, то мы и не имеем права заботиться. В ином случае мы присвоили бы себе полномочия Бога.
Но идущий вслед знает и другое: он не только не имеет ни сил ни права на заботу, ему это еще и не нужно. Не забота и даже не работу создают насущный хлеб, а Бог-Отеа. Птицы и лилии не трудятся и не прядут и все же накормлены и одеты, они ежедневно, не заботясь, получают свое. Блага мира им нужны лишь на каждый день, они не копят и именно так хвалят Творца — не потом, не трудом, не заботой, а просто каждый день принимая дары от Бога. Поэтому птицы и лилии — пример для идущих вслед. Иисус отменяет необходимую связь между трудом и пропитанием, измышленную без Бога. Он не хвалит насущный хлеб как награду за труд, но говорит о беззаботной простоте идущего путем Иисуса и всё получающего от Бога.
"Ни один зверь не трудится ради пропитания, хотя у всякого есть свой труд, сообразно с которым он ищет и находит себе пищу. Птичка летает и поет, вьет гнездо и вскармливает птенцов; таков ее труд, но питается она не от него. Быки пашут, лошади служат в обозе и в кавалерии, овцы дают шерсть, молоко, сыр; таков их труд, но питаются они не от него — земля доставляет траву и питает их благословением Божиим. Так и человек: он и может и обязан работать, иметь занятие, но пусть помнит, что не работа его питает, а нечто иное: щедрое благословение Божие; хотя и кажется, будто питает его работа, ибо без его работы Бог ничего ему не дает. Хотя птичка не сеет и не жнет, она погибла бы от голода, если бы не летала в поисках за пищей. А что находит она пищу, так это творит не ее труд, а благо Божие. Ибо кто приготовил пи-
щу там, где она ее находит? Ведь где Бог не приготовит, там никто ничего не найдет, хотя бы весь мир до смерти трудился и искал" (Лютер). Но если птиц и лилии бережет Творец, то неужели не пропитает своих детей, ежедневно Его о том просящих, неужели не сможет дать им того, что им надобно для повседневной жизни, Он, кому принадлежат все земные блага и кто раздает их по своей, воле?
"На каждый день подай мне Бог,
Чтоб этот день прожить я смог.
Он жизнь хранит и воробью,
Так позабудет ли мою?"16
(Клавдиус)
Забота - дело язычников, не верящих, полагающихся не на Бога, а на свои силу и труд. Язычники заботятся потому, что не знают: Богу известно обо всем, что нам нужно. Потому они и хотят сами делать то, чего не ждут от Бога. Но идущим вслед сказано: "Ищите прежде всего Царства Божьего и правды Его и все остальное приложится вам". Из этого ясно, что забота о пище и одежде — это еще не забота о Царстве Божьем, как нам очень хотелось бы думать, словно работа ради нашей семьи и нас самих, словно забота о хлебе и жилье — это уже и есть поиски Царства Божьего, словно забота о нем осуществляется только внутри забот земных. Царство Божье и его праведность — нечто вполне отличное от достающихся нам благ мира. Это та самая праведность, о которой говорилось в пятой и шестой главе, праведность Христова креста и хождения вслед взяв крест. Сперва идет общность с Иисусом и послушание его заповедям, а потом уже все остальное. Не одно внутри другого, а одно после другого. Прежде забот о нашей жизни, о еде и одежде, о ремесле и семье стоят поиски Христовой праведности. Здесь просто дан предельный итог сказанного раньше. И это слово Иисуса — либо невыносимое бремя, невозможное отрицание человеческого существования бедных и убогих, — либо это само Евангелие, дающее совершенную радость и свободу. Иисус говорит не о том, что человек обязан делать и не может, но о том, что нам Бог уже подарил и еще подарить обещает. Раз нам дарован Христос, раз мы призваны идти Ему вслед, то с Ним нам даровано всё, действи-
тельно всё. Все остальное нам приложится. Кто, идя вслед Иисусу, смотрит только на его праведность, тот — под рукой и охраной Иисуса Христа и его Отца, тот, значит, — в общности и с Отцом, с тем ничего не может случиться, тот и сомневаться уже не может, что Отец накормит и не оставит голодными своих детей. В нужный час Бог поможет. Он знает, в чем мы нуждаемся.
Идущий вслед Иисусу, уже после долгого ученичества, на вопрос Господа "Имели ли вы в чем нужду?" ответит: "Никогда, Господи!" Как же иметь нужду тому, кто в голоде и наготе, в гонениях и опасностях уверен в общности с Иисусом Христом?
Матфей, 7: Отделение общины учеников
УЧЕНИК И НЕВЕРУЮЩИЕ
«Не судите, да не судимы будете; ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить. И что ты смотришь на сучок в главе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь? Или, как скажешь брату твоему: "дай, я выну сучок из глаза твоего"; а вот, в твоем глазе бревно? Лицемер! Вынь прежде бревно из твоего глаза, и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего. Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего пред свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас. Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят. Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень? И когда попросит рыбы, подал бы ему змею? Итак, если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим, тем более Отец ваш Небесный даст блага просящим у Него. Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними; ибо в этом закон и пророки» (Мф. 7, 1—12).
От пятой и шестой главы к этим стихам и потом — к большому эпилогу Нагорной проповеди ведет необходимая связь. О чрезвычайности (perisson) хождения говорилось в пятой главе, о скрытой, простой (haplous) правед-
ности учеников - в шестой. И то и другое изымает идущих вслед из той общности, к которой они до сих пор принадлежали, и ставит в связь исключительно с Иисусом. Граница стала ясно видна. И тут возникает вопрос об отношениях идущего вслед с людьми вокруг. Дает ли ему эта обособленность какие-то особые, собственные права, достались ли ему какие-то силы, мерила, дары, которые позволили бы притязать на особый авторитет по отношению к остальным? Показалось бы вполне естественным, если бы идущие вслед Иисусу отделили себя от своего окружения каким-то резким, ограничивающим приговором. Могло бы даже показаться, будто Иисус как раз хочет, чтобы этот разделяющий и судящий приговор, вынесенный учениками, осуществлялся бы и в их повседневном обращении с людьми. Поэтому Иисус должен был объяснить, что такое понимание было бы серьезной угрозой для хождения вслед. У учеников нет права судить. Начни они судить, они бы сами подпали под суд Бога. Меч, которым они судят бр^ата, падает на них самих. Граница, которой они отгораживаются от остальных как праведные от неправедных, отделяет их самих от Иисуса.
Отчего это так? Идущий живет только своим союзом с Иисусом Христом. Праведность у него есть лишь в этом союзе и никогда — вне его. И союз этот не может стать для него меркой, которую бы он применял по своему усмотрению. Его сделала учеником не новая мерка жизни, а только Иисус Христос, Посредник и Сын самого Бога. И потому его собственная праведность скрыта от него в общности с Иисусом. Он уже не может видеть, наблюдать, оценивать самого себя, он видит только Иисуса, а его видит, оценивает и милует только Иисус. Поэтому между учеником и другим человеком стоит не мерило праведной жизни, но опять-таки только сам Иисус Христос; в другом человеке ученик всегда видит лишь одно: вот тот, к кому приходит Иисус. И встречается он с другим лишь потому, что идет к нему вместе с Иисусом. Иисус идет к другому первый, а ученик следом. Поэтому встреча ученика с другим человеком не может быть свободной встречей двух людей, которые непосредственно, напрямую сопоставляют свои взгляды, мерила, суждения. Напротив, ученик может встретиться с другим лишь как с тем, к кому приходит сам Иисус. Важны только его борьба за другого, его призыв, любовь, милость, суд. И у уче-
ника нет позиции, с которой он мог бы напасть на друт го, он приступает к другому в правдивой любви Иисуса с безусловным предложением общности.
Судя, мы отстоим от другого на дистанцию наблюдения и рефлексии. Но у любви на это нет ни места, ни времени. Для любящего другой не бывает предметом рассматривания, он всегда — живое притязание на мою любовь и мое служение. Но разве зло в другом не требует от меня осуждения — и как раз ради него самого, ради любви. к нему? Мы понимаем, какая тонкая здесь граница. Лю- ' бовь к грешнику опасно соседствует с любовью к греху. Но сама любовь Христа к грешнику есть осуждение греха, она есть самое резкое выражение ненависти к греху. Именно безусловная любовь, в которой должны жить идущие вслед ученики Иисуса, приводит к тому, к чему никогда их не приведет раздельная, по собственному усмотрению и на собственных условиях даримая любовь, — к радикальному осуждению зла.
Если ученики судят, значит они устанавливают мерила добра и зла. Но Иисус Христос — не мерило, которое можно применить к другому. Он тот, кто судит меня самого и мое добро изобличает как совершенное зло. И значит, мне запрещено применять к другим те мерки, от которых избавлен я сам. И как раз судя о добре и зле, я другого в его зле утверждаю, ведь и он о них судит. Но он не знает, что его добро есть зло, а своим добром оправдывает себя. Если он осужден мною в своем зле, то, значит, одновременно утвержден в своем добре, которое - отнюдь не добро Иисуса Христа, и, значит, он ускользнет от суда Христа и ставится перед судом человеческим. Но при этом я навлекаю суд Божий на себя самого, ведь и я, значит, теперь живу не милостью Иисуса Христа, а познанием добра и зла и подпадаю под тот приговор, который выношу другому. Для всякого Бог — тот Бог, в которого он верит.
Суд — недозволенная рефлексия о другом. Он разлагает простую любовь. Хотя любовь и не запрещает мне думать о другом, замечать его грехи, но и мысли эти, и наблюдения избавлены от рефлексии, поскольку они для меня — лишь повод к тому же прощению и безусловной любви, какие мне достались от Иисуса. Не вынося о другом приговора, я вовсе не применяю принцип" "все понять — значит все простить" и ни в чем другого не оправдываю. Никаких прав тут нет не только у меня, но и у
другого тоже: все права отданы Богу, возвещается Его милость и Его суд.
Суд ослепляет, любовь делает зрячим. Судя, я слеп и к своему собственному злу, и к милости, дарованной другому. А в Христовой любви ученик знает о всякой мыслимой вине и грехе, ибо знает о страданиях Иисуса Христа, — и в то же время любовь узнаёт в другом того, кто был с креста прощен. Любовь видит другого в свете креста, и потому она действительно зряча. Если бы, когда я сужу, мне действительно важнее всего было истребить зло, то я искал бы зло там, где оно мне, собственно, и грозит, — в себе самом. А когда я ищу зло у другого, то сразу ясно, что я ищу еще и своей правоты, что, судя другого, я хочу остаться безнаказан в своем собственном зле. Предпосылка всякого суда — опасный самообман: будто ко мне слово Бога применяется иначе, чем к моему ближнему. Я требую для себя льгот, когда говорю: мне прощение, а другому — осуждающий приговор. Но раз ученики от Иисуса не получили особого права, которое могли бы выставить против другого человека, раз они получили только общность с Ним, то ученику суд совершенно запрещен как незаконное присвоение ложных прав над ближним.
Но ученику не только судящее слово запрещено; имеет свои границы и не возвещающее спасительное слово прощения, обращенное к другому. У ученика нет ни власти, ни права навязывать это слово кому угодно во всякое время. Приставать, напрашиваться, обращать, вообще пытаться собственными силами чего-то от другого добиться — все это и тщетно, и опасно. Тщетно - так как свиньи не узнают бисера, который перед ними мечут; опасно — так как не только слово прощения лишается своей святости, не только другой, которому я хотел услужить, превращен в святотатца и кощунника, но к тому же и сами проповедующие ученики подвергаются риску пострадать без необходимости и без толку от слепой ярости закоснелого и помраченного. Мир уже пресыщен дешевой милостью. И поэтому он грубо восстает против навязывающих ему то, к чему он отнюдь не стремится. То есть у деятельности учеников есть границы, о которых и сказано в Мф. 10: отрясти прах с ног там, где не слушают слово мира. Беспокойная энергия, энтузиазм учеников, желая безграничной деятельности, не замечая сопротивле-
пия, принимают евангельское слово за победоносную идею. А идея требует фанатиков, которые не видят и видеть не хотят сопротивления. Идея сильна. А слово Бога iак слабо, что позволяет людям себя презирать и отвергать. Для этого слова существуют закоснелое сердце и запертые двери, оно признает и терпит то сопротивление, па которое наталкивается. Это тяжкое понимание: для идеи ведь невозможного нет, но для Евангелия — есть. Иго слово слабее, чем идея. Потому и свидетели этого слова, подобно ему, слабее, чем пропагандисты какой-то идеи. Но в слабости этой они избавлены от болезненного Ьеспокойства фанатиков, они просто страдают вместе со словом. Ученикам позволено и отступить, даже убежать — если только отступают и бегут они вместе со словом, ес-II и только их слабость есть слабость самого слова, если своим бегством они не изменяют слову. Они — всего и ишь слуги и орудия слова и не хотят быть сильны тогда, когда слово хочет быть слабо. Захоти они навязывать миру слово при всех обстоятельствах и всеми средствами, они превратили бы живое слово Бога в идею и тогда мир с полным правом защищался бы от идеи, которая ничем ему не может помочь. Но именно будучи слабыми свидетелями, они принадлежат к числу тех, кто не отступает, а остается — разумеется, лишь там, где остается слово. Не узнав эту слабость слова, ученики не познали бы тайну уничижения Божьего. Это слабое слово, сносящее прекословие грешников, — лишь оно и есть то сильное милосердное слово, которое обращает грешников от глубины их сердца. Его сила прикрыта слабостью; явись слово в неприкрытой силе, настал бы Судный День. Ученикам поставлена великая задача — понять границы их миссии. Неверно примененное слово обратится против них самих. Как же ученикам поступать перед запертыми сердцами, когда доступ к другому закрыт? Пусть признают, что над другим у них нет ни права, ни власти, что к другому у них нет непосредственного доступа, и значит им остается лишь путь к Тому, в чьей руке и они сами, и этот другой. Об этом сказано дальше. Ученики вводятся в молитву. Им сказано, что к ближнему ведет лишь один путь: молитва Богу. Суд и прощение остаются в руке Бога. Он замыкает и отпирает. А ученики должны просить, искать, стучаться — и Он их услышит. Пусть ученики знают, что забота и тревога о другом* должны приводить их к молит-
ве. Данное их молитве обещание — вот самая большая власть, какая у них есть.
Тем и отличаются поиски учеников от богоискательства язычников, что первые знают, что именно они ищут. Искать Бога может лишь тот, кто уже Его знает. Как бы мог он искать то, чего не знает? Как бы мог он найти, не зная, что ищет? Поэтому ученики ищут Бога, которого нашли в обещании, полученном от Иисуса Христа.
В итоге становится ясно, что по отношению к другому у ученика нет ни собственного права, ни собственной власти. Он живет исключительно в силу общности с Иисусом Христом. Иисус дает ученику простое правило, каким даже самый простой человек может проверить, верно ли он относится к другому; ему нужно лишь поменять местами Я и Ты, поставить себя на место другого, а его на свое. "Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними". И ученик сразу же теряет всякое особое право перед другим, он уже не может себя извинять в том, за что упрекает другого. Теперь он так же суров ко злу в себе, как привык быть — к чужому, и к злу в другом так же снисходителен, как к своему. Ибо наше зло — точно то же, что и зло другого. Это один суд, один закон, одна милость. Поэтому ученик всегда встретит другого лишь как тот, кому все его грехи прощены и кто с тех пор живет лишь любовью Бога. "В этом закон и пророки" — ведь это и есть самая высшая заповедь: любить Бога больше всего и ближнего как самого себя.
ВЕЛИКОЕ РАЗДЕЛЕНИЕ
«Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их. Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные: по плодам их узнаете их. Собирают ли с терновника виноград или с репейника смоквы? Так всякое дерево доброе приносит и плоды добрые, а худое дерево приносит и плоды худые. Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые. Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь. Итак по плодам их узнаете их. Не всякий, говорящий Мне: "Господи! Господи!" войдет в Цар-
ство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего небесного. Многие скажут мне в тот день: "Господи! Господи! не от Твоего ли имени» мы пророчествовали? и не Твоим ли именем бесов изгоняли? и не Твоим ли именем многие чудеса творили?" И тогда объявлю им: "Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие"» (Мф. 7, 13-23).
Община Иисуса не может по своей воле оторваться от общности с теми, кто не слышит призыва Иисуса. Обещанием и заповедью она призвана своим Господом в хождение вслед. Этого ей должно быть достаточно. Всякий суд и разделение она предоставляет Тому, кто избрал ее по своему усмотрению, не по заслугам ее дел, но по своей милости. Разделение осуществляется не общиной, а словом призыва.
Так малое стадо, идущее вслед, отделено от большей части человечества. Учеников мало и всегда будет мало. Этийи словами Иисуса у них отсечена любая ложная надежда на успех их деятельности. Пусть никогда идущие вслед Иисусу' не полагаются на свою многочисленность. "Вас мало...", а других много, и всегда будет много. Но они ходят в погибели. И в утешение ученикам дано лишь одно: обещание жизни, обещание вечной общности с Иисусом.
Путь идущих вслед узок. Легко пройти мимо, легко упустить, легко потерять, даже уже вступив. Трудно найти. Путь по-настоящему узок, с обеих сторон — грозные кручи, куда легко сорваться: быть призванным к чрезвычайному, творить его, не видя сам и не зная, что его творишь, — это узкий путь. Свидетельствовать и исповедовать истину Иисуса, любя при этом врага истины, его и нашего врага, безусловной любовью Иисуса Христа, — это узкий путь. Верить обещанию Иисуса, что идущие вслед наследуют землю, беззащитно идя навстречу врагу, охотней терпя, чем совершая несправедливость - это узкий путь. Видеть и знать другого с его несправедливостью и слабостями, никогда его не судя, непрестанно служить ему вестником, не меча бисера перед свиньями, — это узкий путь. Это путь невыносимый. Всякий миг грозит падением. Пока я вижу в этом пути приказанный мне маршрут и иду по нему, страшась себя самого, — он и впрямь невозможен. Но если при каждом шаге я вижу впереди Иисуса Христа и за Ним следую, то я на этом пути хра-
ним. Если я гляжу на рискованность моих шагов, на сам путь, а не на Того, кто идет передо м ной, то, значит, мои ноги уже заскользили. Он сам есть эт~от Путь. Он — узкий путь и тесные врата. Только Его ва;*=сно найти. Зная это, мы идем по узкому пути сквозь тесн ые врата креста Иисуса Христа к жизни, и сама узость=> пути превращается для нас в уверенность. Как мог бы п ^ т ь Сына Божьего на земле, путь, по которому мы, граждан-ie двух миров, должны идти как по грани между этим М1жром и Царством Небесным, как мог бы он быть широки:м? Верный путь должен быть узок.
Стихи 15—20. Община и мир рэзделены. Но теперь слово Иисуса, судя и деля, входит в с=-амое общину. Раздел должен совершиться уже среди уче!—шков Иисуса. Пусть ученики не полагают, что смогли првосто убежать от мира и теперь малым стадом безопасно пребывают на узком пути. Среди них появятся лжепророкиз, и наряду со смятением возникнет и взаимное отчуждение. Вот кто-то стоит около меня, внешне — член общиньп, стоит пророк, проповедник, судя по видимости, по слговам и делам — христианин, но внутренне его к нам npиводит что-то темное, внутренне это хищный волк, его слово — ложь и дела — обман. Он умеет хорошо хранить свсэю тайну, но продолжает свое темное дело. Он попал к нам, он приведен в общину не верой в Иисуса Христа, а дьяволом. Наверно, он ищет власти и влияния, денег, славьы для своих мыслей и пророчеств. Он ищет этого мира, а нье Господа Христа. Он прячет свой темный замысел под по кровом христианства, зная, что христиане - народ доверчивый. Он рассчитывает, что невинный облик спасет его —от разоблачения. Еще он знает, что христианам запрещена судить, и в нужную минуту он им об этом напомнит! Н икто не читает у другого в сердце. Поэтому он многих совращает с верного пути. Возможно, он и сам этого не понимает, так как влекущий его дьявол не дает ему ясно видеть себя самого.
От такого предостережения ученсики могли бы впасть в страшную тревогу. Кто же знает другого? Кто поймет, не таится ли за христианской внешностью ложь, не спряталось ли совращение? Эти страхи м«эгли бы вызвать в общине глубокое недоверие друг к држугу, придирчивую подозрительность и трусливый дух о-суждения. В ответ на эти слова Иисуса могли бы начаться не имеющие любви приговоры всякому впавшему в грех брату. Но Иисус из-
бавляет верных от недоверия, способного разрушить общину. Он говорит: дурное дерево приносит дурные плоды. В свое время оно само себя выдаст. Нам и незачем никому заглядывать в сердце. Надо выждать, чтобы дерево принесло плод. По плоду в свое время вы и распознаете дерево. А плод не заставит себя долго ждать. Здесь имеется в виду несовпадение не между словом и делом лжепророка, а между видимостью и реальностью. Иисус говорит нам, что человек не может долго прожить в видимости. Настает время плодоношения, время распознавания*. Раньше или позже станет ясно, что он такое. Дереву не поможет, если оно не захочет приносить плоды. Плод приходит сам по себе. Поэтому время, когда нужно будет отличить одно дерево от другого, то есть время плодоношения, всё и откроет. Когда настанет решительный ча с в отношениях мира и общины, а он может настать в любой день, не только в важных, но и в самых ничтожных повседневных решениях, тогда и станет ясно, что дурно и что хорошо. Тогда останется одна реальность, без видимости.
Иисус считает учеников способными ясно отличит ь в такие минуты видимость от реальности и отделиться от мнимых христиан. Этим они, с одной стороны, избавлены от пустого любопытства по отношению друг к друг но с другой — им предписана правдивость и решимость, чтобы признать решение Бога, когда оно прозвучит. В любую минуту может случиться, что из нашей среды будут вырваны мнимые христиане или что нас самих изобличат как мнимых христиан. Значит, ученики призываются к более прочной общности с Иисусом, к более верному хождению вслед. Дурное дерево будет срублено и брошено в огонь. Ему не поможет никакая пышность.
Стих 21. Но призыв Иисуса идти вслед проводит раздел еще глубже. После раздела между миром и общин ой, между мнимыми и истинными христианами, разделение вторгается и в исповедующее стадо учеников. Павел говорит: никто не может назвать Иисуса Господом как только Духом Святым (1 Кор. 12, 3). По собственному разуму, силам и решению никто не может предоставить свою жизнь Иисусу, назвать Его своим Господом. А здесь выставлена на свет сама эта возможность, что кто-то назовет Иисуса своим Господом без Святого Духа, то есть- не слышав призыва Иисуса. Это тем загадочнее, что в то время назвать Иисуса своим Господом не сулило никакой
земной выгоды, напротив, было крайне рискованным исповеданием. "Не все говорящие мне: Господи, Господи! — войдут в Царство Небесное..." Говорить: "Господи!" — это исповедание общины. Не всякий, произносящий это исповедание, войдет в Царство Небесное. Прямо посреди исповедующей общины пройдет разделение. Исповедание не дает на Иисуса никаких прав. Никто не может сослаться на свое исповедание. Быть членом Церкви с верным исповеданием — перед Богом это не значит ничего. На основе исповедания мы не спасемся. Подумав так, мы совершим грех Израиля, превратившего милость призвания в свое право перед Богом, и согрешим против милости Призвавшего, Бог нас спросит не о том, были ли мы членами Евангелической Церкви, а о том только, исполняли ли мы его волю. Он спросит об этом всех — и нас тоже. Границы Церкви — это не границы какой-то привилегии, а границы милостивого выбора и призвания Божьего. "Pas ho legon" и "all'ho poion" — "говорящий" и "делающий" — здесь имеется в виду не просто соотношение слова и дела. Скорее,здесь говорится о двух разных позициях человека перед Богом. "Но legon kurie" — "говорящий: Господи!" — это человек, на основе своего исповедания заявляющий притязание, "ho poion" — "делающий" — это смиренный в послушном деянии. Первый своим исповеданием сам себя оправдывает, а второй — это строящий на милости Божьей, послушный человек. Здесь речь становится парой самооправдания, а действие — парой милости, по отношению к которой человек может одно: смиренно повиноваться и служить. Первый, "говорящий: Господи!", сам, без Святого Духа, позвал себя к Иисусу или превратил призыв Иисуса в собственное право. А второй, делатель волиБога, призван, помилован, повинуется и следует. Он считает призыв не своим правом, а судом и помилованием, волей Бога, которому одному он и хочет повиноваться. Милость Иисуса требует делателя, поэтому действие становится правильным смирением, правильной верой, правильным исповеданием милости Призвавшего.
Стих 22. Раздел на только исповедающих и на делающих произошел. И теперь разделение идет еще дальше, до конца. Наконец, говорят лишь те, кто до сих пор устоял. Они из числа делателей, и ссылаются не на свое исповедание, а как раз на свои дела. Они творили дела именем
Иисуса. Зная, что исповедание не оправдывает, они пошли и делами возвеличили имя Иисуса среди людей. Теперь они приступают к, Иисусу и указывают на эти дела. Тут Иисус открывает ученикам возмож<