----------------------------------------------------------------------------
Перевод Н.Ман
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Мне думается, благороднейшее из наших чувств - это надежда существовать
даже тогда, когда судьба, казалось бы, уводит нас назад, ко всеобщему
небытию. Эта жизнь, милостивые государи, слишком коротка для нашей души;
доказательство тому, что каждый человек, самый малый, равно как и
величайший, самый бесталанный и наиболее достойный, скорее устает от чего
угодно, чем от жизни, и что никто не достигает цели, к которой так пламенно
стремится; ибо если кому-нибудь и посчастливилось на жизненном пути, то в
конце его он все же - часто перед лицом так долго чаянной цели - попадает в
яму, бог весть кем вырытую, и считается за ничто.
За ничто? Я? Когда я для себя _все_, когда я все познаю только _через
себя!_ Так восклицает каждый смертный, и большими шагами шествует по жизни,
подготовляясь к бесконечному странствию в потустороннем мире. Разумеется,
каждый по своей мерке. Если один отправляется в дорогу бодрым шагом, то на
другом - семимильные сапоги; он обгоняет его, и два шага последнего равны
дневному пути первого. Будь с ним что будет, но и тот ревностный странник
останется нашим другом и нашим товарищем даже и тогда, когда мы дивимся
гигантским шагам другого, идем по его следам, измеряем его шаги своими.
В путь, милостивые государи! Взгляд на один такой след делает нашу душу
пламенней и возвышенней, чем глазение на тысяченогий королевский поезд.
Мы чтим сегодня память величайшего странника и тем самым воздаем честь
и себе. В нас есть ростки тех заслуг которые мы умеем ценить.
Не ждите, чтобы я писал много и тщательно. Спокойствие - не праздничный
наряд, да к тому же я до сих пор мало думал о Шекспире: прозревал его,
иногда ощущал - выше я не сумел подняться. Первая же страница Шекспира,
которую я прочитал, покорила меня на всю жизнь, а одолев первую его вещь, я
стоял как слепорожденный, которому чудотворная рука вдруг даровала зрение! Я
познавал, я живо чувствовал, что мое существование умножилось на
бесконечность; все было мне ново, неведомо, и непривычный свет причинял боль
моим глазам. Час за часом я научался видеть, и - хвала моему познавательному
дару! - я еще и теперь чувствую, что мне удалось приобрести.
Не колеблясь ни минуты, я отрекся от театра, подчиненного правилам
{Гете здесь отвергает нормы и правила классицизма. Поскольку классицизм
наиболее ярко был представлен во французской драме, Гете называет в первую
очередь французских драматургов - Корнеля и Вольтера. Отсюда полемическое
противопоставление Корнелю великого древнегреческого драматурга Софокла.
(Упомянутый в сравнении с маркизом Алкивиад - выдающийся полководец.)}.
Единство места казалось мне устрашающим, как подземелье, единство действия и
времени - тяжкими цепями, сковывающими воображение. Я вырвался на свежий
воздух и впервые почувствовал, что у меня есть руки и ноги. И, когда я
увидел, сколько несправедливостей причинили мне создатели этих правил, сидя
в своей дыре, в которой - увы! - пресмыкается еще немало свободных душ, мое
сердце раскололось бы надвое, если б я не объявил им войны и не стал бы
ежедневно разрушать их козни.
Греческий театр, который французы взяли за образец, по своей внутренней
и внешней сути был таков, что скорее какому-нибудь маркизу удалось бы
подражать Алкивиаду, чем их корнелям уподобиться Софоклу.
Вначале как интермеццо богослужения, затем, став частью политических
торжеств, трагедия показывала народу великие деяния отцов, чистой простотой
совершенства пробуждая в душах великие чувства, ибо сама была цельной и
великой. И в каких душах!
В греческих! Я не могу объяснить, что это значит, но я чувствую это и,
краткости ради, сошлюсь на Гомера, Софокла и Феокрита {Ссылка на Гомера и
Феокрита носит более общий характер. Феокрит - автор идиллий. Гомер -
эпический поэт; речь идет, таким образом, уже не о драматургии и театре, а
об античной культуре в целом, которая, как и Шекспир, была, по мнению Гете,
"цельной и великой".}; они научили меня это чувствовать. И мне хочется тут
же прибавить: "Французик, на что тебе греческие доспехи, они тебе не по
плечу".
Поэтому-то все французские трагедии пародируют самих себя.
Сколь чинно там все происходит, как похожи они друг на друга, - словно
два сапога, и как скучны к тому же, особенно in genere в четвертом акте, -
известно вам по опыту, милостивые государи, и я не стану об этом
распространяться.
Кому впервые пришла мысль перенести важнейшие государственные дела на
подмостки театра, я не знаю; здесь для любителей открывается возможность
критических изысканий. Я сомневаюсь в том, чтобы честь этого открытия
принадлежала Шекспиру; достаточно того, что он возвел такой вид драмы в
степень, которая и поныне кажется высочайшей, ибо редко чей взор достигал
ее, и, следовательно, трудно надеяться, что кому-нибудь удастся заглянуть
еще выше или ее превзойти.
Шекспир, друг мой, будь ты среди нас, я мог бы жить только вблизи от
тебя! Как охотно я согласился бы играть второстепенную роль Пилада {Пилад -
друг Ореста и его верный спутник.}, будь ты Орестом, - куда охотнее, чем
почтенную особу верховного жреца в Дельфийском храме.
Я здесь намерен сделать перерыв, милостивые государи, и завтра писать
дальше, так как взял тон, который, быть может, не понравится вам, хотя он
непосредственно подсказан мне сердцем.
Шекспировский театр - это прекрасный ящик редкостей, здесь мировая
история, как бы по невидимой нити времени, шествует перед нашими глазами.
Его замыслы - это не замыслы в обычном смысле слова. Но все его пьесы
вращаются вокруг скрытой точки (которые не увидел и не определил еще ни один
философ), где вся своеобычность нашего Я и дерзновенная свобода нашей воли
сталкиваются с неизбежным ходом целого. Но наш испорченный вкус так
затуманил нам глаза, что мы нуждаемся чуть ли не во втором рождении, чтобы
выбраться из этих потемок.
Все французы и зараженные ими немцы - даже Виланд {Виланд (1733-1813) -
немецкий поэт и писатель которого Гете порицал и за подражание французским
аристократическим вкусам и за искажение, в угоду таким вкусам, античного
наследия. У 1774 г. Гете написал сатиру на Виланда "Боги, герои и Виланд".
Виланд явился одним из первых переводчиков Шекспира на немецкий язык, но не
сумел передать его величия и самобытности.} - в этом случае, как, впрочем, и
во многих других, снискали себе мало чести. Вольтер, сделавший своей
профессией чернить великих мира сего, и здесь проявил себя как подлинный
Терсит {Терсит из "Илиады" Гомера воспринимается Гете как клеветник и
критикан. Гете возмущен некоторыми пренебрежительными отзывами Вольтера о
Шекспире. Вольтер называл его "пьяным варваром", обвиняя в отсутствии
вкуса.}. Будь я Улиссом, его спина извивалась бы под моим жезлом.
Для большинства этих господ камнем преткновения служат прежде всего
характеры, созданные Шекспиром.
А я восклицаю: природа, природа! Что может быть больше природой, чем
люди Шекспира! {Под влиянием Гердера Гете, как и другие писатели "бури и
натиска", в естественности, соответствии природе видит главный критерии
настоящего искусства.}
И вот они все на меня обрушились!
Дайте мне воздуху, чтобы я мог говорить!
Да, Шекспир соревновался с Прометеем! По его примеру, черта за чертой,
создавал он своих людей, но в колоссальных масштабах - потому-то мы и не
узнаем наших братьев, - и затем оживил их дыханием своего гения; это он
говорит устами своих героев, и мы невольно узнаем их сродство.
И как смеет наш век судить о природе? Откуда можем мы знать ее, мы,
которые с детских лет ощущаем на себе корсет и пудреный парик и то же видим
и на других?
Мне часто становится стыдно перед Шекспиром, ибо случается, что и я при
первом взгляде думаю: это я сделал бы по-другому; и тут же понимаю, что я
только бедный грешник: из Шекспира вещает сама природа, мои же люди - только
пестрые мыльные пузыри, пущенные по воздуху романтическими мечтаниями. И,
наконец, в заключение, хотя я, в сущности, еще и не начинал.
То, что благородные философы говорили о вселенной, относится и к
Шекспиру: все, что мы зовем злом, есть лишь обратная сторона добра, которая
так же необходима для его существования, как то, что Zona torrida должна
пылать, а Лапландия покрываться льдами, дабы существовал умеренный климат.
Он проводит нас по всему миру, но мы, изнеженные, неопытные люди, кричим при
встрече с каждым незнакомым кузнечиком: "Господи, он нас съест!"
Так в путь же, милостивые государи! Трубным гласом сзывайте ко мне все
благородные души из Элизиума {Элизиум - Елисейские Поля - в греч. мифологии
пристанище душ умерших. Символически - место покоя, успокоения.} так
называемого "хорошего вкуса" {Под "хорошим вкусом" Гете имеет в виду
распространенные тогда художественные нормы и правила, связанные с
французским классицизмом.}, где они, сонные, влачат свое полусуществование в
тоскливых сумерках, со страстями в сердце, но без мозга в костях, и где,
недостаточно усталые, чтобы отдыхать, и все же слишком ленивые, чтобы
действовать, они протрачивают и прозевывают свою призрачную жизнь среди мирт
и лавровых кущ.