После выступления в конгрессе Рузвельт отправился на пару дней в Гайд-парк, чтобы «отоспаться». Усталость давала себя знать, и Рузвельт намеревался твердо придерживаться совета врачей и дочери Анны - укоротить рабочий день и не перегружать себя делами, требующими нервного напряжения. Предполагалось, что в конце марта президент возьмет двухнедельный отпуск, чтобы провести его в малом Белом доме в Уорм-Спрингс, штат Джорджия, Там, в принадлежащем ему небольшом поместье, президент намеревался подготовиться к предстоящему выступлению на открытии конференции Объединенных Наций в Сан-Франциско 25 апреля 1945 г.
Появление перед делегатами в Сан-Франциско Рузвельту виделось как кульминация многотрудных усилий на пути формирования новой структуры мира. Триумф в Сан-Франциско и (кто мог уже в этом сомневаться) победоносное завершение войны в Европе должны были не только символизировать счастливый конец пережитой человечеством кровавой исторической драмы, но и стать прологом дня грядущего, когда здравый смысл, а также добровольное сотрудничество всех больших и малых стран при непременном сохранении единства великих держав будут признаны руководящим принципом мирового сообщества. Идея справедливого мира «для всех» под эгидой «четырех полицейских» (США, СССР, Англия, Китай) уживалась с политическим расчетом. Рузвельт возвращался к формуле вильсоновского «идеализма» с той только разницей, что в новой ее трактовке признание лидирующей роли Соединенных Штатов в мировых делах приобретало характер абсолютного императива. За исходный принимался факт резкого экономического ослабления всех стран и превращения США в этих условиях в «образец» социально-экономического развития для остального мира, в своего рода эталон для подражания, что подразумевало одновременно и отношения зависимости. Все это должны были венчать многочисленные военные базы США, рассеянные на всех континентах, а также торговая и финансовая экспансия. Соединенные Штаты должны «интересоваться делами во всем мире и не должны ограничивать свои интересы Северной Америкой, Южной Америкой и районом Тихого океана» - так Гопкинс в беседе с советскими руководителями в мае 1945 г. разъяснил подход Рузвельта к внешней политике.
Успех конференции в Сан-Франциско и его речь, которая должна была стать программой на весь первоначальный этап деятельности ООН, рассматривались Рузвельтом еще и как важное средство снятия внутреннего напряжения, накопившегося в политической атмосфере страны накануне Ялты и сразу после нее, когда оппозиционная печать исподволь, переждав первую реакцию одобрения, принялась будоражить публику намеренно преподносимыми в виде катастрофических сенсаций «догадками» о заключенных в Ялте секретных соглашениях. В них правда перемежалась с вымыслами, обычные журналистские спекуляции - с обвинениями в «тайном сговоре» с русскими и т. д. Явно преднамеренное обыгрывание этих сюжетов в духе антисоветизма вызывало раздражение президента, которое усиливалось от того, что он лишен был возможности дать ему выход в отповеди на пресс-конференции. Законы военного времени заставляли хранить молчание. Вблизи не было и Гопкинса, способного в таких случаях поставить на место любого из зарвавшихся или по крайней мере дать полезный совет. На полпути из Крыма президент и его ближайший советник расстались. Гопкинс, чье здоровье было подорвано, не возвращаясь в Вашингтон, вынужден был вновь отдать себя в руки врачей клиники Мэйо в Миннесоте.
Отсутствие в Белом доме Гопкинса не только прибавило работы, но и существенно нарушило такой устоявшийся с годами процесс принятия решений, а также контроль за функционированием необычайно разбухшего правительственного аппарата, многочисленных служб и ведомств, многие из которых становились трудноуправляемыми. Однако внешне все оставалось по-прежнему. Президент начинал свой рабочий день между 8 и 9 часами. К 10 часам 30 минутам он завершал просмотр срочных телеграмм и бумаг, отфильтрованных секретарями, и направлялся в Овальный кабинет. Иногда на своем пути Рузвельт наведывался в Комнату карт, куда сходились все нити руководства военно-стратегическими операциями и дипломатической Деятельности США в годы войны и где долгое время хозяйничал Гопкинс. Обычный распорядок, как отмечал в марте 1945 г. журнал «Форчун», ничем не нарушался. В Овальном кабинете «все самые важные депеши госдепартамента, а также военные сводки оказывались на столе президента. И хотя он много читал, он не мог бы соперничать в этом с Черчиллем. Рузвельта называли человеком, живущим общением с окружающими, он любит получать информацию из разговоров с людьми. Его все меньше интересуют детали, но великолепная память позволяет ему схватывать и хранить то, что ему нужно» (Fortune. 1945. Ш). Чаще других еще на пути в Овальный кабинет вблизи президента появлялась теперь фигура начальника его личного военного штаба адмирала У. Лети. Приближая к себе этого видного представителя военных кругов, Рузвельт хорошо знал о различиях во взглядах Леги и старых «ньюдиллеров», в частности Гопкинса, на проблемы послевоенного урегулирования, но к этому давно все привыкли: работать с людьми, заведомо неодинаковыми в своем восприятии происходящего, было одной из самых приметных черт Рузвельта-политика.
Выбор определялся отчасти давней дружбой президента с У. Леги, а отчасти резким увеличением удельного веса военно-стратегических вопросов в повестке дня президента. Имена адмиралов и генералов - Леги, Кинга, Маршалла, Эйзенхауэра, Макартура, Арнольда - мелькали в памятках секретарей президента не реже, чем имена членов конгресса, дипломатов и представителей делового мира. Март 1945 г. был особенно насыщен такими встречами и беседами. Тяжелые раздумья вызвала встреча с глазу на глаз с военным министром Г. Стимсоном 15 марта. То, что казалось маловероятным или почти невероятным, вдруг обернулось адской мыслью о неотвратимости предстать перед судом истории в связи с вступлением мира в новую эру владения оружием массового уничтожения. «Манхэт-тенский проект» ожил, превратившись в этот день для Рузвельта из преимущественно лабораторного эксперимента, лишь временами напоминающего о себе постоянно растущими ассигнованиями, докладами генерала Гровса да официальной перепиской с Робертом Оппенгеймером, в огромную моральную проблему.
Когда за Стимсоном закрылась дверь, цепкая память президента молниеносно «прокрутила» всю историю создания «супербомбы», выхватывая самые важные эпизоды. Письмо Эйнштейна и начало работ в кооперации с англичанами, назначение руководителем научного центра в Лос-Аламосе Роберта Оппенгеймера и напутствия ему, сопровождаемые напоминанием о важности не дать Гитлеру опередить Соединенные Штаты в деле создания атомного оружия (LC. J. R. Oppenheimer Papers. Box 62. Franklin D. Roosevelt to Oppenheimer. June 29, 1943). Весна 1944 г., просьба Ф. Франкфуртера принять датского физика Нильса Бора и длинная, полуторачасовая, беседа с ним. Ради сохранения доверия между союзниками Бор предлагал информировать Советский Союз о ведущихся работах над проектом X. Рузвельт отчетливо помнил, что он тогда сказал Франкфуртеру («Вся эта вещь смертельно тревожит меня») (Ibid. Box 34. Memorandum of April 18, 1945 from Justice F Frankfurter to Lord Halifax).
Президент познакомился с меморандумом Бора от 3 июля 1944 г., переданным ему Франкфуртером, и принял ученого 26 августа, но высказанная Бором идея о временном характере всякой монополии на атомное оружие показалась ему недостаточно убедительной. Потому-то он и дал уговорить себя Черчиллю, неприязненно относящемуся к Бору, зафиксировать их совместное негативное отношение к предложению проинформировать Советский Союз в общих чертах о «Манхэт-тенском проекте». Подписав 19 сентября в Гайд-парке вместе с Черчиллем «памятную записку», он вместе с премьер-министром санкционировал слежку за Нильсом Бором со стороны спецслужб США и Англии (Sherwin M. J. A World Destroyed. The Atomic Bomb and Grand Alliance. N.Y., 1977. P. 284). Рузвельт не раскаивался в том, что произошло, но и не был уверен, что поступил правильно. Предупреждение Бора о неизбежном возникновении кризиса доверия между союзниками в случае, если факт утаивания от Советского Союза информации о ведущихся с таким размахом работах над сверхмощным оружием дойдет до Москвы, болезненно отозвалось в сознании президента. Не покидала мысль: Бор прав, секретность в таком деле вполне оправдана в отношении врагов, но она едва ли приемлема в отношении союзника. Согласившись с ученым в том, что не только ничего не будет потеряно, а, напротив, будет получен прямой выигрыш в случае, если Советский Союз заблаговременно поставят в известность о «Манхэттенском проекте» (LC. Herbert Feis Papers. Box 17. M. M. Gowing to Feis. September 5, 1965), Рузвельт не слишком кривил душой. Он и сам приходил к этой мысли, но напористость Черчилля и желание достигнуть согласия с ним в Квебеке привели к обратному результату.
Прекращение контактов с Н. Бором произошло в такой форме, которая, казалось, делала невозможным их возобновление. Но, судя по всему, многим, причастным к этой истории, представлялось, что не все потеряно. Иначе как объяснить появление в бумагах того же Франкфуртера, переданных им позднее Р. Оппенгеймеру, «дополнения» к меморандуму Бора от 3 июля 1944г., которое датируется 24 марта 1945г.? Содержание документа недвусмысленно говорит о том, что ни Бор, ни Франкфурте? не утратили надежды на новую встречу с Рузвельтом и на положительное в принципе решение вопроса о международном контроле над атомным оружием. Примечательно, что в нем Бор вновь заявлял о неизбежном в ходе развития научно-технического прогресса овладении секретами производства атомного оружия многими странами (в первую очередь Советским Союзом в силу высокого уровня развития науки в этой стране) и, если возобладает недооценка их потенциала, превращении человечества в заложника безумной гонки вооружений такой разрушительной силы, которая превосходит любые мыслимые ранее масштабы (LC JR. Oppenheimer Papers. Box 34. Addendum to Memorandum of July 3rd 1944. March 24, 1945. By Dr. Bohr). Заключительная часть «дополнения» была написана Бором так, как будто он продолжал разговор с Рузвельтом, начатый в тот многообещающий день - 26 августа 1944 г. Президент просил тогда снабдить его чётким обоснованием неприемлемости накапливания нового чудовищного оружия, а тем более соревнования в деле его совершенствования. «Человечество,- писал Бор,- столкнется с угрозой беспрецедентного характера, если в надлежащий момент не будут приняты меры с целью не допустить смертельно опасного соревнования в производстве невероятного по своей разрушительной силе оружия и установить международный контроль за производством и применением этих мощных материалов» (Ibidem).
Не ясно, дошел ли этот документ до Рузвельта, успел ли он познакомиться с ним, пусть даже в чьем-то переложении. Скорее всего нет. Во всяком случае из переписки Франкфуртера, в распоряжение которого Бор передал свое «дополнение», следует, что ни в марте, ни в апреле 1945 г. он не имел возможности переговорить с президентом, хотя и был готов к этому разговору.
Но к идеям «опального» Бора вернул Рузвельта доклад военного министра 15 марта. Стимсон, сторонник международного контроля крд атомным оружием, сделал это, возможно и не подозревая, что фактически, не посчитавшись с однажды выраженной президентом волей, своим докладом потребовал от него еще раз переосмыслить проблему заново, прежде чем принять уже окончательное решение.
Стимсон рассказал об этом важном эпизоде впервые 28 июня 1947 г. в газете «Вашингтон пост». Он писал: «15 марта 1945 г. я последний раз разговаривал с президентом Рузвельтом. Мои дневниковые записи этой беседы дают достаточно ясную картину состояния нашего мышления в то время. Я только изъял из них имя одного известного государственного деятеля (очевидно, это был министр финансов Г. Моргентау. - В. М.), который страшился, как бы «Манхэттенский проект» не оказался мыльным пузырем. Таково было общее мнение многих людей, которые были недостаточно хорошо информированы.
Президент... предложил мне сегодня позавтракать с ним... Прежде всего я обсудил с ним меморандум... который он мне прислал. Автор меморандума, обеспокоенный слухами о непомерных расходах на «Манхэттенский проект»... заявил, что все это стало невероятно обременительным, и предложил создать комиссию незаинтересованных ученых, которые разберутся в этой истории. По его словам, ходят слухи, что Ваниевар Буш (советник Рузвельта по делам науки. - В. М.) и Джим Конант соблазнили президента мыльными пузырями. По своему содержанию это был довольно-таки злой и глупый документ, к которому я был подготовлен. Я передал президенту список ученых, которые были заняты в работе над атомной бомбой с тем, чтобы продемонстрировать очень высокий уровень их деятельности. В списке фигурировали четыре лауреата Нобелевской премии... Затем я нарисовал будущее атомной энергии и назвал срок завершения работы над бомбой. Я сказал, что все это крайне важно. Мы обсудили с президентом вопрос о двух школах мышления по вопросу о будущем контроле над атомным оружием после войны, если работа над ним увенчается успехом. Один подход выражается в убеждении, что контроль должен оставаться в руках тех, кто осуществляет его сейчас. Другой исходит из необходимости установления международного контроля, опирающегося на принцип свободы как в отношении науки, так и в отношении ее использования в практических целях. Я сказал президенту, что все эти проблемы должны быть решены до того, как первое устройство будет использовано, что он должен быть готов выступить с заявлением перед американским народом, как только все будет сделано. Он согласился с этим...» (Washington Post. 1947. 28. I)
Как расшифровать эту запись Стимсона? На этот вопрос нельзя дать однозначный ответ. Есть, разумеется, основания считать, что конфликт, возникший между Рузвельтом и Бором, не был просто трагическим недоразумением (Sherwin M. J. Op. cit. P. 7), что президент США в данном вопросе, так же как и Черчилль, придерживался жесткой линии, отвергая идею международного контроля над атомным оружием на основе равноправного участия в нем всех стран антигитлеровской коалиции. И все же категорически это утверждать нельзя. Огромный опыт государственной деятельности, развитое чувство истории, наконец, умение прислушиваться к мнению ближайших советников, многие из которых принадлежали к той же «школе мышления», что и Франкфуртер, - все это в конечном счете позволяло сделать правильные выводы. Время краткосрочного «отшельничества» в Уорм-Спрингсе (это уже стало правилом) всегда отводилось Рузвельтом для размышлений над особо трудными, «неподдающимися» вопросами внутренней и внешней политики.
Позднее человек, которого американцы назвали «отцом атомной бомбы», Роберт Оппенгеймер, скажет: «Мы сделали работу за дьявола». Он откажется участвовать в создании водородной бомбы, полагая, что этот путь ведет к гонке ядерных вооружений, а Элеонора Рузвельт в разгар маккартистской истерии в стране, выразив в специальном письме Оппенгеймеру свою убежденность в лояльности ученого и оправданности его поступка (LC. J. R. Oppenheimer Papers. Box 62. E. Roosevelt to Oppenheimer. April 16, 1954), подскажет, в чем и где гражданское мужество Оппенгеймера перекликалось с тем выбором, который обдумывал президент Рузвельт в марте - начале апреля 1945 г. Нельзя также считать простым совпадением, что ровно через год после своей последней встречи с Рузвельтом, 15 марта 1946 г., ушедший в отставку военный министр Г. Стимсон напишет в популярном и широкочитаемом тогда журнале «Харперс»: «Мы не должны опоздать. Ядовитые семена прошлого очень живучи и не могут быть уничтожены профилактическими мерами. Монопольно владея бомбой, по крайней мере на сегодняшний момент, Соединенные Штаты занимают лидирующее положение в мире. Но это положение скорее всего является преходящим. Наша страна должна признать это и действовать незамедлительно. Она должна выступить с инициативой, протянув дружескую руку другим государствам, в духе полного доверия и желания добиваться всестороннего сотрудничества в деле решения этой проблемы» (Harper's Magazine. 1946. III). Призыв Стимсона остался без последствий, подтвердив тем самым, что новый хозяин Белого дома не намерен возвращаться к политике согласованных решений.
Переход внешнеполитического курса США на рельсы атомной дипломатии носил скачкообразный характер и был связан с уходом со сцены старой администрации, фактически бессменно просуществовавшей с 1933 г. Это не противоречит тому, что материальные предпосылки, идеологические и доктринальные установки для такого перехода складывались постепенно, исподволь, расширяя возможности для правых сил атаковать президента и рузвельтовских либералов с самых неожиданных направлений и в самое неожиданное время. Провокационный характер этих атак был очевиден, многие из них рассчитаны были на то, чтобы вызвать политический скандал вокруг достигнутых в Ялте соглашений, вызвать столкновение между союзниками, а то и просто искусственно подогреть общественное возбуждение и в конечном счете затруднить подготовку конференции в Сан-Франциско и выработку принципов послевоенного урегулирования.
Принимая решение удалиться в Уорм-Спрингс с целью оказаться ненадолго как бы вне зоны повышенной политической активности, Рузвельт в душе надеялся, что две предстоящие недели после 29 марта могут стать периодом, за которым должно последовать главное событие - победа в Европе, автоматически снимавшая многие острые вопросы, на которых оппозиция хотела бы нажить капитал. Однако надежды на то, что ему удастся немного передохнуть, а главное, сосредоточиться на ключевых вопросах, международных и внутренних, не оправдались. Кто-то, предусмотрев вариант с выездом президента из Вашингтона и паузой в его контактах с прессой, решил заполнить ее встряской на манер той, что устроил двумя годами раньше У. Буллит, публично выступивший с проповедью подготовки к будущей войне против Советского Союза. На сей раз роль «возмутителя спокойствия» была предоставлена Джорджу Эрлу, видному деятелю демократической партии, проработавшему почти три года резидентом американской разведки в Турции.
Эрл, усердно потрудившийся на лоне установления контактов с «миротворцем» фон Папеном и сделавший своей idea fix угрозу гибели «западной цивилизации» от рук «красных», объявил в личных письменных посланиях президенту накануне его отъезда в Уорм-Спрингс о намерении выступить в печати с серией антисоветских статей. Тот факт, что Эрл состоял на действительной военной службе и был близко знаком с президентом, другими видными деятелями администрации, делал ситуацию не просто щекотливой, но и крайне политически опасной. Во всех донесениях Эрла из Анкары не было ни грана, компрометирующего политику Советского Союза, но разглагольствования об упущенных шансах на заключение сепаратного мирного договора западных союзников с Германией и о «спасении» стран Восточной Европы, вызвав новый прилив антисоветизма в определенных слоях американского общества, способны были уронить репутацию администрации в глазах демократической общественности всего мира. Сколько сильных слов было сказано самим президентом о союзническом долге и войне с гитлеризмом до полной победы, и вдруг - тайные контакты (без уведомления союзников) с эмиссарами гитлеровского рейха, планы участия в заговорах с целью приведения к власти Гиммлера и многое другое!
Полученные президентом через посредство исполняющей обязанности его секретаря, дочери Анны, письма Эрла, нашпигованные показным елеем и раболепием, таили в себе взрывоопасную ситуацию, которая надолго могла отравить атмосферу не только внутри страны. Предстояли важные переговоры и, судя по всему, новая встреча «большой тройки». Идти на них под аккомпанемент пересудов, вызванных «исповедью» Эрла, Рузвельт считал непозволительным риском с непредсказуемым исходом. Не было времени выяснить источник дезертирства Эрла - поиски могли завести слишком далеко. Вместо этого требовалось, как считал Рузвельт, оперативное вмешательство, с тем чтобы закрыть доступ в политику дополнительному заряду антисоветских эмоций, настойчиво подогреваемых правыми силами и всеми сторонниками «жесткости» по отношению к Советскому Союзу. Президент сам берется написать ответ Эрлу, находя для этого убедительную форму напоминания офицеру военно-морского флота о верности присяге в условиях военного времени. Письмо Рузвельта было датировано 24 марта 1945 г. Вот оно.
«Дорогой Джордж!
Я прочитал Ваше письмо от 21 марта, адресованное моей дочери Анне, и с беспокойством узнал о Ваших планах опубликовать неблагоприятное мнение об одном из наших союзников как раз в такой момент, когда подобная публикация бывшего моего специального эмиссара могла бы нанести непоправимый вред нашим военным усилиям. Как Вы сами пишете, Вы занимали важные позиции, будучи облеченным доверием Вашего правительства. Публиковать информацию, полученную на этом правительственном посту без соответствующего разрешения на то руководства, было бы величайшим предательством. Вы пишете, что предадите эту информацию гласности, если до 28 марта не получите от меня отрицательного ответа. Я заявляю, что не только считаю непозволительным появление подобной публикации, но и специально запрещаю Вам публиковать любую информацию или публично выражать мнение о нашем союзнике, базирующееся на данных, которые Вы получили, находясь в рядах военно-морских сил страны» (FDRL. Franklin D. Roosevelt Papers. Map Room. Box 171. Naval Aides File. Roosevelt to G. Earle. March 24, 1945).
Как раз накануне отъезда Рузвельта в Уорм-Спрингс пришел ответ от Эрла, датированный 26 марта. Он начинался словами: «Я получил Ваше письмо от 24 марта. Я подчиняюсь каждой букве Вашего приказа Верховного главнокомандующего вооруженными силами США» Далее следовал поток словоизвержении с заверениями в личной преданности и жалобами на недопонимание. Но это представлялось Рузвельту уже не имеющим никакого серьезного значения. Инцидент был исчерпан, «дело Эрла», казалось, можно было слать в архив. Однако состояние напряжения не проходило Взрывоопасное™ ситуации не воспринималась бы так остро если бы демарши Эрла и тех, кто поддерживал его были бы единичным явлением. Со слов Шервуда навестившего президента 24 марта, ему стало известно что точно такой же позиции придерживается генерал Макартур, командующий вооруженными силами союзников на Тихом океане, и чуть ли не весь его штаб Факт почти синхронного совпадения «торпедной атаки» Эрла на «дух Ялты» с другими событиями, подвергшими серьезному испытанию доверие между союзниками, усиливал ощущение нараставшего кризиса.
Скрытая от глаз накаленность атмосферы объяснялась в значительной степени еще и настойчивыми усилиями Черчилля, а внутри США прессы Херста, Патерсона и Маккормика навязать ему ревизию Ялтинских соглашений по польскому вопросу, которые, как считал Рузвельт, дают достаточную и реалистическую основу для взаимоприемлемых решений (См.: Алпровиц Г. Атомная дипломатия: Хиросима и Потсдам. М., 1968. С. 249, 250). Но пожалуй, в еще большей мере она исходила от очага, который заявил о себе так называемым «бернским инцидентом», протекавшим в драматической форме конфликта между Вашингтоном и Лондоном, с одной стороны, и Москвой - с другой, и вызванным тайными переговорами генерала СС К. Вольфа с резидентом Управления стратегических служб в Швейцарии Алленом Даллесом. Переговорам в Берне предшествовала начиная с января 1945 г. длительная история тайных контактов эмиссаров американской и английской разведок с представителями разведки «третьего рейха» в Италии. В ходе этих контактов речь шла о «спасении западной цивилизации» путем открытия фронта перед наступающими англоамериканскими войсками (Brown A. Cave. The Last Hero. Wild Bill Donovan. N.Y., 1984. P. 728-729). Шеф УСС У. Донован в специальном меморандуме от 26 февраля 1945 г. доложил об этом высшему командованию американской армии. Об этом знали генерал Маршалл и адмирал Леги. Знал ли об этом президент? Почти со стопроцентной уверенностью можно сказать, что знал. Исчезновение из Вашингтона генерала Донована 27 февраля и его появление на европейском театре военных действий (Ibid. P. 734)не могло произойти без санкции президента. Донован не отважился бы на самовольные действия хотя бы потому, что предстояла реорганизация разведывательных органов, и личная карьера генерала полностью зависела от расположения Рузвельта (Smith B. F. The Shadow Warriors. OSS and the Origins of the CIA. N.Y., 1983. P. 286).
Многие из ближайшего окружения Рузвельта, из тех, разумеется, кто был посвящен в курс дела, полагали, что «заслуга» в привнесении особой нервозности в дипломатическую переписку между главами трех союзных держав в марте - апреле 1945 г. принадлежит английскому премьер-министру. Так, например, Джозеф Дэвис, выполнявший накануне Потсдамской конференции важные поручения Г. Трумэна, писал президенту США, что законные опасения советского руководства в отношении намерений западных союзников заключить секретное соглашение с гитлеровцами «на Западном фронте в ущерб русским, сражающимся на Восточном фронте» имели основания по причине той непримиримой враждебности, которую Черчилль, не таясь, питал к Советскому Союзу (LC. W. Leahy Papers. Box 20. Joseph Davies to H. Truman. June 12, 1945). Возможно, Дэвису очень хотелось верить, что Рузвельт не имел непосредственного отношения ко всей этой провокационной и опасной затее, вызвавшей, как признавал тот же Дэвис, кризисную ситуацию (LC. Joseph E. Davies Papers. Chronological File. Box 16. Diary. March 30, 1945). Бросается в глаза вместе с тем, что история контактов с генералом Вольфом начисто отсутствует в дневниках лиц из ближайшего окружения Рузвельта - адмирала Леги, его секретарей У. Хассета, Г. Талли.
Но так или иначе уже в начале марта операция «Кроссворд» напомнила о себе завязавшейся интенсивной дипломатической и межведомственной перепиской. И чем дальше, тем сильнее она обозначалась именно той гранью, которая вызвала вполне обоснованные подозрения Советского правительства в новых попытках реакционных сил на Западе пойти по пути сговора с гитлеровцами и взорвать коалицию антифашистских держав.
Первая реакция Советского правительства на поступившую 12 марта из Вашингтона и Лондона информацию о контактах в Швейцарии (они проходили в Лугано, Цюрихе и Асконе) была спокойной: речь шла об условиях капитуляции частей вермахта в Северной Италии, и поэтому СССР поставил лишь вопрос об участии советских представителей в его обсуждении. Однако неожиданно в ответ Москва получила совершенно неубедительные разъяснения, а советское предложение было отвергнуто.
Примерно с 14 марта контакты с К. Вольфом становятся чуть ли не главной заботой президента, при этом был ли он своевременно информирован о появлении в Берне 9 марта генерала СС К. Вольфа и его секретных беседах с А. Даллесом или не был - не суть важно, поскольку условия капитуляции германских войск в Италии обсуждались представителями англо-американского командования и эмиссарами гитлеровцев еще на более ранней стадии. А в этом случае все сведения о переговорах на регулярной основе должны были поступать президенту по каналам связи военного ведомства, Объединенного комитета начальников штабов и аппарата адмирала Леги. Более существенным представляется то, что Рузвельт согласился с явно придуманной наспех советниками версией считать эти переговоры сугубо предварительными контактами. Сказался нажим генерала Дина и посла Гарримана, в телеграммах из Москвы на имя генерала Маршалла и государственного секретаря Стеттиниуса отчаянно добивавшихся отклонения законного требования Советского правительства о допущении его представителей к переговорам в Берне. Согласие с этим требованием, уверяли Дин и Гарри-ман, будет истолковано русскими как признак «слабости» западных союзников (NA. W. Leahy Papers. Box 4. US Military Mission, Moscow, to War Department. March 13, 1945; A. Harriman to the Secretary of State. March 13, 1945). Солидарные с ними Леги и Маршалл со своей стороны предложили формулу: переговоры в Берне ведутся вокруг чисто военных, а не политических проблем, а потому-де не подлежат согласованию с Москвой (См., например: NA. W. Leahy Papers. Box 4. Leahy to the President. March 31, 1945).
Рузвельту эта аргументация в тот момент показалась убедительной, хотя в доводах сторонников «жесткой линии» был запрятан подлог, и президент не мог не знать о нем: гитлеровцы легко могли воспользоваться переговорами о капитуляции для переброски своих войск на Восток, что они и сделали. Но арсенал политика - таково было его давнее убеждение - не мог обойтись без умения играть на неосведомленности партнера, без набора дипломатических уверток. В один и тот же день вместе с письмом Эрлу, в котором замышляемая им акция называлась изменой, 24 марта (в Москве оно было получено 25 марта) Рузвельт направляет послание И. В. Сталину в связи с протестом Советского правительства по поводу ведущихся в Швейцарии переговоров с гитлеровцами о капитуляции. Цель его была очень простой - умалить значение «контактов» в Берне и обелить их моральную сторону (См.: Советско-американские отношения во время Великой Отечественной войны 1941-1945. Т. 2. С. 340, 341).
Несколько дней напряженного ожидания сменились чувством успокоения, но как раз накануне отъезда в Уорм-Спрингс пришло новое послание от Сталина, и дело приняло неожиданно еще более неприятный оборот. Глава Советского правительства отвел основной довод Рузвельта о том, что бернские переговоры - всего лишь обычная, сугубо предварительная и ничего не значащая «проверка» сообщения о возможности капитуляции гитлеровцев. Вопрос Москвой был поставлен в плоскость, в которой на переднем плане оказывались не частности, а принципиальные моменты - уровень доверия между союзниками, нерушимость обязательств, взятых ими на себя в связи с возможными попытками гитлеровцев взорвать коалицию, и, наконец, мера секретности в делах, касающихся безопасности каждого из них (См. там же. С. 342, 343). Напоминание о секретности задело за живое, возвращая Рузвельта к суровым предупреждениям Нильса Бора о необходимости в новых условиях рассматривать национальную безопасность в контексте глобальных, общечеловеческих проблем. Все это требовало специального обдумывания и тщательно взвешенных действий. Время подгоняло, его оставалось все меньше.
Всю первую половину 29 марта Рузвельт проводит в Белом доме в интенсивных беседах с Бирнсом, Стеттиниусом и его заместителями, лидерами демократической и республиканской фракций конгресса, английским послом. Главная тема всех бесед - состояние межсоюзнических отношений и вопросы, связанные с формулой представительства в ООН. Рабочий день был забит до отказа, и неизменно в короткие паузы непрошеной гостьей возвращалось дурное предчувствие по поводу все еще продолжавшихся переговоров с эмиссарами гитлеровцев о перемирии в Италии. Но ведь и в самом деле: любой взявшийся непредвзято судить наблюдатель всегда мог бы сказать, что, чем бы они ни кончились, антисоветскую окраску им придавало уже одно только яростное сопротивление, которое немцы оказывали на Восточном фронте, и их демонстративный отказ воевать против западных союзников.
Уже после своего отъезда из Вашингтона в Уорм-Спрингс 29 марта Рузвельт получил подготовленный и законченный 31 марта адмиралом Леги (совместно с генералом Маршаллом) проект ответа на письмо Сталина от 29 марта. В нем приводилась прежняя контраргументация. Новыми были два момента: упрек в чрезмерной доверчивости к «ошибочной» информации и прозрачный намек на то, что источником ее могут быть агенты Гиммлера, заинтересованные в том, «чтобы посеять подозрения и недоверие между союзниками». Авторы проекта вставили в документ фразу и о том, что в Берне вообще «никаких переговоров о капитуляции не было» (NA. W. Leahy Papers. Box 4. Leahy to President. March 31, 1945). Это был неосторожный шаг. В Москве о сепаратных переговорах в Швейцарии знали больше, чем об этом думали в Вашингтоне. Ответ из Москвы 3 апреля не заставил себя ждать. Его резкий тон был вполне объясним: переговоры, которые на словах отрицали, на деле продолжались полным ходом. Сталин не пощадил самолюбия президента: «Вы утверждаете, что никаких переговоров не было еще. Надо полагать, что Вас не информировали полностью... Мне непонятно также молчание англичан, которые предоставили Вам вести переписку со мной по этому неприятному вопросу а сами продолжают молчать, хотя известно, что инициатива во всей этой истории с переговорами в Берне принадлежит англичанам» (Советско-американские отношения во время Великой Отечественной войны 1941-1945. Т. 2. С. 345).
Полемика вспыхнула с новой силой. Адмирал Леги и генерал Маршалл, каждый в отдельности, подготовили два новых проекта послания, причем проект генерала был полон бранных слов и обвинений в адрес Советского Союза в преднамеренных искажениях истины (NA. W. Leahy Papers. Box 4. N. М. Pasco's Memorandum for Fleet Admiral Leahy. April 4, 1945). Зная историю с Джорджем Эрлом и почувствовав изменения в настроении президента, Леги основательно потрудился над проектом Маршалла. Рузвельт счел представленный ему текст сбалансированным: в нем были отражены и негодование в связи с «неправильным описанием» его действий «или действий моих доверенных подчиненных», и заверения в его (президента) «личной надежности» и «решимости добиться вместе с Вами (со Сталиным. - В. М.) безоговорочной капитуляции нацистов...», и объяснение возникшего инцидента происками «германских источников», которые «упорно старались вызвать разлад между нами с тем, чтобы в какой-то мере избежать ответственности за совершенные ими военные преступления» (Советско-американские отношения во время Великой Отечественной войны 1941-1945. Т. 2. С. 346, 347). Один из заключительных абзацев послания был отмечен печатью особого беспокойства за то, чтобы конфликт между союзниками не кончился разрывом между ними: «Наконец, я хотел бы сказать, что если бы как раз в момент победы, которая теперь уже близка, подобные подозрения, подобное отсутствие доверия нанесли ущерб всему делу после колоссальных жертв - людских и материальных, то это было бы одной из величайших трагедий в истории» (Там же. С. 347). В Москве послание президента было получено 5 апреля.
«Бегство» в Уорм-Спрингс оборачивалось непрерывным распутыванием труднейшего узла, образовавшегося в результате тайной интриги американской и английской спецслужб, затеянной в расчете на ту политическую выгоду, которую западные союзники надеялись извлечь, вновь прибегая к «альтернативной военной стратегии» (Kolko G. The Politics of War. N.Y., 1968 P 379). Так же как и раньше ее суть состояла в том, чтобы с наименьшими издержками, используя готовность изверившихся в победе Гитлера военных и политических деятелей «третьего рейха» открыть Западный фронт, продвинуться далеко вперед на Восток и взять под свой контроль всю территорию Центральной Европы.
Как далеко от целей, провозглашенных 1 марта 1945 г., могла увести эта стратегия? Этот вопрос вставал перед Рузвельтом во весь рост. Сообщения, поступившие из Москвы в конце марта, о «невозможности» для В. М. Молотова прибыть на открытие конференции в Сан-Франциско не могли быть для президента неожиданностью: советское руководство никогда не скрывало, что нарушения союзнических обязательств не безобидная вещь, да и весь опыт советско-американских отношений начиная с 1933 г. наталкивал Рузвельта на терпеливый поиск взаимоприемлемых решений возникшей кризисной ситуации.
Неожиданно еще одно подтверждение правильности формулы «сдержанность плюс твердость» Рузвельт получил почти одновременно из Москвы и из Лондона. 5 апреля 1945 г. Советское правительство денонсировало советско-японский пакт о нейтралитете от 13 апреля 1941 г. Никому в Америке не нужно было объяснять, что это значило. В разговоре с личным секретарем Хасетом и д-ром Брюнном президент признал, что это «был мужественный шаг со стороны Сталина» (Bishop J. Op. cit. P. 545): в момент, когда главные силы Советской Армии вели тяжелейшие бои в Германии, осложнения с Японией могли создать для Советского Союза рискованную ситуацию. На своей самой короткой, 998-й пресс-конференции для горстки журналистов, аккредитованных при малом Белом доме, Рузвельт, отвечая на вопрос, еще раз