Бугры
Все шестеро собирались вместе почти каждый день. Чаще всего на дворе у Платона, под навесом. Здесь было что-то вроде штаба.
Шурка натянул между столбами веревку, подвесил на ней несколько звонких железок и дюжину бутылок. В бутылки налил воды: где на донышко, где на треть, где до половины — для разницы звучания. В общем, подобрался нотный ряд. Заглавной в этом ряду — нотой «до» первого регистра — была круглая бутылка из-под ликера «Глобус».
На таком вот «ксилофоне» Шурка сыграл сперва «Танец маленьких лебедей», потом «О, мое солнце». Вспомнил прежнее умение. Ник принес губную гармошку и ловко подыграл Шурке. С крыльца услышала самодельную музыку Вера Викентьевна. Пришла под навес со старенькой мандолиной. И получилось трио! Быстро подобрали несколько мелодий — от «Турецкого марша» Моцарта до «Веселого ветра» из фильма «Дети капитана Гранта»…
И потом долго радовались, вспоминая неожиданный концерт.
Впрочем, радовались не только музыке, а вообще — солнцу, лету. Друг другу.
Они были теперь словно молекула из шести атомов. Между атомами всегда прочная связь, и каждый нужен друг другу.
То, что между Шуркой и Женькой есть еще и дополнительная ниточка, принималось с молчаливым пониманием…
Хорошо им было вместе, наверно, еще и потому, что у каждого «атома» по отдельности — вне «молекулы» — в жизни было далеко не все благополучно.
У Женьки, например, после нескольких месяцев замужества вернулась домой старшая сестра — с «большим животом» и горьким убеждением, что «все на свете мужчины — подлецы и чудовища».
У Ника страдал от неприятностей отец — его «подставили» на работе, сунув на подпись какие-то поддельные накладные. До суда не дошло, но к следователям отца потаскали, а теперь он искал новую должность.
У Тины — свои заботы: дома неподвижно лежала после инсульта бабушка.
У Кустика появился недавно молодой красивый отчим, и матери нынче было явно не до сына.
«Зато говорят, что в августе возьмут меня на Балтийское взморье… А мне вовсе не хочется! Хорошо, что август не скоро…»
Только у Платона семейная жизнь была, кажется, без осложнений. Может быть, потому, что родители на машине укатили к родственникам в Ярославль. Платон остался с Верой Викентьевной, с которой жил душа в душу.
— А почему тебя не взяли в Ярославль? — однажды спросил осторожно Шурка.
— Что значит «не взяли»? Сам уперся: не поеду, и все. В Ярославле я раз десять бывал. На Буграх летом в тыщу раз интересней.
Постороннему это могло показаться диким. Что интересного на обширных пустырях с поросшими сорняком горками и строительным мусором! Ну, можно, конечно, побегать, в пряталки поиграть, в индейцев, раскопать в мусоре что-нибудь неожиданное. Но все же это не парк с аттракционами и компьютерными играми, не пляж у моря, не дальняя страна, куда рвутся сердцами и душами любители путешествий…
Однако это была именно страна.
Только знали о ней немногие…
Как-то раз играли в пряталки. Разбежались кто куда, притаились в репейной чаще, в ямах, укрытых непролазным белоцветом, и внутри пустотелых бетонных конструкций…
Шурка лежал у ржавой железной бочки. Он не очень-то старался прятаться. Потому что искала всех Женька.
Настоянная на июльском зное тишина беззвучно звенела над макушками иван-чая. Ни звука не проникало сквозь нее: ни голоса, ни трамвайные звонки, ни воробьиное чвирканье. Лишь время от времени внутри этой тишины рождалось особенное, здешнее эхо. То проснется стеклянная мелодия, которую Шурка утром наигрывал под навесом; то прошелестит шепот Кустика: «Тише, я слушаю космическое шевеление звуков…»; то отголосок Женькиного смеха: «Ой, Шурка, ты опять косматый, как домовенок! Тина, неси ножницы…» Попробуй разберись: или это отзвуки в памяти, или правда волшебное свойство Бугров — тихим эхом отзываться на то, что сказано не сию минуту, а давно…
Шурке кажется, что Женькин голос и смех повторяются здесь особенно часто.
А вот и она сама — раздвигая белоцвет, выбралась к бочке. С другой, не с Шуркиной стороны. Косы, чтобы не болтались, заправлены в широкий ворот под оранжевую майку. Они такие длинные, что пушистые концы торчат из-под подола. Тесные черные брючки смешно скособочились, рыжие гольфы съехали на сандалии. Часто дыша, Женька повертела головой. Облизала пухлые губы. В серых глазах — и веселье, и растерянность: здесь опять никого!
Шурка шевельнул ногой. Женька подскочила.
— Ага, Шурище! Вот ты! — И прыжок в сторону! Чтобы мчаться к лужайке, где на дырявом перевернутом ведре лежит палочка-выручалочка. Но… замерла на миг. Оглянулась даже, словно поджидая Шурку. И они помчались рядом! Прыгая через камни и колдобины, с маху пробивая телами стебли и ветки. Шипы и колючки дергали Женькину майку, чиркали по скользкому полотну Шуркиной «анголки».
Они вместе выскочили к финишу. Но Шурка запнулся и носом пролетел мимо ведра, проехался пузом по клеверу. Женька забарабанила палочкой по железу. Сперва часто, потом реже, реже…
Шурка сел в траве. Прижал к коленке ладонь, привычно заращивая десятую за день ссадину. Машинально тронул на шортах просторный карман: здесь ли отвертка? Отдул с лица упавшие вперед волосы. Прищурил правый глаз, а левым весело глянул на Женьку.
Она смотрела со смешливой виноватинкой.
— Ты поддался…
— Ага! — сказал счастливый Шурка.
— Так ведь нечестно…
— Ну и пусть!
— Шурище косматое… Что ребята скажут!
— Никто же не видел! — радовался Шурка. Вроде и подзуживал Женьку, а внутри таял.
— Кустик видел. — Женька оглянулась.
Кустик «выручил» себя раньше всех и лежал теперь на широком плоском валуне, у другого края лужайки. В безопасном отдалении от щекочущих травяных колосков и соцветий. Распахнул рубашку, подставил солнцу впалый бледный живот и ребристую, как мелкий шифер, грудь.
— Ничего я не видел, — великодушно сообщил он. — Мне не до вас. Я впитываю космическую информацию.
— Вот, человек впитывает, не мешай ему, — сказал Шурка.
— Впитывайте вместе. Я пошла искать остальных…
Но едва Женька сделала несколько шагов, как из рощицы иван-чая выскочили Ник и Тина. Вдвоем ухватились за палочку:
— Та-та-та! Прозевала, Женечка!
— Все равно она меня застукала, — сообщил Шурка. — В следующий раз искать буду я. Вот увидите, я вас быстренько…
— Надо еще Платона найти, — вздохнула Женька. — Он такой, всегда как сквозь землю…
И правда, она долго бродила по окрестным травяным джунглям. Потом вернулась — усталая, надутая и поцарапанная.
— Ну его… Тошка, выходи!.. Ну, выходи, я сдаюсь! Давайте вместе покричим, а то из меня уже душа вон…
Покричали вместе (кроме Кустика, который все еще что-то впитывал):
— Пла-тон, вы-хо-ди! Пла-тон, ты по-бе-дил!..
— Забрался небось туда, где ничего не слыхать, — уже с тревогой сказала Женька.
Платон появился из-за камня, где лежал Кустик.
— Тошка, ты бессовестный! Где тебя носило? — Женька всерьез надула губы.
— Ух, где меня носило! Пошли, увидите, что я нашел…
Он двинулся первый. А позади всех — Кустик, торопливо застегивающий ворот и обшлага.
Они перевалили бугор, заросший могучей травою с зубчатыми листьями и с цветами, похожими на львиный зев, только очень крупными и не желтыми, а розовыми. Никто не знал их названия.
Пролезли через утонувшие в бурьяне развалиы старого склада. В нем ржавели остовы допотопных станков.
Пробрались вдоль кирпичной стены недостроеного цеха — здесь опять цвел густой двухметровый иван-чай…
Платон раздвинул репейную чащу и нырнул в квадратный лаз.
Это был тесный туннель, образованный П-образными, засыпанными сверху блоками из бетона. Ход ломанно вихлял в темноте. Платон включил фонарик.
— Тошка, я боюсь, — кокетливо сказала Тина. — Вот как вылезем куда-нибудь не туда…
— Уже вылезли! — После крутого поворота навстречу мягко ударил зеленый от листьев свет. Следом за Платоном все с шумом выбрались из-под земли.
Кругом были пологие склоны, а на них все те же травяные джунгли пустырей. И строительный мусор. Торчала над макушками иван-чая разбитая каменная будка. А рядом с ней валялся вверх колесами свалившийся с невысокой насыпи паровозик. Старинный, наверно, «овечка». Он был маленький, будто с детской железной дороги. Видимо, в давние времена возил он здесь заводские грузы, а потом оказался заброшенным. Дожди подмыли насыпь, дорожное полотно дало крен, и маленький паровой трудяга кувыркнулся с рельсов.
Рельсы теперь совсем заросли. Сам паровозик тоже был окружен травяной чащей. Качались вокруг него розовые «свечки», белые «зонтики» и охапки желтого мелкоцветья. Летали бабочки и редкие пушинки…
— Ух ты, какой малыш, — ласково сказал Ник.
— А мы-то и не знали, что здесь есть такой! — удивился Кустик.
— Мы тут многого еще не знаем, — многозначительно сообщил Платон.
Хотя паровозик и был заброшен, вид его не вызывал печали. Наоборот. Эта рыжая от ржавчины «овечка» была похожа на веселого щенка, который набегался, наигрался и дурашливо завалился в траву кверху лапами. Ждет, когда к нему подойдут, почешут пузо и погладят.
Да, видимо, всем это показалось одинаково. И никто не удивился, когда Ник проговорил голосом Гриши Сапожкина:
— С-скажите, пожалуйста, вы не видели рыжего щенка с черным пятном на ухе?..
«Уже месяц прошел, а мы почему-то никак не забудем этого пацаненка», — подумал Шурка. И… почти сразу забыл. Потому что Бугры завораживали своей пустынностью, запахом травы, простором и тишиной.
Шурка уже знал, как они появились, эти громадные бугристые пространства.
Много лет назад на заводе «Красный трансформатор» началось большое строительство: ставили новые цеха, громоздили между ними эстакады, прокладывали рельсы. А землю из котлованов, поломанные железные конструкции, треснувший строительный бетон везли на большущее болото, что лежало между заводом и Саженковской слободой. Земли и всяких отходов набрались целые горы. Ни разравнивать, ни вывозить их у строителей не было сил и желания. Главной задачей-то было что? Давай-давай план! Давай-давай отчеты о пуске новых прокатных станов! А порядок наведем когда-нибудь после…
Но после наступили такие времена, что порядка стало еще меньше. Некоторые цеха так и не пустили. Их площадки тоже заросли иван-чаем и осотом, слились с холмистыми пустырями, которые получили почти официальное название — Бугры…
Надо сказать, что про Бугры ходили всякие слухи. Мол, и нечисто там, и лихие люди водятся и даже не́люди. Можно пойти и не вернуться — заплутать. Доля правды здесь была. Заросшие насыпи, груды балок и панелей, брошенные механизмы, кучи битых кирпичей и гнилые заборы образовывали местами настоящие лабиринты. А в глинистой толще хватало всяких пустот, похожих на бункеры и туннели. Дело в том, что экскаваторы заваливали землей и мусором кинутые как попало широченные трубы и пустотелые строительные конструкции… Все это со временем осело, заросло и сделалось похожим на остатки старинного города.
Слухи, впрочем, были преувеличены. Никаких страшных случаев на Буграх милиция не регистрировала. Так, небольшие пьянки да стычки хулиганов. И то не часто. Никто там не исчезал бесследно, если не считать старой козы, принадлежавшей жительнице Ковровского переулка Анне Гавриловне Кудеминой. Да и то неизвестно точно: сгинула коза на Буграх или украли ее от дома…
Тем не менее были у Бугров необычные, просто необъяснимые свойства, Стоило углубиться в заросли, как становился не слышен всякий городской шум. Начинало казаться, что ты в безлюдной прерии или на необитаемой планете. Компании ребят, которые играли здесь, почти никогда не встречались друг с другом.
Зато во время игр часто открывались новые места. Вот как сегодня, например, ложбина с паровозиком…
А на прошлой неделе Кустик торжественно вывел всех на лужайку, где стоял под солнцем игрушечный город. Пестрели купола из раскрашенной яичной скорлупы, блестели улицы, вымощенные жестяными бутылочными пробками. Главная площадь была выложена кусочками разноцветного фаянса. Они составили картину с часами, облаками и звездами…
— Ой, кто это построил? Чудо какое! — завосхищались Тина и Женька. — Может, здешние гномы?
— Нет. Митя Конов и Андрюшка Горелов, — шепотом сказал Кустик. — Давайте посмотрим и пойдем. Не надо им мешать. И ничего не трогайте.
Никто и не думал мешать или трогать. Шурка только спросил:
— А если сильный дождь? Или даже град? Всё ведь побьет и размоет.
— В этом месте дождя и града не бывает, — уверенно объяснил Кустик. — Потому его и выбрали.
Шурка не решился усомниться вслух. О странностях Бугров он был уже наслышан…
Потом они еще не раз приходили к лужайке с маленьким городом. Строителей — Митю и Андрюшку — не встретили ни разу. Но обязательно оставляли для них осколки фаянсовой посуды.
— А все-таки удивительно, что никто нам тут не встречается, — шепотом сказал однажды Шурка Женьке. — Прямо заколдованность какая-то.
— Ну конечно, заколдованность, — отозвалась она.
— Дело в том, что мы знаем проходы, — объяснил Кустик. — Если идти прямо с улицы, ты тут и пьяниц можешь увидеть, и бабок с козами, и шпану всякую. И не будет никакой тишины. Но мы-то ведь идем всегда через наш проход.
И в самом деле, компания проникала на пустыри особым путем. Недалеко от речки Саженки была насыпь, ведущая к мосту. Склоны ее заросли ольховником. Там, в кустах, пряталась идущая под насыпью труба. Диаметром чуть меньше метра. По ней, пыльной и гулкой, нужно было пробираться на четвереньках. Но зато, как проберешься, сразу попадаешь в сказочную завороженность и зеленую тишину…
Платон был самый трезвомыслящий из всех.
— Тут дело, наверно, не в волшебстве, а в нашем собственном настроении, — говорил он. — Что хотим, то и видим. Это называется самовнушение.
С ним больше других спорил Ник. Вообще-то он был ничуть не скандальный, но здесь распалялся:
— Разве так бывает?! Вот ты сидишь в кино и смотришь дурацкую картину «Красная маска», а хочется тебе увидеть что-нибудь хорошее, например «Остров сокровищ», — ну и что? Можешь ты его увидеть, если у тебя самовнушение?
— Тут другое дело… — неуверенно защищался Платон.
— Вот про это и говорят, что другое! — припирал его к стенке Ник. — На Буграх другие условия!
— Ну ладно, ладно. Пусть другие… если тебе так хочется.
— При чем тут «тебе хочется»? Это все знают! А скажи, почему не видно самолетов, когда летят над Буграми?
— Атмосферное явление…
Вмешивалась Тина. Она всегда защищала Ника.
— А сизые призраки? Тоже атмосферное явление?
— Да кто их видел-то, этих призраков? — возмущался Платон.
Шурке было, конечно, интересно: что за призраки?
— Да чушь! — отмахнулся Платон. — Когда расширяли заводскую территорию, завалили землей старое кладбище. Склепы засыпали и даже часовню. Ну вот, от бабок и пошли слухи, что мертвецы вылазят и бродят…
— И говорят, что под землей можно пробраться к этим склепам, — шепнула Шурке Женька.
Кустик услышал. И обрадовался:
— Вот там-то тебя эти призраки хвать за косы!
— А вы туда не добирались? — вроде бы без особого интереса спросил Шурка.
Кустик помотал кудлатой головой.
— Не-а, до кладбища далеко. А вообще-то и тут хватает всяких подземных пустот. Есть старинные, со стенами из толстого кирпича. С замурованными дверями…
— А восьмиугольных дверей там нет? — Это у Шурки само собой выскочило. На него посмотрели с интересом.
— А зачем тебе восьмиугольные двери? — спросила Тина. Шурке показалось, что хитровато, со значением.
— Ну… так. — Шурка сделал равнодушное лицо. — В какой-то книжке читал, в фантастической, что у таких дверей особые свойства. Можно через них куда-нибудь попасть. В антимир…
— Нет такой фантастической книжки, — ревниво сказал Кустик. Он считал себя знатоком фантастики.
— Будто ты все на свете знаешь!.. Я давно читал, не помню названия.
Остальные слушали молча. Может быть, ничего такого не было в их молчании. Но Шурке почудилось легкое отчуждение: «Почему ты от нас что-то скрываешь?»
Чтобы выкрутиться, Шурка бодро «вспомнил»:
— Ой, Куст! Я же у бабы Дуси заклинание узнал! Наговор такой от щекотки! Она говорит, что надежность железная. Хочешь?
— Еще бы!
— Надо, когда ты будешь один, три раза повернуться на левой пятке вокруг себя и сказать:
Ух-ух, пух-пух,
Улетай нечистый дух.
Не боюся я щекотки
Ни одной руки, ни двух.
А потом целый час ни с кем не разговаривать. И после этого пускай тебя щекочет хоть целая стая бандерлогов…
— Предрассудки, — сказал Платон.
Кустик хихикнул. Кажется, он поверил.
— Не надо, Кустичек, — жалобно попросила Тина. — Как же мы тогда будем тебя воспитывать? Ты же станешь совсем нестерпимый.
Кустик показал ей язык.
Паровозику дали щенячье имя Кузя. И решили навещать его каждый день. Очень уж славное оказалось тут место.
Недалеко от Кузи, под свалкой треснувших и заросших татарником бетонных плит, обнажился лаз под землю. Решили его исследовать. Взяли фонарики. Сперва ползли на четвереньках, потом стало просторнее. Пошли пригнувшись. Лучи метались по кирпичной кладке. Девчонки повизгивали: что-то сыпалось за шиворот.
Но никаких открытий не случилось. Подземный коридор уперся в глухо замурованную арку.
— Не пробиться, — вздохнул Шурка.
А Кустик — он тут как тут. Зашептал громко и весело:
— Да и незачем! Эта дверь, она ведь не восьмиугольная…
Почему-то все неловко промолчали. (А Женька — с сочувствием.) Потом Женька слегка хлопнула Кустика по кудлатому затылку:
— Давно тебя не воспитывали…
Шурке стало не по себе. Отвертка отяжелела в кармане.
Кустик отскочил от Женьки.
— А вот фиг тебе! Я Шуркиным заклинанием себя защищу! До сих пор я не мог для колдовства на ноге крутнуться, левая пятка болела, в ней заноза. А теперь уже не болит…
На следующее утро Кустик появился перед друзьями совершенно непривычный и разноцветный. Не в обычном своем «скафандре», а в «мультяшном» трикотажном костюмчике — вроде того, который баба Дуся предлагала Шурке в начале июня. Штаны и майка были голубых тонов, с картинками из подводной жизни: осьминоги, крабы, пестрые рыбы, водоросли, а на спине — русалка с улыбчивым и хитрым лицом.
Висел этот костюм на Кустике, как поникший в безветрие флаг на палке. И казался Кустик еще более тощим и длинноногим. Но все же обновку дружно одобрили.
— Ну, прямо аквариум! — добросовестно восхитилась Женька.
— В нем небось прохладно, как внутри морской глубины, — позавидовал Ник.
А Платон усомнился:
— Трудно поверить, что ты теперь совершенно щекоткоустойчивый.
— Ха! Смотрите! — Кустик безбоязненно скакнул в белоцвет, попрыгал среди пушистых головок, махая незагорелыми руками-ногами. Потом подскочил к Женьке и Тине, задрал майку. — Пожалуйста! Щекотите, пока пальцы не отвалятся!
Тина загрустила:
— Теперь не будет спасенья от твоих дразнилок… Давай сочиняй.
Кустик постоял, прислушиваясь к себе. Вздохнул:
— Почему-то не хочется… Лучше пошли купаться!
— Пошли! На Саженку, к плотине! — обрадовался Шурка. И взглянул на Женьку: «Согласна?» Та глазами сказала, что согласна.
— Лучше на Черный пруд, — решил Платон. — Шурка еще не был на Черном пруду. Вот и посмотрит…
Шурка опять глянул на Женьку. Она улыбнулась глазами. Шагнула ближе, незаметно взяла его за пальцы. И конечно, Шурка сделался готовым идти хоть куда. Хоть на Черный пруд, хоть на Черное море за две тыщи километров…
Не надо думать, что они так и шли, взявшись за руки. Перед насыпью, где труба-проход, обменялись взглядами, улыбнулись и расцепили пальцы. И по Буграм шагали уже каждый сам по себе, прыгая через колючки, перекликаясь в бурьянных чащах. То разбегались, то сходились вновь.
Платон объяснял Шурке:
— Помнишь кино про мушкетеров? Там Атос поет: «Есть в старом парке черный пруд, в нем лилии цветут»… Ну вот, там, куда идем, такой же пруд, таинственный. Правда, от парка только несколько берез осталось…
Шли долго. Давно миновали ложбину с Кузей. Шурке до сих пор казалось удивительным: как между заводом и окрестными переулками могли поместиться такие бескрайние холмистые пространства. Когда путешественники всходили на очередной бугор, город с него виделся лежащим в далекой дымке…
Бесшумно махали крыльями желтые бабочки. Тихо летел пух семян — уже не тополиный, а от белоцвета и всяких других пустырных трав. Кустик теперь не отмахивался и не отдувал пушинки. Смеялся и подставлял лицо.
Он оказался рядом с Шуркой.
— Твоя баба Дуся настоящая волшебница!
Шурка обрадованно кивнул. По правде говоря, он вовсе не надеялся на такой результат. Несколько дней назад, когда баба Дуся заговаривала соседке больной зуб, Шурка шутя спросил: не знает ли она заклинания от щекотки. Оказалось, что знает. И надо же, в самом деле помогло!
Вон как резвится освобожденный от врожденной боязни Кустик!
Он пошел с Шуркой плечом к плечу и вдруг с веселым возбуждением зашептал. Прямо в ухо:
— Знаешь что! Я тебе за это открою тайну! Про восьмиугольную дверь.
Колючий холодок прошил Шурку от затылка до пяток. Он даже споткнулся. Но сказал небрежно:
— Я уж и забыл про нее…
— Да? А я думал, для тебя это важно.
— Ну… а что за дверь-то? — не удержался Шурка.
— Точнее, это проход. Я его увидел случайно. Однажды я решил проехать по трамвайному кольцу под мостом: интересно же! Спрятался под скамейкой в заднем вагоне. А когда въехали под мост, посмотрел в окно. Ну, ничего особенного, каменные стены да лампочка. Но в одной стене — черный вход. Правда, не дверь, а как бы начало туннеля. Но именно восьмиугольной формы! Понимаешь, такой прямоугольник, но углы у него срезаны. И получается фигура с восемью углами…
Привычный к роли рассказчика, Кустик говорил будто по готовому тексту. И Шурка отчетливо представил начало темного восьмиугольного туннеля. И опять — нервный озноб…
Шурка дернул лопатками. Сказал со старательной небрежностью:
— Интересно. Может, слазим когда-нибудь, поглядим… Слушай, Кустик, а продолжение про стеклянную планету у тебя придумалось? То есть нашептали его космические голоса?
— Да!.. Там такое получилось! От частых раскопок произошло изменение рельефа! И рядом с городом Пампоподо образовался новый морской залив. И в нем завелись всякие разумные морские жители…
— Вот такие? — Шурка хлопнул Кустика между лопаток, где шевелила хвостом русалка.
— Всякие! И у них… знаешь что? Была совсем другая биологическая структура! Внутренности совсем не человеческие!
— А… какие? — Это Шурка шепотом. Стараясь унять новый испуг.
— Ну, внутри хороших людей жили… золотые рыбки. А внутри плохих — всякие каракатицы и спруты… Шурка, а зачем ты всегда носишь с собой отвертку?
— Что?.. А, ну это так… талисман, — сказал Шурка слабым голосом. К счастью, тут за буграми показались высокие березы.
— Ура! Пришли! — Кустик взлягнул суставчатыми конечностями и помчался вперед.
2. Есть в старом парке черный пруд…
Когда-то здесь в самом деле был приусадебный парк. Об этом говорили развалины гранитной беседки. Но от деревьев осталось лишь пять-шесть вековых берез. Полувысохшие, с редкой листвой, они торчали в отдалении друг от друга.
Пруд — небольшой и круглый, как тарелка, — лежал в низких, поросших рогозом и осокой берегах. Вода была, как черное стекло. Кое-где лежали на ней крупные листья и белели цветы. Видимо, и правда лилии.
— Их рвать нельзя. Они — редкость, — прошептала Тина.
Никто и не собирался рвать. Стояли, слушали тишину. В тишине журчала у скрытой в кустах плотины вода. Журчал и вытекающий из пруда ручей, тоже скрытый в низких зарослях. Над осокой чуть слышно потрескивала крыльями синяя стрекоза. Густое солнечное тепло пластами лежало над прудом и травами. Медленно садились на воду семена-пушинки.
Кустик шепотом сказал:
— Здесь, говорят, во-от такие, величиной с блюдо, караси водятся. Золотистые.
— Кто говорит? — строго спросил Платон.
Кустик слегка удивился:
— Не знаю… По-моему, ты рассказывал.
Платон покачал головой.
— Эхо на Буграх нашептало, — тихонько сказал Ник.
Шурке вдруг стало не по себе. Словно что-то должно случиться. Что? Он спросил с нарочитой бодростью:
— А купаться-то здесь можно?
На Шурку разом посмотрели. Платон кивнул:
— Можно. Вон там.
Неподалеку из рогоза подымались кирпичные остатки арочного моста. На берегу они полого уходили в траву, а над водой нависали крутым козырьком. У воды, рядом с кирпичной аркой, рогоз расступился, там была чистая песчаная проплешина. Размером с теннисный стол. Без единого следа на твердом песке. Все торопливо поскидывали одежду.
— Далеко не плавать, держитесь вместе, — велел Платон. — Здесь омуты… и вообще всякое…
— Сизые призраки, — хихикнул Кустик, нетерпеливо дергая колючими локтями.
— Чего смешного… — сказала Тина.
— Вспомнила про «плотину» и «водяного», — шепнул Кустик Шурке. — Платон! Ну, можно уже?
— Пошли…
Шурка думал, что вода будет очень холодная, но она оказалась обыкновенная. И с болотистым привкусом. Но все равно было здорово! Барахтались, пока не покрылись пупырышками. Выбрались на горячий песок. Потом вернулись в воду и за руки, за ноги вытащили Кустика. Он вырывался и норовил опять плюхнуться животом на мелком месте.
— Я ловлю золотых карасей!
— А леща не хочешь? — Платон сделал вид, что собирается вляпать ему по шее.
— Везде сплошное угнетение! — Кустик с оскорбленным видом упал на песок. — Ну и ладно! Не будет вам никакой ухи…
— Мы с твоего костюма рыб натрясем, — пообещала Тина.
Девочки сели поодаль. Тина помогала Женьке расплести мокрые косы.
Солнечный жар нагонял дрему. Шурка, лежа на спине, прикрыл глаза. Сквозь тонкие веки просвечивался алый свет солнца…
— …А пойдемте посмотрим пустырных кроликов! — Это был тонкий нетерпеливый голос Кустика.
Шурка приподнялся, глянул. Кустик уже не лежал, а пританцовывал. На песке от него остался след, похожий на отпечаток скелета.
— А правда! — Ник тоже вскочил. — Пошли! Тут их много. У них сейчас крольчата!
— Что за кролики? — спросил Шурка.
— Одичавшие, — объяснил Платон. — Когда-то их предки убежали от хозяев и здесь расплодились. Как в Австралии. Но почему-то лишь на этом участке, у пруда…
— Они такие миленькие! — обрадованно засуетилась Тина. — И ничуть не боятся людей! Сами в руки просятся! Идем скорее…
— Я не пойду, — сказала Женька. И глянула на Шурку. — У меня нога повредилась, под коленкой какая-то жилка… ёкает. Лучше посижу…
— А у меня пятка натерлась. Тоже болит, — сообщил Шурка.
Нахальное вранье простили ему и Женьке без насмешек, с пониманием.
— Ладно. Только не купайтесь без нас, — предупредил Платон.
И четверо вереницей ушли в заросли осота и болиголова.
Если бы не раскиданная по песку одежда, могло показаться, что никогда тут никого не было — кроме Шурки и Женьки.
Женька сидела от Шурки метрах в трех. Похожая на русалочку из датского города Копенгагена. Глаза были теперь не серые, а золотистые от солнца. Она встретилась с Шуркой взглядом, опустила ресницы и стала рисовать на песке восьмерки.
— Правда болит нога? — почему-то с большой неловкостью спросил Шурка.
— Да… Ой нет, неправда… Чуть-чуть.
Шурка глубоко вздохнул и… подсел ближе.
— Я про пятку тоже наврал. Просто не хотелось идти.
— И мне не хотелось. Волосы еще мокрые, к ним всякий мусор липнет… Шурчик…
— Что? — выдохнул он.
Тогда она встряхнулась и попросила почти весело, словно о самом-самом пустяке:
— Помоги волосы расчесать, а? А то сама я замучаюсь…
— Да… давай, — с замиранием сказал Шурка. И заметалось, заплескалось в груди стыдливое счастье. — Только… я ведь не умею.
— Да это просто. На. — Женька протянула желтый пластмассовый гребень. — Ты только не от корней начинай, а с кончиков… Садись рядом, вот здесь…
Шурка неловко придвинулся, загребая песок тощим задом, сел у Женькиной спины, неловко вытянул ноги. Зажмурился на миг, вздохнул опять и взял на ладонь прохладные, тяжелые от влаги пряди. Мокрые концы волос упали ему на колени. Шурка вздрогнул.
— Ты начинай с кончиков, — опять попросила Женька.
— Ага… сейчас… — Пластмассовые зубья плавно заскользили среди ржаных нитей. Раз, другой… Теперь надо взять повыше. Еще…
— У тебя хорошо получается. Лучше, чем у Тины, — шепнула Женька.
— Ага… — Он тихонько засмеялся. Боязливого дрожания уже не было. Только ощущение радости и прохлады. Конечно, Шурка стеснялся и сейчас, но не так сильно. Расчесанные Женькины волосы он легко отбрасывал, и они касались щек, влажно скользили по плечам, прогоняя сухую жару. — Женька… Они у тебя пахнут, как у русалки.
— Ой, откуда ты знаешь? Ты что, встречался с русалками?
— Да, — соврал он. — Один раз.
— Где?
— Во сне… А ты думала, я про ту, что у Кустика на спине?
Женька засмеялась вслед за Шуркой, мотнула головой.
— Не дергайся! А то песок в волосы наберешь… — И уже без всякого страха Шурка кинул расчесанные пряди себе на плечо.
А через минуту он сказал с сожалением:
— Ну вот, все…
— Спасибо. Теперь они быстро высохнут, и я заплету.
— Тут я помочь не могу. Не научился… — Он хотел набраться храбрости и спросить: «Может, научишь?» Но вдруг его словно толкнуло мягкой ладонью — неожиданная память. Шурка лег на живот, вытянулся, подпер щеки, сбоку быстро поглядел на Женьку. И уткнулся взглядом в песок. — У мамы… были косы. Тоже большие, только темные. Но я еще маленький был тогда, плохо помню… — Песок искрился, искры стали расплываться в глазах. Шурка медленно вздохнул и решился, выговорил: — А сестренки никогда не было. Ни большой, ни маленькой…
Женька положила ему на спину прохладную от сырых волос ладошку.
Так прошло какое-то время. Наверно, немалое. Женька тихо ойкнула. Убрала руку.
— Что? — вздрогнул Шурка.
— Стрекоза.
— Ты их боишься?
— Нет… Но она прямо на голову села.
— Теперь уже нету…
— Улетела. Тоже испугалась.
Женька смотрела без улыбки. И Шурка по-прежнему чувствовал спиной ее ладонь. И от сладкой печали все так же щипало в глазах. Он моргнул, встал и пошел к развалинам мостика.
— Шур, ты куда?
Он сказал хрипловато:
— Погляжу в воду. Может, Кустик правду говорил насчет карасей…
Шурка боялся, что она пойдет следом и увидит его мокрые глаза. Но Женька осталась на месте.
Шурка лег на щербатые теплые кирпичи. Опустил голову. Толща воды была темной, но совершенно прозрачной. На трехметровой глубине отчетливо виднелось дно: сплетение умерших водорослей, ил, кирпичные обломки.
Карасей, конечно, не было, но серебристыми стрелками метались туда-сюда подросшие мальки.
Шурка пригляделся. Полузатянутые илом кирпичи были очень большие. Наверняка из прошлого века. На одном он даже разглядел оттиснутые буквы: К. Л. Наверно, фабричное клеймо…
Теперь Шурка видел, что кирпичи под водой лежат плотно друг к другу. Они составляли слегка наклонную плоскость, почти целиком занесенную илом. Сквозь ил выступал карниз. И Шурка наконец понял, почему не может оторвать глаз. Карниз образовывал восьмиугольник.
Ну, или, по крайней мере, часть восьмиугольника. Она выступала из-под ила.
Может быть, это рамка люка? Может быть, как раз тут и есть нужная Гурскому дверца?
И Шурка вдруг почувствовал, как ему хочется поскорее развязаться с этим! И стать как все…
Он вскочил, вернулся на песок, суетливо вытащил из одежды отвертку. Сдернул с нее резиновый трубчатый наконечник (Шурка надевал его, чтобы не напороться случайно, когда отвертка в кармане).
— Жень, я сейчас…
— Ты куда?.. Шурка, не надо! Одному опасно! Платон же говорил…
— Да я только здесь, у мостика! На минутку!
Он сунул отвертку за пояс на плавках и — к воде!
На этот раз вода оказалась холоднее. Неласково сжала Шурку. Но видно было хорошо, хотя кирпичи и казались размытыми. Шурка начал разгребать ил. Скорее, скорее, пока нехватка воздуха не сдавила грудь… Ил облачком повис в прозрачной плотности. Еще… Вот досада…
Не было восьмиугольника. Отчищенные кирпичи представляли собой как бы граненую букву «С». Просто остатки орнамента. И никакого намека на люк…
А грудь уже стискивало безжалостно. И холод — все сильнее. Он выгнал из Шурки остатки июльского жара, сотней иголок вошел в тело. Просто зимний холод. Как там, на перекрестке, когда Шурка ждал «мерседес» Лудова… Машина и сейчас возникла из тьмы! С горящими фарами! В упор!..
Нет!
Шурка рванулся вверх. Сквозь зеленую толщу увидел желтое расплывчатое солнце. И край мостика, и Женькину голову. И руки, которые Женька тянула к нему…
Он лежал на горячем песке, на спине. Женька всхлипывала над ним.
— Дурень какой, честное слово… Зачем тебя туда понесло?
— Так… Зря… Это ты меня вытащила?
— Ты сам. Я только помогла выбраться.
— Неправда. Ты за мной ныряла.
— Да нет же. Смотри, волосы сухие…
Шурка лег на бок, взял Женькину ладонь, положил ее себе под щеку. То ли показалось, то ли правда Женька еле слышно сказала: «Сашко́…»
«Сестренка…»
Вот так он будет лежать долго-долго. Вечность. Плевать ему на Гурского, на восьмиугольные двери…
Но вечности не получилось. С веселым гомоном вернулись из зарослей «охотники». Кустик прижимал к тощей груди добычу: пятнисто<