Занаду — Лондон. Англия
Майами. Флорида
1997
Оттягивать заседание Капитула до бесконечности не представлялось более возможным. И если применить к ситуации ленинскую формулировку, то и низы не хотели отсрочки, и верхи уже не могли более волынить. Впрочем, какие тут могли быть “верхи” и “низы”? Просто Гейл Блитс и его группировка прогрессистов, напуганные решимостью нефтяной оппозиции протащить в Сенате закон о разделении “Свичкрафта” на основании уже имеющегося решения антимонопольной комиссии, напуганные прогрессисты отказались от поддержки госпожи Бетриббс — королевы иллюминатов. А старички-нефтяники, обеспокоенные шустростью нововведенной в Капитул молодежи, и без того уже полгода как требовали отчета и подведения итогов, надеясь на старые проверенные методы подковерных кадровых интриг, сводящихся к обычному вульгарному подкупу.
Все стороны мыслили прибрать Бетриббс-королеву к рукам. Нефтяники — выдать замуж и повязать новым договором, а прогрессисты — соблазнить легкими быстрыми деньгами, вовлечь в большие траты, запутать, подвести под подлог денег, и тем самым повязать на веки вечные.
Понимала ли это сама королева? А сама королева все понимала.
Потеряв главного своего учителя и наставника, своего погибшего в авиакатастрофе супруга, леди Морвен вдруг обрела другого друга и советника. Питера Дубойса. И она слушалась его советов, потому как верила ему. И с испугом ловила себя на том, что Питер Дубойс для нее более чем друг и советник.
А Питер все просчитал. И самое главное — просчитал и предугадал, что обе стороны будут заинтересованы убить ее. Причем одна сторона — убить до заседания Капитула, а другая — после.
Он рассказывал, а она слушала.
— История американских спецслужб, которую я, сама понимаешь, еще не так давно штудировал самым тщательным образом, учит, что нашим парням всегда удавалось решить самые серьезные проблемы и в Тегеране в сорок четвертом году, и в Нормандии в сорок пятом и так далее.
— Ты имеешь в виду покушения немцев на Большую тройку? — спросила Татьяна.
— Да, и этот эпизод, хотя он и не столь характерный, — кивнул Питер, — а вот в Нормандии снайперы из отряда Скорцени три месяца охотились за Айком…
— За маршалом Эйзенхауэром? — еще раз перебила Питера неблагодарная слушательница.
— Да, у вас в русских школах, вижу, хорошо давали историю Второй мировой.
— Прости, перебила тебя…
— Да. Так вот, как сработали спецслужбы?
Питер взял паузу, может, ожидая, что Татьяна сама ответит на вопрос.
Но Татьяна молчала.
— Наша контрразведка прежде всего запустила по тылам американской армии десять джипов с двойниками Айка.
Татьяна понимающе кивнула.
— У Черчилля тоже были двойники. А после покушения в июле появились двойники и у Гитлера. Я уж не говорю про то, сколько двойников было у Сталина!
— В общем, ты хочешь сказать, что вся система безопасности особо важных персон строилась на подставке врагам двойников каждой персоны? — спросила Татьяна.
— Не только строилась, но и теперь активно строится, ты посмотри, у Саддама Хусейна как минимум десяток двойников, у Муамара Каддафи, у Чаушеску, у Брежнева наконец…
— Но тогда скажи, почему ваши спецслужбы не уберегли Кеннеди?
— Кеннеди? — Питер вскинул брови. — А ты уверена, что Освальд стрелял в Кеннеди?
— Что!? — невольно вырвалось у Татьяны. — Ты хочешь сказать, что…
— У нас в ФБР ходит байка, что это был вариант быстрого и дешевого импичмента, причем договорного, Линдону Барри Джонсону передали власть с согласия Кеннеди, а он просто лег на дно — и вышел из игры.
— А как же Жаклин? — не унималась Татьяна.
— А что Жаклин? Жаклин — это неизбежные издержки и реальная возможность дать женщине свободу. В конце концов, Анастасий Онассис не самый плохой вариант, хотя мы с тобой уклонились от темы важного урока — от темы двойников…
— Нет, дорогой, совсем не уклонились мы от этой темы, — воскликнула Татьяна, — просто ты смотришь на тему узко профессионально, исходя из заданного, де, необходимо сохранить жизнь вип-персоны, так?
— Ну, так, а как же еще? — недоуменно переспросил Питер.
— А я смотрю на проблему шире, — с возбужденным блеском в глазах продолжала Татьяна, — противник убивает двойника и на какое-то время он уверен в том, что цели не существует…
— А цель в этот самый момент использует создавшуюся паузу, когда она невидима для противника, и спокойно наносит ответный удар, — опережая Татьяну, договорил за нее Питер.
— Умница, пять с плюсом! — похвалила его Татьяна.
— Ты будешь спокойно наблюдать за всей их возней, когда…
— Когда меня убьют…
— Якобы убьют…
— А так как их возня после моих похорон будет носить вполне открытый характер, все ночные твари повылезают на белый свет…
— И мы их спокойно возьмем тепленькими…
* * *
Об этом разговоре не узнал ни один из обитателей Занаду.
Наутро Татьяна привычно садилась в вертолет, чтобы долететь до Афинского аэропорта, где ее ждал персональный бизнес-джет. На этот раз она улетала не одна, но с Питером. Питер знал технику подготовки двойников и никто, кроме него, не справился бы с этой задачей.
На вертолетной площадке не обошлось без слез.
Нил-Ро чуть не проспал. Накануне вечером все засиделись допоздна в гостиной, спорили, болтали, смеялись… Все вспоминали чудака Делоха, который в уикенд не приехал на остров по причине болезни.
Нил-Ро едва и не проспал проводы своей Та-Та. Прибежал, задыхаясь…
— Ты обещала, что тоже будешь играть с нами в войну, а?
— Ну, в следующий раз, когда мы с Питером прилетим, обещаю, промесс!
— Я уже, между прочим, на первый коричневый пояс все кихоны и ката выучил, вот посмотри, Та-Та, посмотри! — и Нил-Ро прямо на бетоне вертолетной площадки исполнил несколько боевых движений.
— Ой, ну молодец, защитник у меня вырос, мне теперь любая беда нипочем, — воскликнула Татьяна, прижимая маленького бойца к своей груди…
Турбина со свистом начала набирать обороты. Лопасти несущего винта, раскрутившись, образовали прозрачный круг…
И слеза прокатилась по щеке Татьяны… Ведь прочитают в газетах, увидят по телевизору в новостях, что ее убьют — и будут страдать! А сказать им — нельзя! Нельзя по всем законам этой страшной жизни.
Вертолет поднялся над островом и, развернувшись прозрачной своей мордой на северо-восток, быстро полетел в сторону моря.
И долго еще уменьшившиеся до самых малюсеньких размеров фигурки родных ей людей — Нила и Нила-Ро — махали ей вслед…
А в Лондоне их ждал сюрприз.
— У меня есть срочное и важное дело, но я не стану говорить по телефону, — сказал Делох, когда Татьяна позвонила, желая проведать, как у профессора его гипертония, не снизилось ли за выходные давление? Не нужно ли прислать хорошего врача или лекарств?
— Дело срочное? — спросила Татьяна, внутренне напрягшись и ожидая, может, самого плохого, потому как время такое настало, когда хороших новостей ждать не приходилось.
— Дело не терпит отлагательств. Я сам приеду, все расскажу, — сказал профессор.
— Не может быть и речи, вам с вашим артериальным давлением так и до инсульта недалеко, так что лежите, пока не парализовало, я сама сейчас приеду…
Было пол-одиннадцатого. Шофер Морвенов Уоррен, как всегда по старой моде — в традиционном сером мундире, фуражке и высоких кавалерийских сапогах, в ожидании приказов своей госпожи сидел в комнате для прислуги и глядел повтор вчерашнего матча “Лидс” — “Астон вилла”.
— Уоррен, мы выезжаем, — сказала леди, спускаясь в вестибюль.
Лондон рано готовится ко сну. Пабы по закону Ее величества закрываются в одиннадцать. Ее величество заботится о средней британской семье, чтобы мужчина — глава семейства вечером был дома с женой и детьми.
Темно-синий роллс-ройс модели “сильвер спур” несся по почти пустынному мосту Ватерлоо через величественную Темзу. “Такая же по ширине, как и Нева, — почему-то подумала про себя Татьяна, глядя на маячивший вдалеке возле Тауэр-Бридж силуэт плавучего крейсера — музея Белфаст… — И еще этот Белфаст — вроде нашей питерской «Авроры»…”
Делох не лежал.
Расхаживал по квартире как здоровый и молодой.
— Я вас накажу, — сказала Татьяна, вручая больному дежурный пакет со свежими фруктами, — чего по квартире шляетесь? Паралича захотели?
Прошли в кабинет. Уселись в кресла напротив друг друга. Татьяне хотелось сигару, но она опасалась за артериальное давление профессора.
— Ну? — спросила она. — Что за паника на корабле?
— Братец ваш Никитушка объявился в Лондоне, вот что! — ответил Делох. — Приехал шотландские корни изыскивать…
— Ну и что? — спросила Татьяна. — Из-за этого стоило вам, больному, так переживать?
— Это не все, Танечка, — продолжал Делох, — это только полдела, а настоящая беда в том, что пропал ваш братец, исчез…
— Куда исчез? — недоуменно переспросила Татьяна.
— А мы с ним договорились на прошлые выходные вместе посидеть в библиотеке Британского музея, ему-то ведь надо! А он и пропал, в тот уикенд пропал и не звонит…
— Может, бабу или кого еще типа бабы нашел! — размышляя, пробормотала Таня.
— Да нет, — возразил Делох, — я в гостиницу “Маджестик” звонил, они в рисепшн сами обеспокоены — неделю как постояльца нет, номер уже три дня как не оплачен, вещи Никита не забрал из номера, точно что-то случилось!
— Случилось, — кивнула Татьяна.
— Я вот еще что в Никиточкином деле нашел, кстати, — совсем по-старчески причмокивая губами, добавил профессор, — там вдруг в шотландских родовых описях, между страницами, специально уже отобранными для Никитушки, обнаружил листок со стихами, не знаю чьи, но похожи на Бернса, и там строчки такие есть… Вот…
The bluebird was one
When catcher has gone…
And prayer’s been done
Then two ravens where flown…
И написано чернилами, бумага старая, желтая совсем, но что важно. — Посвящение поглядите! — И профессор протянул бумагу Татьяне.
Она глянула на листок и обомлела… Поверх колонки рифмованных строчек было написано: “Таnуа, my sweet…” И далее было:
When I see you again
Your servant am I
And will humbly remain
Just heed this plea, my love
On bended knee my love
I pledge myself to You again
Oh, Tanya my sweet
I wait at your in
The sands have run out
For my lady and me
When love is high, my love
Wedlock is nigh, my love
Life is secure with You my love
Была одна птичка голубая, а вылетят потом две птички — к чему бы это?
Обратной дорогой в Морвен-хаус Татьяна попросилась к Уоррену на переднее сиденье, как ездили когда-то советские бонзы — не на задних сиденьях своих партийных “чаек”, а спереди, рядом с шофером.
Уоррен молча выразил легкое изумление, но пробормотал что-то типа “би май гест” и “май плежер”…
А леди было просто очень одиноко. Да и был уже второй час ночи — в Лондоне пусто! Только бродяги спят в своих спальных мешках возле входов в дорогие супермаркеты, да полицейские парочками в фуражках с околышами в таксистскую шашечку ходят-бродят взад-вперед по Стренду… Так что, кто ее увидит? Как леди Морвен демократично едет рядом с шофером на переднем сиденье!
— Это плохо, что твой брат пропал, — заключил Питер, выслушав рассказ Татьяны, — это очень плохо.
Они сидели в ее маленьком кабинете на женской половине Морвен-хауса, и она наконец-то могла позволить себе сигарный разврат!
— Это очень плохо, и, судя по всему, его похитили… Сто к одному, что его похитили, и они… Скорее всего они готовят его тебе в наследники, а это значит… А это значит, что покушение уже вот-вот… Часики уже тикают!
— А тебе самому не страшно рядом со мной сидеть, ведь я мишень? — спросила Татьяна, улыбаясь сквозь сигарный дым.
Питер хмыкнул и не ответил.
— Я знаю, ты парень конкретный, чуждый мистики и в спецотделе ИКС-файлов с Джулиан Андерсон не служил, — сказала Татьяна.
— Да уж, — согласился Питер.
— А что скажешь об этом? — и она протянула Питеру пожелтевший от времени листок со стихами.
Пауза была долгой. Таня скурила половину длиннющей “Гаваны — Бельведерс”, как Питер наконец прервал молчание.
— Судя по всему — не подделка, а что до птичек, что была одна, а стало две, так это как раз в тему — пора тебе раздваиваться.
— Самая пора, — согласилась Татьяна. Самая пора!
Конец августа в Париже — не самое лучшее время! Во-первых, стоит невыносимая жара, которую могут стойко переносить разве что японские туристы в силу своих природных качеств, из которых по августовской парижской жаре выносливость, терпение и неприхотливость — свойства самые востребованные.
Жара усиливается еще и дурацкой пылью. Ну какой идиот из парижского муниципалитета согласовал посыпать дорожки в садах Тюильри и Жардан де Люксембур — не битым кирпичом, а толченым белым известняком!? Отчего теперь вся обувь у гуляющих по паркам через минуту-другую покрывается белым налетом.
В такую жару коренной парижанин смывается из столицы. Кто куда, у кого насколько хватает денег. Те, кто побогаче, едут в Таиланд или на Багамы. Те, кто победнее, — в соседние Испанию и Португалию. Или даже в приобретающую популярность — бывшую коммунистическую Болгарию. В августе пустеют парижские квартиры. Почти все офисы и учреждения — закрыты. Остаются только те, чей бизнес основывается на японских туристах, — владельцы ресторанчиков, гостиниц, сувенирных магазинчиков…
Питер выбрал именно Париж, потому как у него здесь была своя сильная агентурная сеть, о которой никто в ФБР, кроме него, не знал.
Татьяне не впервой гримироваться! И по чужому паспорту въезжать в страну — тоже не впервой.
Сначала они поселились в “Наполеоне” на авеню Фридланд, поселились по двум совершенно надежным американским паспортам, которые Питер, словно фокусник из волшебного ящика, достал из какого-то только ему ведомого тайника.
Однако в “Наполеоне” Питеру что-то не понравилось. Что-то его насторожило.
— На нелегальном опытный разведчик становится очень суеверным и больше доверяет своей интуиции, — сказал Питер, принимая решение на переезд, — тут лучше перестраховаться.
— А у нас говорят, что лучше перебдеть, чем недобдеть, — по-русски ответила Татьяна.
В рисепшн, когда заказывали такси, Питер сказал, что они едут до вокзала Гар-де-Норд. У вокзала они взяли другое такси. Потом и его поменяли на третье.
— А вотр сервис, месье, же ву-депоз-у? — спросил лысоватый шофер.
— Отель “Лютеция”, — Питер назвал-таки их сегодняшний конечный адрес.
Свободных номеров в гостинице не было. И это в “мертвый парижский август”! Но у Питера была своя предварительная бронь…
— Вам очень повезло, господа, — понизив голос, сказал дежурный, подавая Питеру книгу для того, чтобы тот расписался за получение номера, — у нас в отеле сейчас гостит сама, — и тут дежурный понизил голос до самого тихого шепота, — гостит сама леди Ди, то есть принцесса Диана, так что если повезет, то вы сможете ее увидеть!
— Когда этот дуремар произнес: “а вы знаете, какая леди поселилась в нашем отеле?” — передразнивая рисепшиониста, сказала Татьяна Питеру, едва они вошли в номер, — у меня сердце екнуло, я думала, он сейчас так и скажет, леди Морвен у нас живет, вот!
— А я знал и поэтому специально выбрал “Лютецию”, — ответил Питер.
— Почему? — не удержалась и спросила Татьяна
— А потому, что все внимание шпиков, полицейских осведомителей и журналистов будет приковано к Доди и леди Ди, и мы сможем перемещаться туда-сюда совершенно незаметно.
— Какой ты умный! — воскликнула Татьяна и запечатлела на лбу Питера звонкий поцелуй.
Самый ответственный момент раздвоения — так называемый “спуск на воду рабочего двойника”… В этот момент — двойник становится официальным “тобой”… А ты — становишься “никем”…
И после официального проявления двойника на людях ты — беспаспортная тень, человек из ниоткуда, как в России про таких говорят — никто, и звать никак!
И Питеру было гораздо легче запускать Татьяниного двойника именно в Париже… Здесь у него все было… Как это опять-таки по-русски? Здесь у него все было “схвачено”…
Двойник леди Морвен появится на Северном вокзале, как если бы леди Морвен прибыла в Париж поездом “Евростар”… С этого момента двойник отведет угрозу покушения от реальной леди Морвен…
Но вот вопрос! А долго ли ждать покушения? А вдруг его и не случится? И что тогда?
Увы, Танечка… Увы!
Покушение обязательно состоится. И состоится очень скоро.
А что до этического вопроса — подставляешь ли ты живого человека под убийство?
И не соучаствуешь ли ты в этом грехе лишения человека жизни? То это дело — суть очень тонкое! Философское. Не ты же нажимаешь на курок. И не ты же нажимаешь на кнопку взрывателя!
Агент Питера, еще из тех, старых, зарезервированных в бытность его службы в “девятке”, подогнал машину к заднему подъезду гостиницы.
Папарацци, поджидающие леди Ди и Доди Аль Файеда толпились и здесь, но ни на Татьяну, ни на Питера, никакого внимания они не обратили.
Питер был прав на все сто. Все внимание шпиков и журналистов было сосредоточено на королевской особе, и никакого дела никому не было до двух скромных американцев — рыженькой дамочки и плотного мужчины среднего роста.
На улице шел необычный для августа дождь. “Шестисотый” мерседес в ночи, да под дождем выглядел словно немецкий танк “тигр”. Так же грозно и хищно.
Папарацци загалдели, зашелкали затворами “никонов”.
Вот ведь совпало! Именно в этот момент из этого же подъезда выходит и садится в такую же машину английская принцесса со своим арабским любовником…
— Питер? Ты что? Специально, что ли, так рассчитал?
Питер не ответил ей.
— Гони! Гони к набережной, а там от пляц де ля Конкорд на север! — крикнул он водителю, и сам не слишком вежливо пригнул книзу голову Татьяны.
И тут в окошко что-то тенькнуло и крошка от пробитого стекла брызнула Татьяне на платье.
“Мерседес” помчался с дикой скоростью. Никогда в своей жизни Татьяне не доводилось ездить по Парижу со скоростью превышающей сто пятьдесят километров в час.
— Мотоциклиста того видишь? — спросил Питер водителя.
Водитель, скосив глаз в зеркало заднего вида, молча кивнул.
— Он опять будет стрелять, ты его в тоннеле прижми и не подставляй правый борт, — сказал Питер, глядя назад и придавливая рукой Танину голову.
— Там их три мотоциклиста, — сказал водитель.
— И еще “мерседес” за нами увязался тоже, — добавил Питер.
— Кто кого гонит?
— Не пойму.
— А стрелял в нас?
— Ты помолчи, ты лучше гони и не дай стрелку приблизиться справа!
“Мерседес” мчался, как самолет по взлетной полосе перед тем, как оторваться в небо.
— В тоннеле, если он будет справа подходить, прижми его к стенке и размажь! Размажь его, заразу!
— Ты смотри, ты смотри, что они делают, зачем эти-то на “мерседесе” позади тоже лезут?
— У них своя погоня! Они с журналистами разобраться не могут никак — они тоже в отрыв хотят.
— А, черт!
Новая дырочка появилась в заднем стекле.
— Газу, и рулем, рулем влево!
— Ты смотри!
Выстрела Татьяна не слышала, но отчетливо услыхала характерный раздирающий душу и сердце звук бьющегося о бетонное препятствие автомобиля, ломающегося, катящегося с крыши на колеса и снова с крыши на колеса, разбрызгивающего битый хрусталь стекол и зеркал…
— Их “мерседес” сзади разбился! — запричитал водитель, скашивая глаз в зеркало.
— Ты на дорогу гляди! — прикрикнул на него Питер, вынимая из-за пазухи пистолет с глушителем.
Питер нажал на кнопку стеклоподъемника, и свежий ветер с ревом ворвался в салон.
Два выстрела прозвучали почти неслышно. Одна из стреляных гильз отлетела к Татьяне и застряла у нее в прическе.
— Готов! — сказал водитель.
— Я вижу, что готов, — ответил Питер, выбросив пистолет в окошко и снова поднимая стекло.
— Такой “громкой” операции у нас еще не было со времен выстрела Ли Харви Освальда в Далласе, — сказал потом Питер, поутру разглядывая в газете разбитый “мерседес” леди Ди.
В свое время леди Морвен была представлена принцессе Диане, и она испытывала к ее королевскому высочеству самые искренние чувства глубокой симпатии..
Но, тем не менее, читая в утренних газетах броские заголовки о вчерашней трагедии в тоннеле на набережной Сены, Татьяна вдруг горько усмехнулась, припомнив забавное место из обожаемых в студенческие годы Стругацких: “Бросили супостаты в рыбку золотую бомбу глубинную, а случился рядом корабль подводный — так и тоже затонул”…
Но, тем не менее, двойник уже был выпущен на волю. Дело было сделано. Вернее сказать — было сделано только полдела. И основное действие драмы было еще впереди.
Но лиха беда — начало!
Иван Ларин
С.-Петербург. Россия
1997
Да, несчастье пришло нежданно-негаданно. Ушла от него Алиска…
Как там у Высоцкого было в песне? “Весь год жила-была и вдруг взяла — собралась и ушла. И вот. Такие грустные дела у меня”…
Грустные дела… Как же — грустные! Ужасно несносные теперь у него были дела!
И самое главное Иван не мог работать. Он срывал все сроки. И сроки издательству, и сроки киностудии.
Лева Брюшной уже присылал ребят — бить Ване морду. Но это не подействовало. Пара хорошеньких пощечин да угрозы замолотить его насмерть бейсбольными битами, если к следующему сроку сценарий и рукопись не сдаст не оказали должного действия.
Ваня запил. Запил, как в старые добрые времена.
И если садился теперь к компьютеру, то только для того, чтобы писать стихи или страстно-изнаночно-откровенные эссе… О том, как ему плохо.
Когда Алиска уже “оттуда” и-мэйлом уведомила его о своем намерении остаться на Западе, Иван с корешком-собутыльником забился на то, что если и нашла она там себе кого, то непременно алжирского араба или негра из Французского Кот д’Ивуара… И точно! Именно такого она там и нашла, как потом выяснилось. За бразильца она вышла, проживающего в Лиссабоне.
Эх, видал их Ванька в достатке, когда после первого гонорара за “Золото бандитских цепей” две недели отдыхал на самой западной оконечности Европы в городке с автогоночным названьем — Эшторил. Все они, эти бразильяно-португальцы, казались ему маленького росточка, черненькие, вороватые, вроде наших “лиц кавказской национальности”, что трутся возле Мальцевского рынка…
И Алиска написала ему: “Знаешь, я поняла, что португальцы очень похожи на нас…”
“Не знаю, — подумал про себя Иван, — может, и похожи, когда гадят… Впрочем, ей виднее, она за этим Пуэбло Мария Жу-Жу уже полгода как унитаз драила… Он, кстати, бухгалтером оказался. У него в Лиссабоне аудиторская компания”. Эх! «Бух-гал-тер, милый мой, бухгалтер! Вот он какой — совсем простой…» И хобяк он у нее имеет положительный — программы для компьютера пишет… то-то у них, надо полагать веселье дома! Писать программы в виде домашнего увлечения — это что-то по типу того, как раньше положительные во всех отношениях мужья лобзиком выпиливали или по фанерке выжиганием занимались… Класс! Луис Альберто из сериала! И маму его Чоле, наверное, зовут”.
Гуляя по Авенидо де Либердад в ихнем Лиссабоне, про который еще приснопамятный генерал Чернота у Булгакова говорил: “Не был я в Лиссабоне, но полагаю — скучнейшая дыра!” — так вот, гуляя там, обратил Ваня внимание, что все португальцы невысоки, сто семьдесят — это у них самый рослый, и все поголовно в клетчатых пиджаках.
У Ваньки тоже завалялся в шкафу клетчатый пиджак — он его года три как не носил. И Ванька подумал: “Надо его послать Хосе Жу-Жу — пускай носит в свою бухгалтерию… Правда, пинжак ему будет велик”.
От великого до смешного один шаг. Только великий живет в Питере, а смешной — в Лиссабоне.
Но живет с его Алиской! Вот беда!
Алиска была его Лолитой.
Он помнил, как она рассказывала, что, когда ей было двенадцать, она занималась сексом со своим отчимом. Причем без особого принуждения с его стороны. Как бы сама его соблазнила, соперничая с “маман”. Именно “маман” — так они ее все называли: и младший сводный братец Алиски Петруша, и сеструха Варвара… Маман — это вообще была отдельная история. А что касается романа с отчимом Николаем Германовичем, то Ванька полагал, это был тот редкий случай, когда Алиска рассказала о себе чистую правду.
Вообще, Алиска от природы была неплохой актрисой. И вот с набоковским сюжетом, надетым на ее биографию, у нее тоже получилось неплохо. Про секс с “папой” она рассказывала достаточно много. Как приходила к нему ночами в кабинет, когда тот работал над своей кандидатской, и часами ласкала его лысого молодца, что в трусах…
То-то он кандидатской не написал!
Встав утром в полпервого пополудни, похмелившись заблаговременно запасенной бутылкой пива, Ванька шел в магазин, затаривался… Потом выпивал полбутылки водки и садился к компьютеру.
Писать стихи…
Когда твоя ладошка узкая в моей руке дрожала,
Подобно рыбке золотой,
И нежно пенною волной
Вдоль моего виска бежала,
Я понял — утонуть в тебе удел завидный
Охотнику до редкой красоты —
Поскольку море ты,
Где берегов в глазах не видно
Он перечитывал из того, что было написано ранее. К примеру, на Алискино двадцатипятилетие…
V moem bukete golubie est tsvetyi
V nih neba finskogo pechal
V nih melkogo zaliva dal
Edva smochiv kolenki gde brodila ti
Togda kogda tebya laskat ya smel
No goluboi pechali tsvet
Tvoih pust youbileinih let
Teper ne omrachit
a v serdtce sohranit mesta
Tseluet gde granit volna
Gde po vode hodila ti
I gde tebia laskat ya smel
Друг Харитонов был Ваньке кем-то заместо отца. При том, что природный Ванькин отец ничему реально нужному в жизни его не учил, роль старшего наставника была определена Харитонову самим Провидением.
Именно Харитонов еще на втором курсе универа сформулировал мысль о поколении фарцовщиков и потребителей благ. Об отъезжающих Харитонов сказал: большинство едет не приумножать их цивилизацию, но пользоваться ее плодами. Исключение составляют единицы — вроде жены Синявского… А шлюхи — даже в статусе жен, что их “б” сущности качественно не меняет — цинично уезжают только потреблять.
Алиска именно такая! А он-то ей писал…
Мне светлой радостью освещена душа,
Атласом нежных рук, что не спеша
Рвут вену, сладкой боли зуд глуша.
И как была все ж хороша.
Ночь наша. “На” с тобой и “ша”.
И не дыша.
Алиска!
Гей
Моя
И ша
Да… Ванька выпивал еще полбутылки, валился навзничь на диван и думал…
Есть грубая русская поговорка, очень популярная — все слои населения, независимо от географии и образования, решительно употребляют ее в прямой речи, настолько аксиоматично правильной полагают ее смысл: “Не е… где живешь, и не живи, где е…шь!”
Был у Ваньки в застойные брежневские времена корешок один — Коля. Тоже в университете учился, между прочим… Сам родом с Украины. Гарный хлопец. Высокий, поджарый. С характерным для хохлов острым кадыком на длинной шее и опять же — носом. Притащился он в Питер аж из Ульяновска, где работал на железной дороге диспетчером…
Жил он не в общежитии, а снимал комнату в коммуналке. На Обводном канале.
Соседями у него, кроме прочих, были… Ванька тут даже подивился своей памяти, соседями Коляна были некие Мясоедовы. Вова, лет тридцати, оправдывающий свое фамильное прозвище рыхлый гигант, и его миленькая тоненькая жена с роскошным бюстом и почти белыми волосами. Ей бы в Голливуде сниматься, а она на “железке” диспетчером работала. Кстати, на дороге рабочий график был всегда “двенадцать в день через сутки и двенадцать в ночь — через двое”. То есть — скользящее расписание, позволявшее супругам Мясоедовым каждую вторую ночь добросовестно оставлять друг дружку в одинокой постели.
Но сосед Коля был тут как тут! И получилось так, что красавица Галя Мясоедова принялась спать через сутки со сменным экипажем. Ночь с мужем Вовой, другую с соседом Колей. И наоборот.
Кончилось это хорошей русской дракой. Этакой российской бытовухой коммунальной кухни!
Но разум возобладал. Коля женился на толстой евреечке, диспетчерше Московского вокзала, та получила отдельную квартирку, и зажил Коля с нею припеваючи. А Мясоедовы тоже получили квартиру. Вова свою неверную женку простил… И тем государство преумножилось.
Но в коммуналках жили не только железнодорожные рабочие. Живала в коммуналках и интеллигенция.
Так вот, Алискина “маман” с первым своим мужем-инженером, по которому Алиска и носила свою фамилию, тоже жила не в отдельной квартире. Отнюдь. И был у маман с ее мужем сосед Николай Германович.
Алиска тогда уже все вполне соображала. Как на ее психику подействовало хождение мамочки в комнату к чужому дяде… И соответственно — чужого дяди в мамочкину, когда папочка был на работе?
Подействовало! И полностью потом выразилось в ее “однолюбстве”. Кстати, природная скрытность и любопытство Алиски развились именно оттуда. Ей приходилось скрытничать, потому что таиться приходилось и матери. Мать нервничала, а маленькая дочка боялась ее нервозности — боялась получить ремнем по попе за излишнее любопытство… Мама, сжигаемая желанием улечься с соседом Николаем Германовичем, должна была прежде всего нейтрализовать Алиску. “Если не ляжешь сейчас спать — я тебя накажу!” — кричала похотливая домохозяйка. “А зачем ложиться спать днем?” — не могла взять в толк черноглазенькая Алиска.
Много вопросиков возникало в ее кудрявой головке… Но ответов не было. И более того, мать давала понять, что спрашивать ни о чем нельзя — за каждый вопрос ей будет ремнем… Это было невыносимо. Жизнь превращалась в кошмар. Нервная мать… Вопросы, на которые нет ответов… Страх. Страх наказания за все… За неосторожный вопрос, за неосторожный взгляд… И Алиска нашла выход. Она стала врать. Она стала притворяться.
А как только чуть-чуть созрела, удовлетворила свое любопытство, залезши Николаю Германовичу в штаны.
Ведь в этом была главная тайна: из-за чего мама бросила папу?
Харитонов часто говорил о бабской мимикрии. Они, де, легче приспосабливаются — легче выезжают… Наверное, дело здесь в том, что у баб другая функциональная задача. Заставить себя спать с доминиканцем или португальцем ради тех благ, которыми при этом можно попользоваться, — это то же самое, что и съездить на хату к мальчикам “послушать музыку”… Только “на хату к мальчикам” — временная, дискретная акция, а “отъезд” на так называемое ПМЖ — акция действия непрерывного, перманентного… Долгоиграющая акция… Но суть — одна и та же. На хату — там угостят коньяком. Поесть шашлыка дадут, ну, придется за это взять в рот пару-другую членов… А если хавка и выпивка окажутся хорошими, так оно того и стоит!
А с отъездом на ПМЖ? То же самое. Только вот вечеринку можно прервать. И потом снова стать хорошей девочкой. Но это вопрос того — какая у кого мера ценностей. Если блага в виде ежедневной фирменной еды и коньяка стоят того, чтобы каждую ночь брать в рот черный… значит, такова внутренняя установка.
Алиска растрогала Ваньку описанием страданий родителей ее португальца, в доме которых они ныне проживали. Суть драмы была в том, что те надрывались, строили копили, покупали, а теперь состарились и болели.
Вот незадача! И по их западному обычаю — дети должны были за проживание в родительском доме родителям деньги платить, как квартиросъемщики платят. Вот, лажа!
Алискина маман всегда полагала, что недополучила в жизни по своей красоте и талантам.
Таланты ее причем носили какой-то мифический характер:
“Маман хорошо рисовала”… Но рисунков этих никто никогда не видал!
“Маман прекрасно во всем разбиралась и, работая чертежницей, порой заменяла иных инженеров”… Но, поговорив с этой дамою полчаса, Ваньке хотелось сунуть голову под струю холодной воды, чтобы не сойти с ума от непроходимой глупости.
“Маман — многодетная мать: она воспитала троих детей”… Это точно! Первая из них — неисправимая Алиска. Вторая — глупая и ленивая толстуха Варвара… И третье чадо — сынок Петруша, который с благословения маман в свои двадцать четыре превратился в профессионального косца — пряточника от армии… И на работу не шел — боялся, что военкомы достанут. И учиться не шел — тоже чего-то там боялся… Так все сидит на кухне — пиво пьет да курит… Маман любит рассказывать, какие мужчины за нею ухаживали. Особенно упоминается какой-то архитектор из Риги. Томно закатываются глаза, тонкой струйкой выпускается дым из ноздрей… Архитектор из Риги!.. Теперь, наверное, маман томно закатывает глаза, когда говорит знакомым, что ее старшая дочь живет в Португалии.
А он-то ей писал!
How dare I
Of simple words on duty
Try glorify
Your lovely name and beauty
Еще не соткана та ткань стихов,
Достойных стройной стати
И дивных блеска глаз, сонету десять строф
На то едва ли хватит…
Ах! И Иван наливал себе еще один стакан…
В той самой Португалии, на пляже где-то между Капо Дель Рока и Кашкайшем, из взятого Ванькиным приятелем напрокат автомобиля соотечественники Алискиного Хосе Жу-Жу, по. их национальному обычаю, украли Ванькины вещи.
Смешно вспоминать! Среди прочего был и сборник рассказов Довлатова. На русском-то языке! Зачем им? Ванька его творчеством никогда особенно не восторгался, но на днях услышал по радио “Свобода” передачу, где рассказывали о зарубежном этапе литературной деятельности почившего в бозе писателя, ну и читали при этом некоторые письма, где, в частности, Довлатов писал своему другу-издателю: “Посылаю новую вещь — вроде эссе. Тут все негодяи выведены под собственными именами…”
Ваньке тоже хотелось… Руки так и чесались, ну так и чесались…
Он нашел еще такую свою безделицу, что как-то написал для Алиски, чтоб позабавить ее. Написал про себя, каким он себя представлял…
The living beast inside me
Its my cat.
You’d find it lovely
He is a friendly pet!
Me and my cat
The same desire both we have
To lick ones hair,
Bite ones neck
And bend it down
When being round
Touch with the tips ones pretty back
To scratch about masters leg
And after all
To fall asleep on roomy knees
Be tender stroked and slightly teased.
Нашел и еще одно, что написал ей в первый месяц их знакомства:
CONFESSION
Мир этот дан мне в ощущеньях.
Глаза, чтоб восхищаться красотой твоей,
А руки, чтобы знать ничтожество свое —
Пока тебя в них нет.
А мой язык, зачем он?
Что в нем толку?
Петь без умолку
О красоте твоей?
… Но нет!
Чтобы прижавшись близко-близко,
Наутро прошептать “Алиска”,
Когда в окне забрезжит свет.
Ведь в ощущеньях мир мне дан,
Чтоб восхищаться красотой твоей…
Ванька так и не состыковался с нею во времени. Разница в возрасте — не просто разница в возрасте. Это пропасть между несовместимыми культурами.
Алиска — бесстыдница. Теперь время такое, и все они, дети перестройки, напрочь лишены того, что в недавнее время в женщинах еще так явственно проявлялось… С детства Ваньке врезалось из где-то прочитанного: “Если женщина не стесняется перед тобой своей наготы, значит она тебя не любит”… Интересно, в некоторых женщинах это прослеживал он явственно. Но теперь… Но нынче, не знаешь, что и думать. Говорит: “Люблю” и ходит по квартире в чем родила мать… туда-сюда ходит… и говорит “люблю”. Алиска не признавала на окнах занавесок. Ванька ей говорил: “Там же все мужики из соседнего дома к биноклям приникли”… А она только смеялась и с зажженным светом ходила по квартире туда-сюда.
Но ночью… Он оценил. Он по достоинству оценил это окно без штор. С его луною в полнеба. С темно-серыми облаками, несущимися вдаль, как наши грехи несутся в ад, унося последние частицы нашего живого бессме