– Смени замки, – посоветовала свекровь, когда я позвонила ей, не зная просто, кому еще могла бы позвонить. Маме? Нет, слушать, как я виновата сама, было сложновато. Подруг, ха‑ха, теперь у меня нет. И просидев целый час на полу в коридоре, в жалких попытках собрать мысли обратно в единое целое, я почему‑то решила, что это хорошая идея – позвонить свекрови. Теперь, собственно, она была мне никем, все – она теперь Катеринина свекровь. Забавно.
– Замки? – удивилась я.
– Да. Выкинь все ваши фотографии, а лучше сожги. А еще лучше – отдай мне. Выброси все его вещи. Смени замки и купи новый телевизор. Я бы сказала еще: сделай ремонт, но в твоем случае, в твоем доме это бессмысленно.
– Но…
– Никаких но. У тебя есть деньги? Давай‑ка я тебе одолжу, – решила за меня свекровь. Тьфу ты, бывшая свекровь. Уж почему она начала обращаться со мной по‑человечески – понятия не имею. А факт остается фактом, не знаю, как бы я без нее обошлась тогда, полтора года назад. Она забрала меня на две недели на дачу, запретив Сергею даже звонить. Мы с бабулей Сергея, уже совсем худой старушечкой, похожей на одуванчик из‑за прозрачно‑белых седых тонких волос, шапкой лежащих вокруг лица, сидели на террасе, пили прошлогодний компот из вишен, смотрели на холм и лес, темнеющий вдали, и разговаривали медленно, не спеша, о всякой ерунде. О книгах, о политике, в которой я вообще ничего не понимала, о кулинарных рецептах, от которых не толстеют, и о том, почему вообще толстеют. О чем угодно, только старательно избегая темы Сергея в частности и мужчин вообще. Никакой любви, кроме любви к родине. Когда по выходным приезжала Елена Станиславовна, она привозила с собой шум, ощущение городской суеты, а еще литровые пакеты красного вина и каких‑нибудь экзотических сыров.
– А чего? Живем один раз. Кто нас будет баловать, если не мы сами? – размахивала руками она и предлагала бабуле отведать кусочек «Франции».
– Этот твой тухлый сыр – гадость, – смешно морщилась бабуля.
– Ничего вы не понимаете в колбасных обрезках, – только смеялась в ответ свекровь.
Эти две недели… Мы были как небольшой, очень закрытый частный женский клуб, в котором мужчин не существовало как явления. Безоблачное небо, солнце, зеленая трава, и никакого дождя, никогда. Круглый год хорошая погода. Мир без мужчин – это мне нравилось. И я была рада стать членом этого клуба. И потом, когда вернулась, действительно сменила замки и даже переставила мебель – оборудовала себе кабинет в маленькой комнате, а в большой сделала спальню и с наслаждением стала курить в постели – никогда прежде никто бы мне этого не разрешил. В одиночестве определенно нашлось и много других плюсов. Никто не храпел, не смотрел бесконечные новости и передачи об автомобилях, типа «Карданного вала». Не надо было готовить завтрак, если не хотелось есть. Не имело значения, сколько именно грязных вещей набито в баке для грязного белья. Никто больше не мог сказать мне:
«Ну что ты за свинья. Я не для того женился, чтобы…»
– Да пошли вы все! – сказала я и через полгода даже почувствовала себя если не счастливой, то удовлетворенной, что ли. Я приоделась. Оказалось, что моей зарплаты более чем хватает, чтобы комфортно существовать… в одиночку. Почему, интересно, Сергей обходился мне так дорого? Что вообще за бизнес у него, если из него не получается вынуть даже деньги на хлеб? Или это просто я такая дурища, что не спрашивала? Интересно, а как у Катерины? Неужели она тоже станет оплачивать его трусы и пропитание? Катерина не из таких. Хотя… что я вообще знаю о Катерине? Оказывается, что ничего. Я думала о ней часто, чаще, чем о Сергее. Измена мужа – штука противная, конечно, но я потеряла сразу все. И не знала, если честно, кого мне не хватает больше. Без какой руки легче обойтись, без правой или без левой, особенно если вам отрубили обе? Но в остальном я наслаждалась жизнью. На работе познакомилась поближе с Танечкой, нашей главнокомандующей бумажных войск, старшим администратором, потому что ее в свое время, как выяснилось, тоже бросил муж. Ушел к любовнице, а потом еще отсудил полквартиры.
– Тебе еще повезло! – заверила меня она. – Что у тебя квартира только твоя.
– Тринадцатая, – гордо кивнула я. – Счастливая.
– Поедешь на концерт? – как‑то спросила Танечка после работы.
– На концерт? – удивилась я. Как‑то так получилось, что и к двадцати пяти годам я была ужасно дикой и непродвинутой. Никто меня никуда не продвигал, кроме магазина и таза с замоченными грязными носками, так что я и была не продвинутой. Концерты, впрочем, как и кинотеатры, магазины, распродажи, тихие московские кафешки, в которых так уютно посидеть, поболтать, – я ничего этого не знала. И знакомство со всем этим миром принесло мне немало удовольствия. Я ходила на премьеры в театры, я присоединилась к сообществу любителей игры в мафию и раза два в месяц была мирным гражданином или, если повезет, мафиозой. Оказалось, что я прекрасно умею врать. Еще я начиталась Толкиена (и почему я его никогда раньше не знала?) и один раз даже ездила под Питер, где по заросшим болотистым лесам носились одетые в костюмы эльфов и хоббитов люди. Но для этого я все‑таки чувствовала себя уже слишком взрослой. Какие‑то вещи были уже безнадежно упущены, я плохо изображала гоблина, и мне не понравилось спать в палатке. А в остальном передо мной лежал весь мир.
За исключением одного: когда кто‑то пытался улыбнуться мне или каким‑либо еще дебильным образом дать понять, что я «очень даже ничего» и у меня есть все шансы упасть в чьи‑нибудь гостеприимные объятия. Тут я сразу же спасалась бегством. Или если уж так случалось (а такое пару раз все‑таки случилось), что на вечеринке или на концерте, или, на худой конец, на день рождения у кого‑то я перебирала лишнего и все‑таки падала в чьи‑то гостеприимные объятия, то уж на следующий день, крайний срок – через неделю‑другую, я пугалась и рвала – рвала отношения, рвала и стирала номера телефонов, переставала отвечать на звонки. Особенно если кто‑то мне нравился. Это пугало больше всего. Второй раз пережить большое и светлое чувство настоящей любви я уже не хотела. И не могла.
– Так и будешь куковать? – едко интересовалась мама.
– А что?
– А то, что надо уже и о будущем думать!
– Но я как раз думаю о будущем, мама. Я о мужчинах не думаю, а о будущем думаю, – заверяла я. Но мама, хоть и проворчала всю жизнь, что ей с нами одна сплошная мука, что ей даже выдохнуть (или вдохнуть) нет времени, теперь считала свою жизнь, как и свой брак, делом вполне удачным.
– Вот хоть на свекровь свою посмотри, – аргументировала мамуля. – Бедная женщина, всю жизнь одна!
– Она – бедная? – расхохоталась я. Вот уж не видела я в жизни более веселого, уверенного в себе, счастливого, полного жизни человека, чем моя свекровь! Если честно, я хотела быть похожей на нее. Я даже стала тоже говорить: «Кто же нас побалует, если не мы сами».
– А что это за жизнь? Столько денег – и никто с ней не хочет жить! Нет, уж лучше по‑простому, как у нас с папой. Не в деньгах счастье, – искренне пожала плечами мама.
– А в чем? – любопытствовала я. Оставшись одной и имея достаточно досуга, я огляделась вокруг себя и поняла, что нет ни одной семейной пары, о ком бы я могла сказать, что вот оно – счастье. Все ругались, всем чего‑то не хватало, у женщин были темные круги под глазами и тяжелые пакеты в руках. Мужчины вели себя как дети, некоторые приползали домой на карачках, некоторые били спьяну своих половинок – такая вот любовь. Может быть, это происходило только в нашем доме или, скажем, в нашем квартале, где все живут, объединенные одной мечтой, – чтобы их дома снесли к чертовой матери? Но если под словом «счастье» мама имела в виду именно это – спасибо, увольте. Я лучше буду как‑то сама по себе.
Ох уж мне это пресловутое счастье! Я пыталась его увидеть. Хотя бы у Катерины. Да, она увела у меня мужа – и что дальше? Счастлива она? Я не могла этого понять, хотя очень хотела. Мне просто было необходимо это знать. И я стала наблюдать. Нет, не то чтобы наблюдать, чтобы там как‑то специально, но… если случалась такая возможность, я старалась внимательно присмотреться к тому, как моя бывшая подруга живет с моим бывшим мужем.
Сергей все так же продолжал ставить свою «Субару» в дырку между пунктом приема стеклотары и старыми тополями – она как раз туда влезала. Я часто видела, как он уезжает и приезжает. Как выходит из машины, деловито смотрит на нее, щелкает брелоком сигнализации и идет в наш подъезд. Аркашка, сосед, сидя у меня в гостях за бутылочкой красной «Изабеллы», сказал:
– Он у тебя просто лентяй.
– В смысле?
– Ему стало лень подниматься по лестнице на пятый этаж. А лифтов‑то нет у нас. Вот он на первый этаж‑то и переехал.
– То есть, если бы у нас были лифты, это бы спасло крепкую советскую семью? – ехидно уточнила я, отойдя от окна.
– Не знаю, как семью, а ему бы не помешали ежедневные физические упражнения, – хихикнул Аркашка, пополняя бокалы.
– Да, ты тоже заметил, что он потолстел? – обрадовалась я и снова подошла к окну.
– Что ты там высматриваешь? – нахмурился Аркашка.
– Ничего, – пожала я плечами и снова присела на табуретку.
– Бросала бы ты это дело.
– Какое дело? – я сделала вид, что не понимаю, о чем он.
– А такое, что надо тебе уже выкинуть их обоих из головы, – с грустью сказал он. – И перестать уже смотреть в это окно. Чего ты хочешь увидеть?
– Да я давно уже выбросила всех из головы. Пусть живут как хотят, я их не трогаю.
– И ты. И ты тоже живи уже как хочешь, – добавил Аркашка. – Ладно, пойду. А то там Кузька мой обоссытся. Совсем он старый стал.
– Фу, Аркадий. Какие выражения.
– Да какие еще могут быть выражения, если уж он лужу напрудит в доме, – пожал он плечами и ушел. С ним мы в последнее время частенько сиживали то у меня, то у него дома. У нас было много общего, мы оба были одиноки и оба частенько не знали, куда деться вечером, вместе со всей этой свободой.
– Ладно, звони, – я закрыла за ним дверь и, сдержав желание еще раз посмотреть, как там, стоит «Субару» во дворе или нет, прикурила новую сигарету. Да уж, Сергея и Катерины в моей жизни слишком много. По большому счету, то, что мы живем в одном доме, просто ужасно. Но самым тяжелым для меня было, когда мы встречались перед подъездом. Одно дело из окна посмотреть, из‑за занавески, и другое дело – столкнуться лицом к лицу. Обычно мы пробегали мимо, старательно отводя глаза так, чтобы даже на доли секунды не соприкоснуться взглядом. Первые месяцы после каждой подобной встречи я рыдала и искуривала целую пачку сигарет. Потом все как‑то сгладилось, но все же оставалось весьма болезненным.
Иногда мы все‑таки встречались взглядами, не сумев вовремя посмотреть в другую сторону. Как‑то раз, не зная, как себя повести, я зачем‑то сказала Катерине «привет». Я, выходя из дома, открыла дверь подъезда, а она налетела на меня. Мы уставились друг на друга, раскрыв рты, и я, сама не знаю, зачем, сказала:
– Привет.
– Ага, – быстро, нервно кивнула она и, не произнеся больше ни звука, вбежала в подъезд. Не оборачиваясь и с каменным лицом. Я побледнела и тут же пожалела, что это дурацкое слово вырвалось. С тех пор я больше не ошибалась и никогда не здоровалась с ней, как и она со мной. Мы старались делать вид, что это все – галлюцинация и ложь и что на самом деле мы живем на разных планетах, но только не в одном подъезде. Или что мы с ней – совершенно незнакомые люди, абсолютно чужие, что мы даже имени друг друга не знаем. И никогда прежде не встречались.
Но при этом что‑то неуловимо, но неразрывно связывало нас. Что‑то непреодолимое заставляло меня смотреть на то, как они ходят, разговаривают, пытаться заглянуть в их окна на первом этаже, подслушать их случайный разговор, посмотреть на выражение их лиц, когда они вместе идут из магазина. Кстати, я убедилась, что Катерина взяла моего мужа в оборот и заставила‑таки ездить за продуктами на машине. Почти каждые выходные они отбывали и потом прибывали с кучей пакетов, которые разгружали, стоя перед подъездом. Катерина держала дверь, а Сергей таскал сумки. В нашу с ним семейную эру я все таскала сама.
– Зачем ты себя терзаешь? – возмущенно корил меня Аркаша, видя, как я жадно высматриваю их, сидя на лавочке у стеклотары.
– Не знаю. Нет, честно, я не знаю, о чем ты. Ерунда, мне просто любопытно, – отмахивалась я. Но на самом деле я знала, что происходит. Дело в том, что все это Катеринино счастье, ее любовь, ее семья, ее благополучие и даже ее поездки с Сергеем за покупками – все это построено на моем несчастье. И мне важно, жизненно необходимо знать, что она на моем несчастье своего счастья не построила. Что она проиграла. Может быть, что он ей тоже изменил, или что она с ним ругается страшно, или что он ее бьет. Что угодно. И, видимо, Катерина это чувствовала.
Когда она меня видела и ей не удавалось вовремя сделать вид, что она смотрит в другую сторону, у нее появлялась какая‑то смутная тревога в глазах, как будто она что‑то хотела мне сказать и в то же время никак не могла, хоть режься. А иногда выражение лица было другим – злым, колючим и даже немного вызывающим. Как будто она хотела показать: «И что? Что вы от меня хотите?! Я делаю что хочу, и вы не смеете меня судить». Такое бывало чаще. Она вообще очень изменилась за это время, стала более дерганой, резкой, взвинченной. Сильно осунулась, у нее похудело лицо. Ходила она тяжело, медленно и все время выглядела усталой. Когда я убедилась в этом, сначала даже обрадовалась. Так обрадовалась, что даже удивилась – получалось, что я просто ненавижу ее лютой ненавистью. А потом, когда выяснилось, почему она выглядит такой усталой, я вдруг поняла, что теперь совершенно не понимаю, как жить дальше. Катерина была беременна.
Глава вторая,
в которой я начинаю понимать, что мне нужно от этой жизни
Счастье – это когда тебя понимают даже тогда, когда ты сама себя не понимаешь…
«Женщины о дружбе»
Случалось ли вам мечтать о дальних странах? О неизведанных мирах и о другой жизни, в которой все было бы не так, все было бы иначе? Где солнце светило бы ярче или, наоборот, не так бы жарило, а люди бы улыбались и не обзывали вас последними словами, если вы долго ищете мелочь, чтобы расплатиться на кассе. Или чтобы зимой было лето, а летом зима? В общем, все, что угодно, чтобы выбраться из того болота, в котором вы застряли в силу вашего рождения, восселения в тринадцатой квартире и всей последующей не слишком‑то удачной жизни. Конечно, я все понимаю, перемещение тела во времени и пространстве не решает проблему. И мама, в ответ на мои дикие вопли и просьбы забрать меня к себе из этого проклятого дома, тоже говорила именно это.
– Ты же просто до сих пор его любишь, куда ты от этого можешь сбежать? – уверяла меня она.
– Я никого не люблю! – отрицала я очевидное.
– Да? А что тогда все это тебя так нервирует? – скептически пожала плечами мамочка. – Столько времени уже прошло, пора бы вообще успокоиться.
– Я спокойна, как удав. Нет, как три удава. Как три удава, заплетенные в косичку. Я просто хочу оттуда уехать!
– Да? То есть я должна переехать в эту руинообразную квартиру и бросить все это, – тут мама обвела рукой свою (то есть бабушкину) кухню, чистую, с белой скатертью на большом столе и с декоративными фруктами из воска в вазе на подоконнике, – потому, что ты просто хочешь чего‑то там?
– А каково мне на это смотреть? – сорвалась я. – Она носит штаны для беременных, а он держит ее за ручку. Она специально так бледнеет, чтобы он трясся за нее! Она… она… Я каждый день натыкаюсь на нее, я уже устала отворачиваться и делать вид, что я разглядываю стену! Бред! Почему этот козел не мог уйти к кому‑то другому?
– Они поженились? – уточнила мама. Я помолчала, с тоской глядя в окно. Да уж, это было самое мерзкое – видеть, как Сергей – мой Сергей – вытаскивает из длинного лимузина эту тварь в длинном и свободном (еще бы) платье из какого‑то тюля и на руках затаскивает в наш подъезд. И все это прекрасно видно из моего окна! И не только гостей, крики «горько» и горсти риса, которые потом клевали все голуби с бульвара, но и насмешливую, капризно (как обычно) пожимающую плечами, красиво одетую Елену Станиславовну, которая тоже пришла на свадьбу. Пришла, хотя и говорила мне, что более нервной и истеричной барышни, чем Катерина, в жизни не знала. А на свадьбу пришла. В отличие от моей свадьбы, которую и свадьбой‑то назвать трудно. Только и осталось – пара снимков в серванте, снятых на поляроид. Я там испуганная, цепляюсь за руку Сергея, как будто больше и держаться‑то не за что.
– Да уж, поженились! – с горечью кивнула я.
– И ты забудь. Это все, конец. Все кончено, и если ты не остановишься, если не примешь все это как есть, то со временем сойдешь с ума и примешься вылеплять из воска куклу своего бывшего мужа и втыкать в него иголки. Все, девочка моя, он ушел и не вернется.
– А мне и не надо, чтобы он вернулся. Пусть она им хоть подавится, – разозлилась я.
– Так чего же ты хочешь?
– Только одного. Чтобы они были несчастны, – злобно пояснила я и набросилась на кусок пирога, который сама же и принесла маме, чтобы подлизаться. Хотя вряд ли я на самом деле хотела переезжать и все такое. Это тоже уже ничего не изменит. Место и расположение тела не имеет значения, когда внутри этого тела горит огонь, сжигающий все живое на своем пути. Так я и жила, ходила на работу, встречалась с разными знакомыми (язык не поворачивается назвать их друзьями, друзей у меня теперь нет), даже с кем‑то ходила в кино, целовалась, но теперь не могла бы даже вспомнить имя.
А через какое‑то, в общем‑то, непродолжительное время случилось оно: Катерина сначала пропала чуть ли не на несколько недель, а потом появилась, еще более бледная и худая, с заострившимся лицом, усталая, в своем старом пальто, а рядом шел Сергей и держал в руках сверток с их новеньким ребенком. Тот родился в срок, был здоров, кричал, требовал прогулок, так что теперь стало сложно выйти из подъезда, чтобы не столкнуться с Катериной. Она ходила важная, сосредоточенная, погруженная в себя, и смотрела теперь как‑то совсем мимо меня, словно я вообще утратила какое бы то ни было значение в ее жизни. Для меня это было равносильно полному провалу, цветку в горшке в окне конспиративной квартиры. И оставалось только слопать ампулу и вывалиться из окна, как профессор Плейшнер. Нет, конечно же, я говорю несерьезно. Только именно после того, как Катерина родила, я окончательно осознала, насколько пуста и бессмысленна моя жизнь. Я трачу восемь часов каждого своего дня на то, чтобы переложить стопку бумаг из кучи справа – к работе, в кучу слева – отработанные. А также десять раз на дню рассказывать людям про какие‑то кредиты и вклады, смотреть счета, пытаться заработать денег для банка. Зачем и для чего я это делаю? Просто юридическое лицо купило восемь часов моего времени в будние дни за сравнительно недорогую цену.
– Нет, ну, если так рассуждать, то, конечно, депрессия будет бесконечной, – заверила меня Танечка.
– А как рассуждать? Сорок часов в неделю, сто шестьдесят часов в месяц, а если умножить на двенадцать месяцев… – сосредоточенно считала я, благо калькуляторы в банках есть на столе у любого сотрудника.
– Умножай на одиннадцать, потому что месяц – отпуск, – влезла наша охрана с деловитым видом.
– Да, отлично. И все равно получается, что если считать сорок лет… во сколько мы на пенсию выходим? – подняла голову я. Татьяна вытаращилась на меня и повертела пальцем у виска.
– Ты еще спроси, во сколько мы примерно лет помираем! И все посчитай.
– Согласно нашему законодательству, кажется, бабы с пятидесяти лет, а мужики с пятидесяти пяти, – не обращая внимания, продолжила охрана. Кажется, его мои расчеты тоже заинтересовали.
– Ты где это взял? Это же очень рано, – возразила Татьяна.
– Я… не помню, где взял, – помотала головой охрана. А потом осклабилась: – А, вспомнил. В троллейбусе говорили. В объявлении.
– Ладно, мы не в троллейбусе. У них там вредная работа и все такое. Берем шестьдесят лет – это средняя цифра, все согласны? – возбужденно продолжала я. – Мне двадцать шесть. Стало быть, мне в таком режиме работать еще тридцать девять лет. Для ровного счету – сорок.
– Звучит пугающе, – поежилась Татьяна. Остальной банковский народ тоже с интересом поглядывал в нашу сторону. Кто‑то, я видела, втихую тоже что‑то считал на калькуляторе.
– Сорок лет множим на сто шестьдесят часов и на двенадцать месяцев – и получаем… семьдесят шесть тысяч восемьсот часов! – торжественно провозгласила я. Народ помолчал, а потом задумчиво спросил:
– А это много или мало?
– А мы продаем или покупаем? – ехидничала охрана.
– Мы продаемся, – с демонической улыбкой пояснила я. – А это значит: три тысячи двести дней, сто шесть и шесть, шесть, шесть, шесть после точки месяцев, если считать, что в среднем месяц – это тридцать дней, или восемь целых и девять десятых года.
– Н‑де, – процедила охрана. – Прямо даже как‑то жалко.
– Только вдумайтесь, мы продаем минимум десять лет нашей жизни, лучшие десять лет, причем часы бодрствования и активности! А что получаем взамен?
– Зарплату, – грустно развела руками Татьяна. Народ начал успокаиваться. Десять лет – цифра, конечно, страшная, но…
– Надо же вычесть время перекуров и чаепития, во время которых мы не работаем, а получаем удовольствие, – вставила операционистка Леночка, которая на чаепития и перекуры тратила, наверное, треть своего рабочего времени.
– А я болею часто, – добавил менеджер Витя. – И вообще, а что делать, если не работать?
– Это вопрос, – согласилась с ним я.
Мысли о бренности бытия продолжали терзать меня денно и нощно. Особенно нощно, лежа одна, в своей спальне, освещенной уличным фонарем, и слушая, как шуршит наш старенький дом, я чувствовала, как жизнь моя протекает сквозь мои пальцы. Сквозь меня. А я только стою и покорно жду, куда меня вынесет волной, на какую отмель. Нет уж! Я чувствовала, что надо срочно что‑то менять, пока пески времени не просыпались на дно песочных часов и мне не настала пора идти и оформлять заслуженную пенсию. После всех расчетов это время уже казалось не за горами. И вот однажды ночью, когда фонарь был особенно ярок из‑за дополнительного света полной луны, я вскочила в кровати часика эдак в три ночи и сказала самой себе:
«Свекровь‑то была права! Надо тоже родить. Родить для себя. Безо всяких этих мужиков. И будет кого любить. И кто‑то будет любить меня».
«Ты сошла с ума? – спросил меня внутренний голос, тут же откуда‑то появившийся в голове. – Как ты это видишь?»
«А прекрасно вижу! – уперлась я. – У меня есть мама, она поможет. Она, кажется, уже несколько лет только и делает, что спокойно вдыхает и выдыхает. Пусть для разнообразия помогает мне с внуком».
«Ну, допустим, – согласилась я сама с собой. – Но что ты знаешь о детях? Что ты знаешь о матерях? Да если тебе дать ребенка, ты его забудешь в супермаркете, пока будешь искать легкий майонез. В тебе же никакой ответственности. Ты же не хозяйственна, неаккуратна, никогда не соблюдала режим».
«Это голос Сергея тут?» – полюбопытствовала я. Так обо мне высказывался только мой бывший муж, и надо же, он, видимо, даже меня саму умудрился убедить в собственной правоте.
«Ты не справишься», – снова прозвучали нотки паники.
«Но… но что же делать? Не заводить же кота! – чуть не расплакалась я. – Хочу ребенка! Хочу!»
«Успокойся, – попыталась воззвать к совести я. – Успокойся, дура ты, дура. И потом, подумай, а где ты, в самом деле, раздобудешь ребенка?!»
«О, разве это вопрос?» – удивилась я и посмотрела на луну сквозь пыльное стекло. Кстати, если тут будет жить ребенок, окна придется регулярно мыть. Я деловито провела пальцем по стеклу, долго рассматривала отпечаток пыли на подушечке пальца, и от мыслей о том, что у меня будет маленький кусочек меня самой, становилось все лучше и лучше. Пусть Сергей тогда делает что хочет, пусть даже будет счастлив (ох, нет, это я погорячилась, конечно, этого я ему не желаю, но…), пусть ему пусто будет, но меня это уже не станет волновать. У меня появится ребенок. У меня появится семья. Семья, которая не сможет уйти от меня на первый этаж. По крайней мере, до восемнадцати лет. Но даже и потом, как там сказала Елена Станиславовна? Сын не может изменить тебе с другой матерью? А может, мне еще повезет, и у меня будет девочка? Да, девочка – это было бы просто идеально! Маленький девчачий клуб. Мы бы с ней наряжались, красились, ходили в кино на романтические комедии. Мы бы понимали друг друга. Я бы прижимала ее к себе.
«Сначала надо ее родить!» – снова раздался непрошеный внутренний голос, разрушив розовое облако моих метаний. Так я и провертелась до самого утра, перемалывая одну мысль за другой. Вернее, одну кандидатуру за другой – кто из знакомых мне мужчин мог бы выполнить это деликатное поручение. Только не один из безымянных знакомых, с которыми я встречалась в этих кинотеатрах или клубчиках за этот год. Все они пьют или вообще придурки. Рожать от придурка – это не наш метод, верно? Аркашка? Ой‑ей‑ей, даже и помыслить страшно. Тогда кто? Может, поговорить с мамой? Нет, пожалуй, с мамой об этом лучше не разговаривать вообще. Позвонить уже из роддома. А то я такого наслушаюсь, что, пожалуй, и передумаю. Нет‑нет, мама – это не вариант. Тогда кто? Елена Станиславовна? Но после ее предательства – я имею в виду ее явку с повинной на эту свадьбу, которая тут пела и плясала всем ветрам назло, – нет, с ней я вообще не готова говорить.
«Может быть, как в фильмах? Банк спермы и все такое?» – робко влез внутренний голос.
«Нет, это вообще кошмар. Во всех таких фильмах в конце концов рождается негритенок или китайчонок, а клиника только говорит: простите нас, с кем не бывает. И вообще, надо же все‑таки знать, от кого рожать», – подумала я.
Так что?
«Так что, надо искать. С перламутровыми пуговицами», – хлопнула я себя по коленке, и как раз в этот момент прозвенел будильник. Кончилась бессонная ночь, а вместе с нею и вся эта бессмысленная депрессивная сага по имени Сергей Сосновский. Отныне у меня есть другое дело, другие цели в жизни. И вместо того, чтобы еще до утреннего кофе и сигареты выглянуть в окно и посмотреть, как там наша «Субару», я только и делала, что улыбалась своим мыслям. И улыбка, без сомненья, вдруг коснулась наших глаз, и хорошее настроение не покинуло больше нас. В смысле, в тот день я выходила на улицу с улыбкой, которая не исчезла даже после того, как я увидела Катерину с коляской. Подумаешь, коляска! Я себе и не такую заведу. Надо начать откладывать деньги. Да, жаль, что у нас в доме нет лифта. Придется таскаться с коляской на пятый этаж. Зато никакие придурки не будут сидеть под окном и курить тебе в окно. С первыми этажами такое происходит все время.
– Дианочка, привет! – окликнула меня старушка из третьего подъезда. – Ты прямо сияешь! Выиграла в лотерею?
– Пока нет, – лучезарно улыбнулась я. – Но уверена, что обязательно выиграю.
– О, конечно, – кивнула она. – Должно же с тобой произойти что‑нибудь хорошее.
– Обязательно должно, – согласилась я и чуть ли не вприпрыжку поскакала на работу, по дороге внимательнейшим образом рассматривая всех попадающихся по дороге мужчин. А вдруг среди них встретится тот самый, единственный и неповторимый… Который сделает меня самой счастливой женщиной на свете, а потом спокойно отправится вдаль. Может быть, вот тот высокий брюнет на остановке? Нет, он не подойдет, староват. Надо все‑таки брать помоложе. И здоровье, надо как‑то узнать все про его здоровье. Господи, как много сложностей! А действительно, как узнать про здоровье? Соблазнить и потребовать сдать анализы? О, может, подойдет этот парнишка в шортах? Нет, он слишком уж молод. Думаю, что то, о чем я думаю, вообще в его случае – уголовно наказуемое деяние. Он еще, наверное, ходит в школу. Н‑да, проблема.
Ничего, я ее решу. Еще не было случая, чтобы молодая и здоровая женщина, которая хочет залететь, да чтоб не залетела, успокоила я саму себя. И вообще, обычно бывает наоборот. Проблема в том, чтобы НЕ забеременеть. Сергей все время смешно волновался по этому поводу. И прямо вел оборону по всем фронтам. Что ж, значит, оборона дала брешь, если судить по Катерине.
Я усмехнулась. Впервые за долгое время я вспомнила о Сергее и не зарыдала или, по крайней мере, не вздохнула горько о своей долюшке, а только усмехнулась и снова принялась сверлить глазами всех встречных и поперечных. Странное это было чувство – как будто ты пришла на ярмарку и выбираешь, скажем, лошадку. Я поймала себя на желании посмотреть коню в зубы. Раньше, чтобы быть точной, выбирали только меня. А я уже шла и отвечала взаимностью. Или не отвечала, бывало и такое, правда, нечасто. Или вообще ничего не видела и не замечала, потому что у меня в жизни был Сергей, и больше ничего и никого.
Но все это осталось в другой жизни, а сейчас я с интересом разглядывала, как мужчины стоят, как разговаривают по мобильным телефонам, как машут руками и ловят машины. Или как читают газеты в метро, как заходят к нам в банк и какой у них голос, какого цвета глаза. Это было не так просто – исхитриться и увидеть глаза. Я прикидывала, как они мне: нравятся или нет, подойдут или нет. И какие у этих мужчин могут быть дети. Мне было безразлично, женаты эти мужчины или свободны, женатые, наверное, даже лучше. По крайней мере, у них не должно быть проблем со здоровьем.