Теперь, когда удалось разыскать шрифт и переговоры клонились в благоприятную сторону, когда нужна была только помощь со стороны городского комитета, то последний почему‑то через своего представителя выразил желание, чтобы мы не входили ни в какие соглашения с этими людьми и что они сами хлопочут в одном месте относительно шрифта, представитель из городского комитета сказал, что довольно скептически относились к этого рода сообщению.
Между тем, в скором времени предстояло выпустить майский листок, который во что бы то ни стало мы желали напечатать шрифтом, представитель из городского комитета сказал, что можно напечатать гектографическим способом. У меня зародилось подозрение, что городская публика со своей стороны предпринимает ряд шагов, чтобы достать тот самый шрифт, относительно которого я вел переговоры. Боясь возможности получения шрифта городскими товарищами, мы с Морозовым чувствовали, как ускользает почва у нас из‑под ног и, естественно, начали употреблять усилия, дабы опередить городских товарищей. Наскоро, не теряя ни одной удобной минуты, делал я на заводе рамку, в которой был бы включен шрифт. Не раз мастер видел, как я что‑то работаю лично для себя, но что именно, – он не мог догадаться, а при натяну‑тести отношений он не желал вызывать какой либо выходки против себя, да, очевидно, и опасался кое‑чего более худшего. Так или иначе, я все же рамку сделал, и ее предстояло вынести из завода. Проделать эту операцию я попросил одного из знакомых мастеров, который и выполнил это самым наилучшим образом, конечно, не зная, для чего мне нужны, эти бруски. С готовой рамкой я отправился к владельцам шрифта, и было уже время, потому что приближалось 1& апреля, а листки во что бы то ни стало нужно было отпечатать шрифтом. К нашему желанию забросить гектограф присоединилось еще желание доказать городу возможность печатать шрифтом и скорее и не более опасно, чем работа на гектографе, тем более, что листок, отпечатанный даже неважным способом на шрифте, выигрывает не меньше, чем на 50%'. Когда я добился согласия на получение шрифта, тогда город согласился дать все, что он имел, и обещал содействовать, если это потребуется. Содействие было необходимо в рецепте для составления валика, которым бы можно было наводить краску, так как имевшийся валик у городских товарищей оказался очень мал.
18 апреля был второй день пасхи и, следовательно, нужно приготовить до пасхи листки, дабы их можно было сейчас же пустить в ход. За три недели до пасхи рабочий комитет на своем собрании постановил, чтобы к следующему собранию окончательно были написаны и представлены листки от всех товарищей и, конечно, в том числе и от интеллигенции (придерживались того правила, чтобы всякий член комитета писал сам и уже на собраниях комитета решалось бы, какой листок более удовлетворителен и подходящ, это было очень полезно для всех нас). Насколько помнится, спустя неделю на раб.‑комитетское собрание листка от интеллигенции доставлено не было, по той причине, что, мол, очень хороший листок будет доставлен для нашего города от Партии. Мы плохо верили в это *) и гнули свою линию. На собрание доставили три листка, из которых два были найдены очень подходящими, и решили из двух составить один, редакцию же возложили на двоих и, главным образом, на Морозова. Хотя Морозов сам не окончил листка, предназначавшегося к 1‑му мая, и был противником обоих признанных листков, все же должен был»подчиняться большинству и ре‑
]) В данном случае, опять непозволительный поступок со стороны город, комитета именно: ожидаемого листка они непоказывали раньше рабоч. комит. и потому получилось, что листок от рабочих был распространен, а доставленный позднее пришлось уничтожить.
Прим. автора.
дакгировать листок; редакцию какового должен был окончить не позднее, как дня через два ').
Оставалось» ровно две недели до пасхи, и мне приходилось поторапливать публику и самому много бегать. Прежде всего нужно было приступить к разборке шрифта. Этим мы занялись у товарища в комнате (у владельцев шрифта). Как это было неприятно, если взять во внимание нахождение шрифта у человека, которого весь город знает, и немало людей знает про содержание его чемодана, но время было горячее, особенно осматриваться было некогда, и одного длинного вечера и ночи было достаточно для разборки. Разобранный шрифт завязали в свертки и положили опять все в чемодан, у которого даже не было замка. Проредактированный листок, после прочтения членами комитета в одиночку, я отнес для набора, где и пролежал около трех дней, после чего набор твердо был заключен в железную рамку и легко переносился с одного места на другое.
И вот в это горячее время пошла одна неудача за другой. Первое – то, что пустили слух о моем и Морозова желании завладеть навсегда этим шрифтом. Слухи сильно подействовали на обладателей такового, и они наотрез отказались выдавать для работы шрифт, и, чтобы легче избегать переговоров со мной, редко находились дома, так что трудно было и поймать этих людей. Кто, собственно, в критический момент так легко подставил нам ногу, я так впоследствии и не мог узнать, но, несомненно, какие‑то шашни были пущены в ход. Рядом с этим приходилось отливать из массы валики, но тут при всей моей беготне не удавалось разыскать довольно правильного круглого сосуда. При полной неудаче в поисках, я, наконец, купил два пористых горшка для электрических батарей, которые при работе оказались очень неудачными и раньше времени разбились. Масса же для отливки валика, составленная из обыкновенного столярного клея 1‑го сорта и патоки, довольно долго не удавалась и, налитая в сосуды, не застывала... Отправившись к товарищу (члену комитета), я просил употребить все средства и выточить (расточить) трубу, хотя бы пришлось влопаться с нею перед грозным начальством мастерской. Товарищ на другой день остался работать ночь, кажется, самовольно. И вот глубокой
') „В первый раз политические требования были выставлены в воззвании к 1‑му мая, написанном и напечатанном самими рабочими. Воззвание это, в количестве 3 тысяч экземпляров, в ночь с 17‑го на 18‑е апреля было разбросано и расклеено по всему городу и по всем предместьям и произвело на рабочих сильное впечатление”. (Из ст. „Первый Екатерин, соц.‑дем. ком. История Екатеринославской социал‑демократической организации 1889– 1903 “).
ночью, в отсутствие начальнического ока, закипела на станке работа, и часа через два с небольшим–цилиндр был готов, расточенный довольно хорошо и с маленьким конусом; оставалось только вынести из завода. Недолго думая, товарищ отправляется к забору, и через минуту труба уже вне завода, а рано утром – у меня на квартире. К двенадцати часам я с ней отправляюсь на Амур (местечко за Днепром), в квартиру Морозова. В квартире на шестке стояла разная посуда с составами клея и патоки, на полу сосуды с отлитыми валиками, всюду признаки беспорядочности и государственного преступления. Тут же были и ручки и стальные оси для предполагаемых валиков, сделанные уже в третьем заводе и третьим членом комитета.
Была суббота, и времени оставалось ровно неделя, приходилось не зевать и стараться как можно энергичнее. Я был без работы и потому все время мог употреблять для этих целей, но Морозов и другие товарищи должны были усиленно работать перед пасхой, а ночи трудиться не менее усиленно для предполагаемых майских листков. Отливши в этот день на ночь валики, я отправился домой, надеясь, что Морозов займется завтрашний день этим делом и, кажется, там же предназначалось последнее собрание перед пасхой.
В понедельник на страстной неделе я пошел и купил три стопы бумаги, которые принес домой, а вечером отправил на квартиру, где предполагалось печатание. В тот же день я отправился за покупкой зеркала, которое долго искал, и, наконец, нашел подходящее по размерам и толщине. Помню, что долго я торговался с купцом‑евреем, желая купить насколько возможно дешевле. После долгого препирательства я купил зеркало, вынутое из рамки, и этим выгадал, кажется, рубль. Прибавив еще один лист белой жести для краски, отправился к себе домой. Осталось только достать набранный шрифт, и с этой целью я отправился в назначенную квартиру, т.‑е. в ту квартиру, где мы рассортировали его и там же набирали. Видимо, владельцы допускали возможным печатание у них в комнате, лишь бы только им можно было присутствовать при этом. Нужно ли говорить о невозможности допустить это, но зная, что они не желают дать нам шрифта, приходилось действовать на них не столько дипломатией, сколько заманчивостью и разными обещаниями, особенно приходилось напирать на честное слово, даваемое им. После продолжительных несуразных разговоров удалось расположить их в свою пользу и потом забрать не только набранный и заключенный в раме шрифт, но и вообще весь остаток и приспособления. Взявши втроем по порядочному грузу на человека, но чтобы не было особенно заметно, мы отправились на мою квартиру, где поздним вечером производили опыты печатания и исправления корректуры. Рядом в комнате жили мои квартирные хозяева и не подозревали о производстве столь опасных манипуляций с шумом жести и прокатываемым валиком по шрифту.
Оказалось, что опыты были очень удачны, и я, довольный достигнутым, отправил своих помощников по домам. Была глубокая ночь и, зная, что рядом за другой стеной спит домовая хозяйка, которая при первой подозрительности может довести полиции о моих проделках, и, опасаясь шпионских выслеживаний, я осторожно и крадучись прибрал все под кровать и в чемоданы и тревожно заснул, опасаясь нашествия. На другой день, лишь только начало темнеть, мы с товарищем забрали весь шрифт и все принадлежности и переправили все на своих плечах в конспиративную квартиру, т.‑е опять же к товарищу, члену комитета, и там уже расположились совершенно свободно. Оставалось получить валики для накатывания, краски, которые и были принесены от Морозова. После долгих неудач, удалось отлить два валика очень удачных, но уже не боялись, что их не хватит для всей работы, потому что перелить было нетрудно.
Кажется, в среду с утра я начал работать при помощи одной женщины, хозяйки квартиры, предварительно завесивши все окна и заперши двери. Конечно, дело шло не так быстро, но все же поддавалось, и вскоре по растянутым ниткам висели отпечатанные листки, от которых приятно было на сердце, а душа чувствовала успокоение, что дело подвигалось вперед. Вечером пришел товарищ с работы, а потом и еще один, и дело закипело на всю ночь. Работали весело, шутили и в то же время присматривались и изучали, чего, собственно, не хватает в нашей машине. Оказалось, что шрифт был старый и потому не могло выходить настолько хорошо, чтобы удовлетворить нас; все же можно было улучшить кое в чем, но не было пока времени и средств. Последних особенно было недостаточно, так как из города получено было на все дело, на все расходы десять рублей и с этими деньгами пришлось обернуться и купить зеркало и бумагу.
В четверг я продолжал работать один с хозяйкой, но уже к четырем часам собрались товарищи и в том числе Морозов, на которых я свалил тяжелую работу. Эта работа состояла в том, чтобы прокатывать деревянным валиком, обтянутым холщевым полотенцем, по раме, но так как валик был очень легок, то каждый раз приходилось нажимать его, наваливаясь всем корпусом, что при быстроте работы довольно тяжело. Работали так: один наводил краску и нажимал валиком, другой клал и снимал бумагу, третий развешивал и убирал высохшие листы, четвертый отдыхал или складывал листы. Ночью на страстную пятницу мы кончили печатать и все разом принялись складывать листки в треугольники, а один накладывал комитетскую печать. Хозяйка, измученная за эти дни, скребла стол и места пола от попавшей краски и начисто вымывала комнату. Валики разобрали, и массу решено было зарыть в землю. Словом, все приводилось в порядок, и на случай жандармского набега комната была очищена от всяких подозрительных предметов *).
Оставалось распределить количество листков на район, которые и были вскоре разложены на кучки по 200–300–400 штук, всего было около 3000 штук. После того, всякий брал в свой район определенную связку и уходил. Кроме того, нужно было часть листков развезти в некоторые места и условиться относительно телеграмм. Всего районов было около 10. Морозов жил тогда на Амуре и должен был взять с собой 300 шт. и распространить, для каковой цели были обещаны ему помощники.
Взяв эти листки, он направился к одному знакомому, откуда перед вечером ушел. В тот же вечер мне сообщили об аресте Морозова на вокзале 2). В виду этого, приходилось экстренно передать шрифт владельцам и убрать листки, предназначенные для некоторых районов. Все это и удалось отлично выполнить.
Теперь возникал вопрос: какие показания даст Морозов жандармам, что предпримут жандармы, и не будет ли устроено всюду ловушек для распространителей. Вопросы очень щекотливые, все же при обсуждении решили, не откладывая дела, распространить листки в субботу поздним вечером (начиная от двенадцатого) чтобы утром в Пасху, встав рано утром, всякий находил майский листок. При этом решили употребить особую осмотрительность при распространении. Все обошлось очень хорошо, и никто нигде не был замечен. Возвращаясь домой ночью, недалеко от моего дома, я встретил обход из солдат и по их спокойному виду убедился, что они ничего не знают, тогда как почти в каждом доме во дворе лежит по листку. Чем же об’яснить непредусмотрительность жандармерии?
По рассказам самого Морозова, он дал такое показание жандармам: что найденные листки он получил от неизвестного человека, который просил принести их в субботу в лесок, около железнодорожного моста, на лесном берегу, в котором будет происходить собрание, и на собрании решат, как поступить с этими листками. И вот жандармский началь‑ник (он вел дело Морозова в Петербурге) поверил словам Морозова и с раннего утра нарядил жандармов и часть полиции в статское платье и, преобразившись сам, пошел ловить предполагаемых социалистов. Прошло не мало времени, а собрания нигде не видно, не видно и никакой публики. Боясь, что его кто‑нибудь узнает, начальник переодевался несколько раз; это не помогло, и изловить или схватить за хвост крамолу не удалось. Между тем, день клонился ближе и ближе к сумеркам, наконец стало совсем темно и сидеть под мостом не только <надоело, но было глупо и смешно. Оставив зоркие посты до утра, сам он удалился домой, недовольный и сердитый на социалистов. И что же, в эту самую ночь раскинули по всему Екатеринославу, его районам, уголкам, и закоулкам, листки в таком большом количестве, как никогда. Это были те самые листки, какие он видел накануне у Морозова. Разоренный жандарм вызвал Морозова из тюрьмы к себе, и лишь только тот поспел войти к нему в кабинет, как он крикнул:
– Обман‑нн‑нул, сукин сын...
– Как? когда?.. – еле удерживаясь от смеха, спрашивает Морозов.
– А кто вчера говорил, что будет собрание? не ты?!
– Почем же я знаю, оно может и было?
– Да, как же было. Я сам вчера под мостом просидел целый день, три раза переодевался, и ни один мошенник не явился. Все это ты насочинял.
– Не знаю, может, они отложили пока свое собрание...
– А листки‑то как явились по всему Екатеринославу?
Одураченный жандарм решил искать типографию, в которой были напечатаны листки, но искал он ее не в Екатерино‑славе, а в Твери, и хотя по его распоряжению кое‑кого и обыскали и даже арестовали в Екатеринославе, но типографии, печатавшей екатеринославские листки, не нашли. Владельцы шрифта также обманулись, когда пришли на другой день ко мне на квартиру за своим детищем, и тоже не нашли его. Конспирация была соблюдена вполне потому, что люди, работавшие в типографии, все до одного были преданными работниками, пересидевшими в тюрьме и хорошо закаленными. Интересно, что, когда был обыск у Морозова в квартире, то кроме бумаг ничего не нашли, хотя все горшки с массой и клеем были в квартире, да и кроме этого было много запрещенного. Чтобы не пало подозрение на Морозова, что у него были листки для распространения, пришлось из разных месД убавить листков и распространить их на Амуре, это удалось довольно хорошо. Так кончилась наша работа с майскими листками, и тогда же мы попрощались с типографией, имея хороший опыт, который, конечно, не будет лишним ни для одного из нас. Однако, после случайного ареста Морозова дело все же пошло на убыль. Из рабочего комитета выбывали каждый месяц товарищи, и к осени в нем остался один человек из старых работников, но он и,сам тяготел уже к городскому комитету, который являлся в данный момент вполне удовлетворительным. Только строго придерживаясь принципа сохранения рабочего комитета, мы употребляли все усилия, чтобы не позволить уничтожения рабочего комитета во вред правильному движению. Мы ни в коем случае не хотели жертвовать одним комитетом в пользу другого.
Хорошо не помню вспышки на железной дороге в мастерских, но, кажется, дело было так. Предстояло отпраздно‑новать день 25 июня в честь Николая I‑го, положившего начало открытия жел. дор. До этого года рабочие работали в этот день только до двух часов или только до двенадцати, и это считалось за целый день. На этот раз администрация решила, как говорится, «честь спасти и капиталец приобрести». Она пожелала, чтобы рабочие явились на молебен после двенадцати, а к часу с половиной явились бы на работу с тем, чтобы работать до 6 час. вечера. Конечно, если бы администрация пожелала упразднить этот день, как напоминание о торжественности, то следовало бы только умолчать о молебне или устроить его в самых мастерских (что, пожалуй, само собой вызвало бы празднование), а не приглашать рабочих в церковь, да еще в таком духе, что приглашение являлось приказанием, – тогда, пожалуй, рабочие и отработали бы целый день. Рабочий, вообще, любит царские дни, как отдых, но если такое празднование выражается в понукании рабочих пойти в церковь молиться за царя в свое время, а не в назначенное, т.‑е. во время рабочих часов, тогда покойникам царям да и всей их челяди приходится ворочайся в гробу от той матерщины, которую в избытке отпускает всякий рабочий. Это самое и произошло 25 июня 99 г. Когда перед вечером 24‑го вывесили об’явление о том, что завтра работать должны от 6^ утра до вечера, с перерывом на обед и, что после двенадцати в церкви будет отслужен благодарственный молебен, на который приглашаются все рабочие, то среди рабочих появился такой ропот, какого никоим образом нельзя было ожидать. Рабочие положительно возмущались об’явлением, и почти каждый отклонялся, если ему говорили, что вот, мол, день работай, а в обед иди молись богу за умерших царей. Неужели мы такие дураки, что позволим молча пропустить этот случай?
Придя вечером домой 24 июня, товарищ, работавший в мастерских, забежав ко мне, но не застав меня дома, решил на свой страх еще с одним товарищем экстренно написать, при посредстве переводной бумаги, около двадцати прокламаций, подписав именем Екатеринославского Комитета (эта подпись являлась очень влиятельной и производила на рабочих хорошее действие). Утром раскинули эти, чуть видно написанные и в ничтожном количестве листки по одному и по два в мастерскую. Это произвело магическое действие, и листок читался в каждой мастерской до тех пор, пока не истрепался совсем (после комитету не удалось достать ни одного экземпляра). В листке требовалось окончить работу ровно в двенадцать часов и не ходить в церковь, а всем итти домой обедать, после обеда не являться на работу. Большинство вполне согласилось с листками, и в 12 ча,сов рабочие пошли по домам, за исключением нескольких человек, направившихся в церковь. Товарищи не дремали, и вскоре на воротах появилась грозная надпись мелом, что, если кто осмелится пойти на работу после обеда, тому придется жалеть о своем поступке. Дальше следовало не менее грозное предостережение тому, кто осмелится стирать с ворот мел. Около часу дня собралась кучка рабочих человек в 50 около ворот, но надпись удерживала всех от желания пойти в мастерския; мало этого, сторож, видя столько народу, боялся исполнить приказание отметчика и жандарма и не стирал написанного на воротах. Из' кучи собравшихся раздавались иронические восклицания, настроение было целиком за написанное, и многие восхваляли написавших, хотя виновники стояли тут же и продолжали настраивать толпу. Прогудел последний гудок, но ворота все были заперты. Наконец, явился жандармский офицер и открыл ворота, но желающих работать оказалось очень мало, да и те, которые вошли во двор, чувствовали,себя очень неважно, и их в скорости выручил тот же жандармский офицер, выгнавши на улицу, и мастерския закрылись до завтрашнего дня. Редко бывали в году такие дни, когда железнодорожные мастерския стояли без рабочих. Бывало, суббота ли, воскресенье или другой какой большой праздник, работы все равно производили, как сверхурочные, а тут на тебе: все мастерския без живого существа, это довольно выразительно. Комитет собирал сведения о настроении: чувствовалось что‑то особенное и все ждали другого дня.
На другой день волнение продолжало расти, и работы продолжались только фиктивно. Стояло большинство верстаков, станков, горн, вагонов и паровозов. Браться за работу никто не хотел. Вскоре появилось об’явление о том, что за целый день 25 июня платить не будут, а только за полдня. Это окончательно прекратило всякую возможность продолжать работу, и часть мастеровых, а потом и все, побросали работу и ушли' домой. От комитета появились в большом количестве листки; полиция и жандармы были на ногах и пускали в ход зубатовские приемы. Работы возобновились,–однако, волнения не прекращались всю неделю и, кажется, перекинулись через воскресенье на следующую неделю. За это время полиция и жандармы продолжали высматривать более беспокойных рабочих и записывать их фамилии. Наконец, волнения начали затихать, и все предвещала мир и спокойствие, но все это было нарушено жандармами. Окончив вечером работу, мастеровые со всех, сторон торопливо спешили к выходным воротам. Лишь только часть их подступила к воротам, как на встречу выбежал офицер с обнаженной шашкой и крикнул: «стой». Рабочие оторопели, солдаты с ружьями оцепили рабочих, и тут же, как из‑под земли, выросли пристава, и началось деление рабочих: записанных в книжках у приставов рабочих отводили в сторону и оцепили солдатами; другую часть рабочих выпускали за ворота, где они натыкались на солдат с ружьями на перевес и на команду: «налево», «направо» и т. д. Выйдя из мастерских, рабочим не позволяли останавливаться около ворот и гнали дальше. Около железной дороги всюду образовались кучки рабочих, они ожидали, когда поведут рабочих в тюрьму или в другое место, и, возможно, что про‑' изошла бы кровавая стычка, так как пробовали бы отнять арестованных. Жандармы, чтобы избежать этого, продолжали делать вид, что держат рабочих в мастерских около ворот, в то время, как сами торопили рабочих, окруженных солдатами, двигаться совершенно в обратную сторону, и окружным путем повели их через весь город к тюрьме. Прошло около часу в ожидании, когда рабочим удалось узнать о судьбе своих товарищей. Чувствовалось страшное разочарование, и обида закипела у всякого рабочего, но что делать? Собравшиеся рабочие вышли на небольшую площадь, на углу Трамвайной улицы, кто‑то бросил камнем в раму одного дома. Стекла зазвенели, толпа готова была уже разрушить дом, в котором жили сами же рабочие и часть евреев. Находившийся в этой толпе один из членов комитета сейчас же остановил толпу от этого, указавши на то, что в этом доме живут «ваши же братья рабочие». Толпа повернула в сторону от этого дома, соглашаясь со словами крикнувшего товарища. На встречу шел молодой парень‑еврей, но, видимо, ничего не подозревал, когда кто‑то из толпы его ударил и ему, видимо, грозила сильная опасность, когда опять тот же товарищ выбежал вперед и крикнул, чтобы не трогали его, поясняя толпе невинность этого человека, которого полиция жмет не меньше, чем их в данный момент.
–• Что вы делаете? Вы направились освободить ваших братьев от врагов, полиции и жандармов, ваши товарищи отправлены в тюрьму, туда вы должны итти и освобождать их.
Толпа с криком направилась в сторону тюрьмы, все время провожаемая полицией, которая дала знать о направлении идущей толпы. И когда толпа подошла к тюрьме, к этому времени у тюрьмы выстроилось войско, а арестованные рабочие находились уже внутри тюрьмы. В это время был арестован один из членов комитета, благодаря одному поступку, который выделил его из остальной массы. Особой стычки с войском не происходило, а стянувшаяся со всех сторон полиция старалась рассеять собравшихся рабочих *).
После этого еще долго озлобление у рабочих не проходило, но вскоре стали освобождать рабочих и недели через две почти в,сех до одного освободили без особых последствий. Работавшие в железнодорожной мастерской товарищи, распространявшие листки, не были замечены, таким образом, мы и тут не пострадали. Только один член выбыл из комитета, и то, благодаря своему увлечению, в трудную минуту не выдержав роль до конца. Другой же, находившийся все время в толпе, благополучно продолжал работать. После этого как будто чувствовалось спокойствие.
Было лето–и комитетские собрания происходили на воздухе в разных местах. Помню, как в одно воскресенье мы собрались около лесных складов на берегу Днепра в центре города. Когда все собрались, то чувствовали большую неловкость сидеть на виду у всех, мимо проходящих людей, в то время, как приходилось часто прибегать к карандашу и бумаге. Не найдя укромного местечка между досок и бревен, мы забрались в пустую барку и открыли на ней очень удобное помещение, расположившись в котором приступили к обсуждению своих дел и благополучно закончили собрание. В другой раз мы поехали на лодке в окрестности; в следующий раз–в другую местность и так каждое воскресенье продолжали благополучно собираться и совещаться. Особенно часто подымали вопрос о печатании листков шрифтом, так как после майских листков опять пришлось пользоваться гектографом, благодаря отказу со стороны города делать листки иначе, а также благодаря отсутствию квартиры для этой работы. Я и товарищ положительно находили возможным печатать где‑либо в отдалении от города в кустах берега, но со стороны города не могли добиться согласия в получении шрифта, каковой был у них. Что же касается неудовлетворения не только нас, комитетских рабочих, но и самых заурядных мастеровых, способом печатания на гектографе, то об этом свидетельствовал такой случай. На одном заводе (трубном) мастеровые, читая листки, говорили о неудовлетворительности типографии, а потому собрали в получку 10 р. с копейками и просили передать на улучшение типографии–и только на это.
Не поспела сгладиться история волнений на железной дороге, как разразившийся бунт в Мариуполе приковал все внимание рабочих Екатеринослава. И было о чем говорить. Сведения, получаемые оттуда, волновали всякого, но досадно, что долго не удавалось получить сколько‑нибудь достоверных сведений. Свои люди были арестованы, между тем были нужны прокламации, как для Екатеринослава, так еще больше для самого Мариуполя. Наконец, это удалось,, и распространенные листки удовлетворили потребность рабочих 1). Особенно важно иметь в виду, если только в данной местности часто появляются листки, то, чтобы они своевременно выходили и говорили более подробно о произошедшем явлении, не преувеличивая и не умаляя. Если удастся возбудить доверие рабочих к листкам, То во время стачки или волнения они охотно соглашаются со всем, о чем говорится в листке, а это и есть тот рычаг, которым удается направлять движение к намеченной цели.
Первое время, когда было мало еще людей, принимавших непосредственное участие в пропаганде и агитации, тогда гораздо легче было следить за конспиративностью отдельных лиц, но как только круг рабочих, принимающих участие в движении, расширился, то сейчас же стали заметны промахи отдельных личностей. Но и при этих промахах жандармам редко удается узнать что‑либо подробное о том или ином лице, а обо всем деле–еще меньше. Мне часто приходилось неприятно поражаться, что какой‑либо недальновидный товарищ рассказывает про меня или кого другого своим молодым друзьям и, когда с ними встречаешься, то узнаешь, что хотя их и не знаешь, но они тебя знают. Притом теряется наклонность к конспирации, и, если человек горячий и увлекающийся, то он позволяет себе просто удивительную смелость. Так один молодой товарищ прямо читал в мастерской во время работы нелегальную книжку собравшимся рабочим, и, когда мастер подошел и вырвал ее из рук, то он ничуть не смутился и только жалел книжки. Конечно, это могло причинить массу неприятностей, но мастер был хороший знакомый наш, и хотя–прохвост, но ради знакомства не позволил себе сделать нам пакость. Другой товарищ устраивал в мастерской трибуну, с которой говорил мастеровым. И только благодаря тому обстоятельству, что почти до одного человека в этой мастерской все люди были сочувствующими или причастными к движению, то они, конечно, молчали о таких выходках со стороны некоторых невоздержанных людей. Все это мне сообщали, и я ничего не мог против этого поделать, потому что слишком расширился круг знакомств и, следовательно, мало имелось времени, чтобы беседовать подольше с такими горячими головами. Других же они или не слушались, или прямо игнорировали, вызывая этим своего рода неудовольствие, которое впоследствии приходилось улаживать.
К этому времени в Нижнеднепровске, благодаря одному рабочему, возникла новая группа. Эта группа с самого начала встала в контр комитету и никоим образом не желала (главным образом, этот рабочий) пойти на какие бы то ни было уступки. Приходилось вести борьбу сначала словами, но, когда из этого ничего не вышло, группа пожелала наименовать себя тоже комитетом и выпускать листки специально для завода Нижнеднепровских франко‑русских мастерских, тогда пришлось войти в нее и начать работать в ее лагере над тем, чтобы по возможности парализовать ее влияние в среде рабочих во вред комитету. Притом приходилось сильно опасаться за неконспиративность этих людей и за легкость провала, который несомненно потащит и нас за собой, и дело сильно пострадает. Образовавши у себя кассу, они наименовали организацию «Рассветом». Несомненно, у них, как у рабочих, было достаточно денег, и они принялись их расходовать на листки. Они непременно хотели выпускать каждый день по листку или хотя один листок в неделю, но их непрактичность все время мешала им мало‑мальски хорошо поставить технику. Между тем часть средств они уже израсходовали впустую.