Вести о скором приближении немцев всколыхнули все село. Народ пошел в эвакуацию, собирали, кто что мог, садились на колхозные телеги и уезжали. Скоро в селе остался один Николай. Он разозлился на врагов: как это посмели они прийти на его Родину? Как позволили им? Он решил выйти к ним навстречу и отвести беду крестным знамением. Он сделал из двух жердин крест и вышел навстречу колонне немецких пехотинцев, которые вслед за танком и тремя мотоциклетками входили в деревню. Он нес крест спокойно и, подойдя к офицеру, который с удивлением глядел на шедшего к нему мужичка, хотел сказать что-то гневное, вразумительное, что отвратит врага топтать чужую землю. Офицер не стал дожидаться его слов, достал пистолет и выстрелил Николаю в грудь.
Тело мужичка бросили в кусты. Но он не был мертв. Пуля засела глубоко в теле, но не убила его. Она поразила нервный центр, так что Николай навсегда перестал чувствовать боль. Ночью он очнулся и поджег избы, в которых спали немцы. Через месяц в этом районе появился партизанский отряд Деда-Непоседа. Так звали теперь Николая и враги, и свои за широкую русскую бороду и непримиримый нрав.
Приходящих в лесной скит мужиков Николай обучал народному военному искусству «буза». Благо учить ему было легко – оно глубоко лежало в сказках, былинах и песнях, да и в самом деревенском быту русского человека. Все корневые движения «бузы», несущие гибель врагу, лежали в крестьянской привычке. Бузовские резали врага тихо, без единого выстрела. В ход шли нож, топор, вилы, коса и любое полено. Они входили в село ночью, как духи леса, и оттого еще более напоминали немцам души русских, которые и мертвые были страшны для врага.
После войны Непоседа хотели наградить, но когда узнали о том, что его партизаны жили в скиту, все покрестились, нашли где-то попа и жили христианской общиной, его по политической статье сослали в Сибирь без права смены места жительства. В селе Посново, куда Николая отправили, он нашел себе хорошую верующую девушку Любашу, сосватал ее, и вроде зажили они хорошо. Родилась дочка, но скоро после родов Любаша померла. Николай растил один дочку Леночку. Не гулял, почти не выпивал, только на сельских праздниках плясал лихо и неистово. К преклонным годам, когда дочь пошла замуж, Николай ушел в лес, построил себе избу и стал жить один, среди зверей и лесных духов. В селе его считали колдуном, побаивались и уважали.
Скоро о нем и вовсе позабыли бы, если бы не родившийся сынок Елены, которого нарекли в честь деда Николаем. Этот Николай тоже был непоседа, болтун и шалопай. Любил наврать с три короба, за что и бывал бит нещадно. Он нашел своего уже почти девяностолетнего деда в лесу и стал захаживать к нему в гости. А дело было так.
Дед уже много лет жил в лесу. А молодой Колька почти и не знал о его существовании. Мать боялась притеснений за веру и по совету мужа не говорила об отце.
Как-то зимой Колька с дядьями, братовьями отца, пошел на медвежью охоту. Нашли берлогу, высадили все патроны, но подраненный медведь кинулся на охотников. Все пустились врассыпную, забыв о Кольке. Медведь пошел на парня, которого сковал ужас. Он упал, сознание у него помутилось. Уходя в обморок, он увидал какого-то бородатого человека, который подошел к медведю, взял его за ухо, что-то прошептал, а потом повел за собой в лесную чащу. Колька очнулся в избушке, огляделся и увидел стены, сплошь покрытые иконами. Когда он поправился, бородатый старик отвез его в деревню. Мать Елена признала в старике своего отца Николая Александровича, выхлопотала для него паспорт у новых властей, но в село возвращаться старик отказался, и Колька стал навещать деда в лесу.
Дед, поначалу сторонившийся внука, полюбил его вранье и нахальство и стал потихоньку учить его драться да молиться. То и другое он не отделял. Молитва была для него битвой, а битва – молитвой. Под гармошку или балалайку старик учил внука танцевальным движениям, которые по надобности превращались в страшные боевые удары, захваты и броски. Корневые движения этого боевого искусства были просты: танец переходил то в защиту, то в нападение, главное – научиться ладовать с противником, двигаться с ним в одном темпе.
Поначалу Кольке было интересно, да и защищаться он научился быстро. Но однажды, наблатыкавшись в боевом танце, он чуть не убил соседского сына и с тех пор боялся страшных советов деда. Он реже появлялся в лесном скиту, научился курить и пить самогон, начал ухлестывать за девками. И вот оставался ему год до армии, как Дед-Непосед сам стал появляться на селе. Специально для Кольки. Он нес несусветную чушь про конец времен, про антихриста, про кары Господни и еще про многое, чего Колька понять не мог и не хотел: молитва к нему так и не пристала. Дед постоянно говорил про войну, отлавливал Кольку в сельском клубе и снова и снова заставлял его вспоминать приемы боевого пляса, которые должны были помочь Кольке на войне.
– Нету никакой войны, понимаешь, нету! – кричал раздраженный Колька.
– Сейчас нету, завтра будет, – твердо отвечал дед, – ты, главное, Коленька, учись да молись. Тебе пока самому-то думать рано, ты вот хоть меня слушай.
В военкомате Колька попросился в десантуру. За месяц до призыва дед захворал. Он перестал есть, только пил крещенскую воду из фляжки. Перед смертью он позвал дочь и Кольку попрощаться.
– Господь судил мне за верность помереть на Пасхальной седмице. Поэтому не отпевайте меня.
– Да как же, папа, как же не отпевать-то? Времена уже не те… – сокрушалась дочь. – В райцентре и церковь открыли, молодой священник туда ездит, святит…
– Я говорю, не отпевать, – твердо сказал дед, – все равно превратите поминки в пьяную тризну. Закопайте, и все.
– Иди ко мне, – позвал он Николая.
Тот подошел.
– Вот что, Коля, ты на войну едешь, не перебивай, перед смертью моей дай слово. И слово твое должно быть крепко. Одного тебя я учил здесь «бузе». Да жаль, не научил с Богом разговаривать. Так вот, когда ты окажешься на войне и увидишь врага, который будет танцевать наш воинский танец, знай, что ты должен его убить. Убить, а иначе наше искусство воинское против нас же и обратится.
– Да меня на Кавказ посылают… – начал было Колька.
– Ты не перебивай, молодой еще и не знаешь, что прошлая кавказская война сто лет шла, и кавказцы наше боевое искусство на себе сто лет знали. Многое за это время переняли, многое проведали. Поэтому дай ты мне слово, что если такого врага найдешь, ты его убьешь. Дай слово.
Ну, Колька под слезы материнские и дал слово выжившему из ума Деду-Непоседу, который наконец помер и которого похоронили без отпевания.
Перед отправкой Колька напился до беспамятства, плохо помнил, как их везли на барже от родного поселка до райцентра, как потом долго тащились они на автобусе до областного города, и очнулся только в поезде, где царило всеобщее ликование молодых бойцов, отправлявшихся на край света тянуть армейскую лямку.
Край света оказался Чечней, где как раз разгорались военные действия. После учебки на блокпосту Колька чувствовал себя героем фильма Копполы «Апокалипсис сегодня», но только до тех пор, пока снайперской пулей не разнесло череп его другу Лехе. На разминировании он познакомился с ребятами из соседнего батальона. Они рассказали ему, что за два года батальон сменился почти наполовину, много парней улетало домой «грузом двести».
Все больше и больше стал понимать Колька, как много дал ему Непосед, как многому научил. Однажды ему пришлось охранять связанного пленного чечена. Тот неожиданно вырвался и бросился с острой палкой на Кольку, который привычным, автоматическим движением сделал «жаворонка», вырубил нападавшего и связал его. Страх навалился, когда все уже было позади. Колька ухватился за дедовы уроки, как за ниточку, которая связывала его с безмятежной прежней жизнью, с возможностью выжить.
Были в соседнем батальоне и свои легенды. Ребята рассказывали про Заговоренного. Звали его Иван Кутовой. Этот щуплый, тихий парнишка уже успел понюхать настоящего пороху. Его взвод два раза полностью менял свой состав. Первый раз ребята погибли на перевале, а Ивана засыпало землей в окопе, и он откапывался, контуженный, несколько часов. Второй раз в дозоре снайпер уложил троих его товарищей, а он, простреленный, снова остался жив. Через полгода службы солдаты старались быть как можно ближе к Заговоренному: его смерть не трогала. За него, говорят, молились мать и весь приход их маленького дальневосточного рыбацкого поселка. Это непонятное слово «молитва» окружало Заговоренного какой-то тайной. Солдаты верили, что Ивана заговорила его мать, которая могла не отпустить единственного сына в армию, но он исполнял обет покойного отца, офицера-подводника, считавшего воинский долг святым обязательством русского мужчины.
Скоро вера в то, что смерть не властна над Иваном, стала своего рода талисманом всего батальона. Офицеры уже не ругали солдат, которые рыли окопы рядом с окопом Ивана, нарушая все законы дислокации огневых точек.
Служба свела Кольку и Заговоренного на одном блокпосту. Их, уже почти дембелей, послали в село неподалеку от Грозного, где боевые действия не велись. Они должны были проверять проходящий транспорт, разминировать соседний лес. Село было маленькое, спокойное, все друг друга знали.
Колька расспрашивал Ивана про его жизнь, про то, кем он будет после армии. Иван собирался поступать в семинарию, стать попом. Все это смешило Кольку. Поначалу он подтрунивал над Иваном, два раза они подрались, причем Колька разбил Ивану лицо и при этом шутил, что Заговоренного только чеченские пули боятся. Колькина «буза» казалась выше тайных молитв Кутового. Но Колька вспоминал Непоседа, его твердую веру и осекался, когда на языке вертелось очередное богохульство.
Через месяц службы, когда, казалось, война окончательно отошла от поселка, на блокпостах стали пропадать солдаты. То один, то другой исчезали ребята, никто не просил за них выкупа, нигде не находили трупы. Ребята стали собранней, внимательней.
Осенью в селе играли свадьбу, со всего района съехалась родня жениха, свадьба была небольшая, но шумная. Охранять ее послали Кольку с Иваном.
Здесь-то, на свадьбе, Колька и увидел ВРАГА.
В самом центре села стоял бывший Дом быта, в котором теперь располагались поселковая администрация и отделение милиции. Из бытовых услуг здесь остался только парикмахер. Его звали Махмет. Это был высокий, почти совсем седой человек, молчаливый и, казалось, даже медлительный. Он стриг мужчин и мальчиков, но не отказывался и от дополнительного ветеринарного заработка – помогал резать и разделывать коров.
И вот на свадьбе, когда мужчины танцевали, он вышел в круг и, поначалу мелко засеменив ножками, стал вдруг размахивать руками, как большая неуклюжая птица, потом попал в размер барабана и стал совершать те движения, которые были так знакомы с детства Кольке. Вот он сделал «веретено», двух «жаворонков», ухнул ногой «кочергу», развернул руки в «плюхе», а потом, несколько наклонившись, пошел «волчьим шагом».
У Кольки в душе захолонуло. Махмет знал дедовскую «бузу» и знал ее хорошо. Дай такому нож…
Ночью Колька нашел Ивана и рассказал ему про виденное.
– Понимаешь, я деду слово дал, что должен его убить.
– Да ведь ты под трибунал пойдешь…
– Я слово дал. Такие люди свое искусство не просто так получили, это мастерство, как шило в мешке… Оружие, оно войны просит. А может, это он и режет ребят наших?
– Убить живого человека – грех страшный, такого у Бога не отмолишь. А если он действительно ребят наших режет, тогда он враг страны нашей и за это должен ответить, – решил Заговоренный.
– А как же узнать, что он – тот самый враг?
– Нужно устроить ему засаду.
– Да ведь в засаду приманку нужно положить. А мы чем его приманить можем?
– Я буду приманкой, – решил Иван, – меня все считают Заговоренным, вот мы и поглядим, какой я заговоренный.
– Да ведь он тебя убить может…
– Мой Господь, в Которого ты не веруешь, говорит, что без Его ведома ни один волос с нашей головы не упадет. Решено – я буду приманкой, а ты – охотником.
Через неделю они все спланировали. Они уже знали, куда и когда ходит Махмет, что раз в неделю он ездит в соседнюю деревню к родне, ночует там. И как раз в том направлении был блокпост, на котором пропало двое молодых солдат.
Засада была простой. Иван должен был попроситься в машину к Махмету доехать до ближайшего блокпоста. Колька должен был следить за машиной с высокой точки, где дорога делала крутой поворот. Если что-то произойдет, машина все время будет на виду, снайперская винтовка поможет разрешить ситуацию быстро и точно.
Как и договорились, Иван сел в машину к Махмету. А Николай ждал ее в засаде. Он уже слышал звук красного жигуленка Махмета и весь напрягся, боясь, что не увидит на соседнем кресле Ивана, что он (или, может быть, уже его труп) лежит в багажнике, и тогда он всадит весь боекомплект в тугую седую башку Махмета. Но звук двигателя вдруг умолк. Николай дернулся в сторону, туда, откуда только что ехала машина. Он быстро побежал по склону к дороге, уже не думая о возможных растяжках. То ли кровь, то ли красное пятно машины мелькало перед его глазами. Да, вон она стоит в кювете пустая.
Неожиданно – удар в затылок, и взгляд Николая померк.
Придя в себя, он увидел Ивана, жестоко связанного алюминиевой проволокой, избитого, с затекшим левым глазом. Пошевелил руками, они связаны веревкой за спиной, голова гудит, как колокол, ноги затекли.
Небольшая поляна в лесу, скорее похожая на воронку от фугаса, в яме посередине догорает небольшой костерок. У костра сидит Махмет и протирает новенький «калашников».
– Что, пришел в себя? Хотели меня, как барана, вдвоем порешить? Нет, у Махмета чутье, Махмет знает, когда смерть внимательно смотрит ему в глаза. Это Махмет будет резать вас, как баранов. Резал вас и резать буду. Тихо, спокойно. Аллах мне воздаст за каждого неверного.
Как же хотелось Николаю вырвать руки из веревки и душить Махмета, убивать его, жестоко, по-звериному. Он и вправду зарычал и посмотрел на Ивана, надеясь, что эта же звериная ненависть в глазах друга поможет ему сделать невозможное.
Но Иван лежит смиренно и улыбается, глядя куда-то в небо. Он молится, ему хорошо.
– Махмет не всех пропавших солдат сам резал. Ваши цеплялись за жизнь, они помогали Махмету красть с блокпостов солдат, некоторые, спасая себя, убивали своих же. А другие – глупые, не знают Аллаха, не знают, что самоубийство – грех. Когда нужно было убить своего, чтобы сохранить себе жизнь, пускали пулю себе в лоб.
Николай рвется:
– Ну, убей, гад, я смерти не боюсь. Я вижу, ты «бузу» нашу знаешь, давай честно – один на один.
– Здесь честно не будет, ты – неверный, а я – мусульманин, ты – молодой, а я – старый. Тебе нечего терять, а я жить хочу. С тобой сражаться не буду. А вот с ним, – показывает на Ивана, – буду.
– Я смерти не боюсь… – слабо отвечает Иван.
– Я знаю, я с тобой не руками, я с тобой там, – Махмет показывает на небо, – сражаться буду. Я буду тебя мучить, пока ты от своего Бога не откажешься.
Махмет берет автомат и прикладом вырубает Николая. Сознание его меркнет.
Когда он приходит в себя, видит, что вся грудь Ивана изрезана ножом, на ней вырезано несколько крестов, лицо разбито, и Махмет, наклонившись над ним, держит в руках кусок отрезанного уха. Иван тяжело дышит, изо рта его течет кровавая слюна. Слышно, как он шепчет разбитым ртом: «Живый в помощи Вышнего в крове Бога небесного водворится, речет Господеви…»
Николаю хочется закричать, но крик его упирается в кляп, которым забит рот. Николай закрывает глаза: «Господи, если Ты есть, лучше бы мне мучиться, чем Ваньке. Он же молится Тебе, почему Ты не слышишь его? Господи, ответь мне, спаси его, Господи… Спаси». От накативших слез он зажмуривается, и вдруг свет заливает его сознание, он открывает глаза и видит, как какой-то парень стоит у дерева неподалеку. Стоит и улыбается. В руке у него венок из одуванчиков, такой, какие девчонки делали в школе. Он шепчет губами так же, как Иван.
«Это что еще за малахольный, – подумал Николай, – сумасшедший какой-то, из своих? Или из местных, да нет, вроде белобрысый…» Он пытается вглядеться в него, но глаза его застилают слезы, он начинает моргать и, когда снова открывает глаза, видит, что парень пропал.
Николай поднимает глаза на Махмета, тот задумчиво жарит ухо Ивана на костре.
– Ах же ты, гад! – Николай вдруг чувствует, что кожаный ремень, стягивавший его ноги, ослаб. Он наклоняется и обнаруживает, что ремень перерезан. Он бросается на Махмета со связанными руками, валит его в костер, вцепляется в его горло зубами и давит, давит, рвет его горло, чувствуя, как нож Махмета раз за разом входит в его живот.
«Все, конец», – проносится в голове, и Николай вонзается последней хваткой в горло врага, чувствуя, что слабеет, но в то же время последним проблеском сознания замечает, что удары того тоже слабеют и рука останавливается.
«Господи, да спаси же Ты Ваньку!» – мелькает в голове последнее.
Когда он открывает глаза, над ним стоит молодая девушка в белом.
Это больница. Над ним капельница. А в углу стоит тот самый малохольный пацан из леса, держит венок, глупо улыбается, и легкий летний ветерок, залетающий в палату из открытого окна, теребит перья на его больших белых крыльях.
Фотография
Вы растворяетесь, словно сахар в теплой воде… Словно сахар в теплой воде. Да, вам сравнительно неплохо. Даже, скорее, хорошо. Вы расслабились и сквозь дрему рассматриваете милую фотку. Что это на ней, собственно? Парень с девушкой. Улыбаются. Представьте: молодость, глупость, половая зрелость, внезапно осознавшая себя, шило взрослости в мешке припухшего детства. Вовка Джаггер (Медведев) и его жена Женька Бойкова (Медведева). А ведь эта фотка имеет свою историю обретения новых миров и растерянности перед ними.
Есть такой хороший человек – Марат Губайдуллин, мало сказать, татарин, так еще и щурится. Ну и вот, в желании открыть эти тщательно скрываемые жемчужины глаз, из чистого любопытства, я всячески настаивал на силовых методах вскрытия раковин его век: мол, чего ты, козел, щуришься, слепой, что ли? Ну и доконал его выписать себе очки. Пошли в «Оптику» на углу улиц Республики и Мориса Тореза, взяли. Аккуратненькие такие, в тусклой металлической оправе. Идем себе по Республике мимо кинотеатра «Юбилейный», мимо газончиков, кустиков подстриженных. Типа весна. А я всячески подзуживаю, ну, мол, надевай, очкастый. Он и надел. И как, простите меня, охренел! Глядит во все стороны, глаза карие таращит и говорит:
– Смотри, трава-то, она из отдельных листиков состоит!
Сказать, что я удивился, – значит ничего не сказать.
– А какой она тебе раньше представлялась?
– Ну, как мох, такая вся однородная…
Вот, думаю, так ведь это он раньше вообще очки не носил. Стеснялся запятнать себя главным в нашей детской жестокости знаком неполноценности. Не носил и ничего не видел, точнее, видел, но в прекрасно-романтическом, размытом облике, как сквозь матовый светофильтр, устраняющий все недостатки. Человек жил в мире диаметром в пятнадцать метров, за которым все превращалось в яркий наркотический бред художника-абстракциониста, давно потерявшего надежду продать плоды своего таланта. В общем, теперь с очками ему было неплохо, в любом случае – интересно.
Между тем обретение мира в подробностях влекло за собой не только радости, но и горести и потерю иллюзий. Безудержная эйфория Марата быстро сменилась мрачным разочарованием и унынием. Особенно из-за девушек. Юность нередко выдают угри и прыщи. Девушки просто снесли ему голову. Вместо призрачных нимфообразных порхающих милых созданий – родственниц тропических бабочек – он увидел разнузданных сибирских девок, дефекты кожи, дешевую помаду, тушь, пудру и прочее. Марат был унижен ничтожностью мира, он чувствовал себя уязвленным.
Открытие мира в восемнадцать лет настолько потрясло Маратку, что он понял: мир достоин, чтобы быть запечатленным. И решил стать фотографом. Логично. Он завел себе «Зенит», зарядил пленку и начал всех фотографировать, хотя ему сильно мешали очки. Зашел как-то и к нам в общагу. Был май 1988-го, и мы писали так называемый майский альбом: играя на гитарах «Урал», стучали на коробках, которые заменяли нам барабаны, и орали дикие песни дикими голосами. Среди нас оказались и Вова Джаггер (Медведев Владимир Борисович), прозванный так из-за поразительного сходства с популярным исполнителем, и его жена Женька Бойко. Они были так милы, юны, блондинисты и счастливы, что мне немедленно зажглось их запечатлеть. Схватил Мараткин «Зенит» – выдержка, диафрагма, снято. И забыл об этом.
Вам весело, вы улыбаетесь и не стесняетесь себе в этом признаться, тогда как из белого, сияющего студне-киселеобразного пространства к вам приближается сумрачная фигура Маратки, рассматривающего только что проявленную пленку. Первая пленка представляла собой ровную серую ленту с практически незаметным прозрачным рисунком, но в середине ленты красовался ровный черно-белый квадратик – единственный четкий кадр, замершая фототень юности Вовы и Жени, нечаянно забредшая на негативы того, что снять невозможно, на негативы удивления миром.
Марат стал хорошим, профессиональным фотографом. У меня нет никаких сомнений в закономерности патологии зрения у фотографов. Они все очкастые. Или одноглазые. Или дальтоники. Вот и восполняют «третьим глазом». Фотоаппарат – это отдельная история. Я же вот какой опыт поимел с Мараткиного открытия. Несколько дней подряд, для эксперимента, я носил специальные очки, совершенно черные и плотно прилегающие к лицу. В них были сделаны узкие прорези, сквозь которые я видел лишь ничтожную часть обычного мира, да и то подвергнутую сильнейшей дифракции с интерференцией. Проходил я в них несколько дней, снимая лишь при наступлении темноты. Когда я наконец снял очки, то испытал сладостное и удивительное состояние. Мир, который меня привычно окружал, вдруг оказался лишь чередою ширм. Подул ветер, упали ширмы, и открылся огромный мир, незнакомый, приятно пугающий и манящий. Эйфория, сатори [3]. Чувствуешь? Нет? Тогда еще пример.
Похожее ощущение я испытал, когда мне было семь лет и меня с десятилетней сестрой оставили дома на вечер одних. История эта на самом деле про удивительное изобретение человечества – дверную цепочку. Мы недавно въехали в бывшую генеральскую квартиру, и нашу семью, привыкшую к бытовому социализму, изумляло это устройство на входной двери. И вот, уходя в гости, родители попросили нас закрыть дверь изнутри на цепочку. Мы закрылись, мы были послушными. Очень поздно раздался звонок. Мы бежим к двери:
– Кто там? В ответ пьяный голос:
– Открывайте, позовите родителей.
Я говорю:
– А родителей дома нет.
Он говорит:
– Открывайте дверь.
Строго так, по-взрослому. И я открыл дверь. Но открылась она ровно на цепочку. На площадке – здоровый пьяный грязный мужик с огромным топором.
– Открывай, – говорит.
Сестра звонко, по-пионерски, говорит:
– Уходите, родителей нет, вы пьяный, мы вам не откроем, уходите!
А он как заорет:
– Открыва-а-айте!
Топором замахивается и хвать по цепочке, чтобы разрубить. Цепочку-то не разрубил, а вот дверь, когда он потянул топор назад, захлопнулась. Мужик за дверью неистовствовал. Он рубил нашу крепкую дубовую дверь, которую нипочем не выбить, потому что она, единственная в подъезде, открывалась наружу. Я же, испугавшийся одного вида его, стоял одеревенелый от ужаса. Я был не способен даже пошевелить пальцем от сковавшего меня страха. Так в природе всякое существо, как потенциальная жертва, снабжено психологическим механизмом, защищающим от боли, когда ее ловят и пожирают. От нее откусывают, а ей не больно, она в защитном шоке.
От меня тогда не только откусить, меня распилить можно было. Но вот дверь захлопнулась, и только что столь близкая опасность стала недосягаемой. Сестру сразу как ветром сдуло, она убежала и спряталась в другую комнату. Мысль, сначала смутная, как предчувствие, затем тонкая, как нить, затем все более стучащая и оживляющая мертвое от страха тело мальчика… Вдруг я ощутил, что ЗА МНОЙ есть ПРОСТРАНСТВА, ИХ МНОГО и в них безопаснее, и я медленно, словно бы плавясь, начал отворачиваться от двери, отдающейся ударами и бранью, потек, мелко и медленно семеня ножками, в детскую. Медленно, трепетно-сладко залез под свою кровать и свернулся в калачик. Спрятался, нет меня. Наплевать на вас, гады. Спрятался. Тихо, тепло, уютно, хорошо, и крепкий мышечный корсет, сдавливающий тело, начинает плавиться, течь, он растворяется, как сахар в воде. Как кусочек сахара в стакане горячего чая. Попейте чайку, рассмотрите фотографию угодной Богу цепочки. У Бога много пространств и обителей, и обретаются они разными способами. Один надевает очки, другой залезает под кровать.
Воры
Меня крестили в 1971 году в храме Семи отроков Эфесских города Тобольска. Похоже, в России нет больше храмов, посвященных этим удивительным уснувшим отрокам. Крестить меня привела бабушка. Отец, партийный человек, был против этого. Крестили 21 августа, как раз в день моего святого – святителя Мирона, епископа Критского. Батюшка так и сказал:
– Что это за имя дурацкое – Мирослав? Таких святых нет и не может быть. Будет он называться Мироном. Тем более что сегодня как раз именины всех Миронов.
Уже на крещении я проявил свой ужасный, как говорит мой духовник, эксцентрический характер: все пошли по кругу, а я в другую сторону. За это батюшка не повел меня в алтарь посвящать Богу, всех мальчиков взял, а меня – нет. Так я и остался непосвященным Богу. Наверное, поэтому я встретился с живым, воскресшим Христом только в юности.
О святителе Мироне мы знаем немного, всего пару анекдотов из времен гонений римского императора Деция.
Святому Мирону досталась каменистая земля острова Крит, которую он возделывал много лет. В конце концов он таки превратил ее в цветущий сад, приглашая трудиться и питаться от плодов ее всех бедных христиан острова. Он был уже пожилым человеком, когда произошло оставшееся в истории событие. К нему на гумно пролезли воры. Воры – люди лихие, но слабые, потому что не занимаются ежедневным трудом. Мирон застал их на гумне, когда они тщетно пытались взвалить мешки с зерном себе на плечи. По тем временам закон был прост: застал вора на месте преступления – смерть ему. Достаточно было крикнуть работникам, чтоб они сбежались. Но вместо этого Мирон обратился к ворам:
– Могу ли я помочь вам?
Воры огляделись, они никак не ожидали увидеть рядом кого-либо. Старичок показался им наивным, и они согласились на то, чтобы он своими сильными и натруженными руками набросил на их плечи по мешку с зерном, да еще и взялся вывести из поместья. Они идут и вдруг слышат, как с Мироном здороваются работники. Воры начинают понимать, что старичок этот – хозяин усадьбы. И ему достаточно крикнуть работникам, вооруженным мотыгами, косами и топорами, чтобы те схватили и убили их. И вот они идут своим крестным путем, между окриком хозяина с мгновенной смертью и тем, что из-под мешка с зерном просто так не выскочишь и не побежишь. Обливаясь смертным потом, они прошли с ним до ворот. Там он выпустил их с мешками и сказал:
– Я вижу, вы – люди лихие, воры, но сегодня вы почувствовали вкус смерти. Идите и больше не воруйте.
Говорят, что вкус смерти отбил у них охоту воровать. А святой Мирон стал епископом острова Крит и ныне глубоко почитаем не только греками, но и всеми православными.
Один мой знакомый монах после пострижения долго не мог отвыкнуть от мира и ноутбука. Все ночи напролет он просиживал в чатах и живом журнале. Чувствуя свою зависимость, он попросился из солидного городского монастыря в небольшой деревенский скит, который промышлял ловлей рыбы на озере и имел свою пасеку. Но и здесь Интернет вползал в ноутбук через его мобильник. Видя, как он, не выспавшийся после очередной интернет-ночи, сонно перебирает сети, старый монах пожалел его и сказал:
– Зря ты смотришь в свой компьютер по ночам. Он сжигает твои глаза. Смотри вон на ту яркую звезду, и она восстановит тебе и глаза, и ум.
Инок взглянул в молодое утреннее небо и увидал звезду. Так странно было видеть ее не ночью.
На следующий вечер он выбрался на поляну и стал наблюдать за звездой. Она, единственная на небосклоне, сияла ярко и, казалось, не двигалась. Инок смотрел на звезду, вспоминал, когда и как все началось. Свою первую исповедь и первое причастие, первые молитвы и первые радости от церковной жизни. В этот вечер он только отправлял электронную почту, а на следующий день забыл уже и это сделать. Сидя на крыше домика, он смотрел на свою звезду. В него вливались красота и тишина ночная, он тихонько молился, и миром наполнялось его сердце.
Через полгода в его домик проник вор. Это был наркоман из соседнего поселка, который подумал, что у монахов должно быть много денег и золотой утвари. Он долго рылся в домике молодого инока, но так ничего и не нашел. Когда монах застал его, он злобно зарычал и хотел было кинуться на него. Но монах сразу понял, что к чему, и, порывшись у порога, протянул оторопевшему вору свой ноутбук:
– Вот, возьми, здесь больше ничего нет.
Когда вор ушел, монах залез на крышу и посмотрел на небо. И вздохнул:
– Я отдал ему то, что мне самому не нужно. Вот если бы я смог подарить ему мою звезду…
Когда я работал сторожем, ко мне на объект пробрался вор. Он хотел своровать колеса от легковых машин. Я подобрался к нему сзади и приставил берданку прямо к голове. Он поднял руки и повлекся за мной в сторожку. По дороге он бурчал, что только освободился из тюрьмы, что он голоден и у него нет денег. Я накормил его тушеной картошкой, в дорогу налил полстакана водки, дал хлеба и сала, а потом отпустил. Он взял еду, посмотрел на меня с обидой и сказал: