– Пацаны, куда спешим? – окликнул нас, таких чистеньких, Батиста. Лицо его от долгого пребывания в парилке побагровело, белки глаз окровянились. Он распахнул пальто: – Уф‑ф! – По усам и вискам струился пот.
Я насторожился, убрал портфель за спину – пистолет был замотан в грязное белье.
– Уф, хорошо! – воскликнул участковый.
Мы согласились. По телу разлилась истома, воздушные пузырьки заполнили каждую клеточку – впору полететь. Не пускала лишь коварная улыбка Батисты.
– Гуляем, пацаны! Воскресенье! Айда, я угощаю…
И, как мы ни упирались, завел нас в буфет при горбане № 1.
Буфет тоже был образцово‑показательным. Красный вымпел гордо плыл в табачном дыму над бочками пива и мокрыми головами помытых граждан. «Не курить!», «Да здравствует 45‑я годовщина Великого Октября!» – аршинные буквы осеняли чепец с брошью. Буфетчица в чепце с брошью – размалеванная и сдобная – жевала серу, не глядя, наполняла кружки пенистым напитком, одним глазком оценивала сдачу, лениво переругивалась с выпившим клиентом, хихикала в ответ на шутки другого, помоложе, гляделась в зеркальце и сердито доливала пиво после отстоя пены. Все это она делала одновременно! Честное пионерское!
«Штраф три рэ!» – зачитал ближайшую вывеску Хромой Батор и повеселел. Голос его потонул в перезвоне стаканов и кружек – мужики с жаром обсуждали качество пара в парилке. Столики были заляпаны пивом и рыбной чешуей.
Батиста растолкал громкоголосых любителей пива. Его узнавали и давали дорогу. Буфетчица заулыбалась, поправила чепец и брошку.
Столик насухо вытерла невесть откуда взявшаяся пьяненькая старушка.
Себе участковый взял пару кружек пива, нам – по стакану крем‑соды и по пирожному в виде корзинки. Мы с команданте ошарашенно переглянулись: участковый милиционер угощает пирожным! Определенно, в этом мире что‑то случилось – Уда пошла вспять?
– Не робей, пацаны, – Батиста одним глотком осушил кружку и вытер усы.
Нет, здесь дело нечисто! Уж больно ласково поет наш старинный враг…Я пнул под столиком ногу команданте. Хромой Батор, не поморщившись, ответил тем же. На дворовом языке это означало, что в случае чего крайний должен сдаться в руки милиции, а другой бежать с ценным грузом – я обхватил портфель с пистолетом покрепче.
– Товарищ участковый! – шумели с другого столика. – Просим уважить!
– В другой раз, мужики, – отшутился Батиста и сдвинул лохматые брови. – Пацаны, у меня к вам агромадная просьба…
Команданте заранее побледнел – от возмущения. Ясно: сейчас будет вербовать в провокаторы‑шпики. Не на тех напал! Мы одновременно отодвинули пирожные‑корзинки.
– Вы чего, пацаны? Брезгуете… – огорчился Батиста. Усы повисли. – Ну скажите, чего я вам такого сделал? За уши драл, – извиняйте… Служба! Вы ж тоже не ангелочки…
– Товарищ‑щ старш‑шина, товарищ‑щ старш‑шина, – роняя на пол хлопья пены, к столику протиснулся распаренный дядька. – Что ж в‑вы в‑в одиночестве…
Нас он явно за людей не считал.
– Не видите, гражданин, я говорю тута с человеками, – с железной ноткой ответствовал товарищ старшина.
Дядька исчез. Батиста помолчал, хлебнул пива.
– Сын у меня. Как вы… и росту похожего… На улице пропадает… А в обед пришел в слезах: зачем, грит, батька, тебя Батистою кличут? Шпана вконец задразнила… И впрямь… нехорошая прозвища. Дюже нехорошая. Вроде как и не советская… Время‑то какое! Нельзя, пацаны, мне Батистою быть. Что в мире‑то деется! Сын ажна в баню со мной не пошел… Он‑то за что страдает, пацаны? С такой прозвищой и подыхать тошно!
И этот помирать собрался! Команданте был белее пивной пены. У столика вновь возникла старушка, пьяней прежнего.
– Э, начальник, это тебе с того столика, – прошамкала посудомойка и выставила перед ним две кружки пива. За соседним столиком засмеялись.
– Товарищ старшина, разрешите обратиться, – сказал Хромой Батор. – Зачем колокол без колокольни? Непорядок на вашем участке получается…
Участковый поперхнулся пивом. Старушка постучала начальство по спине.
– А я помню его, колокол‑то… – она вытерла тряпкой пролитое пиво. – Как зазвонит вот эдак: бэ‑эм‑с, бэ‑эм‑с, – посудомойка отозвалась неожиданным басом, – так душа‑то и взыграет! И так хорошо‑то, и так‑то жить хочется… Господи!..
Старушка заплакала и припала к кружке. Батиста отобрал ее у пьяненькой посудомойки.
– Не верите вы мне, пацаны, – насупился он. Лохматые брови шевели‑
лись… – А ить я воевал. видали шрамы в парилке? Ну сами посудите, какой я Батиста? Семья у меня, дети… Работа вредная… Ну хочь как кличьте, хочь по‑собачьи, но от Батисты этого избавьте… Прошу!
– Хорошо, товарищ участковый, я постараюсь, – тряхнул чубом команданте.
Эх, видели б пацаны, как плакался нам в телогрейки участковый милиционер! Мы с чувством собственного достоинства доели пирожные и строем покинули образцово‑показательный буфет.
– Бэм‑с, бэм‑с! – загудела вслед добрая старушка.
– Да иди ты в баню! – заорал некто свежепомытый.
– Нехристь! Чтоб тя бомбой разорвало! – живо ответила она.
У крыльца горбани № 1 шептались местные знаменитости – Гриша Гитлер Капут и Примус. Я по привычке прислушался.
– Надо помыться, дорогой, – уговаривал товарища Гриша. – Ты же давно не мылся… Ну узнал, да, узнал?
Примус дернул грязной сивой бородкой.
– Не знаю… Ничего не знаю…
– Видал? Дураки в баню намылились! – со смешком толкнул в бок друга.
Команданте встал как вкопанный. Задумчиво погладил шрам на подбородке.
– Говорят, люди перед смертью хотят быть чистыми… Сколько сегодня народу в бане…
– О чем ты? – засмеялся я. – Какая еще смерть? Просто сегодня воскресенье! Ха!
Команданте сдавил мое плечо. Больно так сдавил. Мы стояли на крыльце горбани № 1, поток страждущих помыть свои грешные тела в образцово‑показательном заведении не иссякал. Хлопала дверь на висячей гире, нас толкали. Ухо неожиданно оцарапали березовым веником. Команданте отвел меня в сторонку и приблизил лицо. Его волосы пахли мылом.
– Я знаю… – понизил он голос, озираясь вокруг. – Обещай, что не растрезвонишь?
– Вот еще! – буркнул я. – За кого ты меня принимаешь?
– Они… – мотнул он головой на дверь бани, – дураки тоже… они притворяются… Мы все умрем!
– Чего‑о?
– Да! Да! – задыхаясь, быстро заговорил команданте. – Про бомбу слыхал? Ту самую? Это все из‑за Кубы…. Но ты не дрейфь. Умереть всем вместе не страшно…
Теплая капля птичьего помета упала мне на руку. Я задрал голову: под карнизом ворковали голуби. Я стряхнул каплю, пощурился на солнце и хмыкнул: ясное дело, команданте меня испытывает.
– Если ты думаешь, что я испугался этих заудинских… – сплюнул сквозь зубы.
Хромой Батор внимательно посмотрел мне в глаза.
– Ладно. Я пошутил. Не говори никому.
Ну и шуточки у нашего команданте, с ума сойти!..
16:30. «Родина или смерть!»
В окне мячиком прыгала лысина Кургузова.
Выдающаяся личность этот Кургузов. Никто во дворе не помнил, чтобы его выбрали старостой. Скорее всего, он сам себя назначил. Издал приказ, как только вышел на пенсию. Он носил свой необъятный живот и бубнил, что персональный пенсионер. Сражался с мелюзгой, отбирал рогатки и мячики, чтобы не били окна. Потом, видно, сообразил, что гоняться за детишками не очень солидно для старосты двора (и живот мешал), – прочно засел в окне на втором этаже. Обзор у него неплохой, как с трибуны, – и Кургузов беспрерывно строчит доносы и жалобы.
Нет, не зря лысина прыгала в окне. Кургузов чуял неладное.
Покончив с домашними делами и не доучив уроки, за сараи, соблюдая конспирацию, по двое, по трое стекалась армия барбудос…
16:30 – общий сбор. Отсюда в походном порядке идем в бой.
В глубине двора на фоне поленниц чернели телогрейки, блестели солдатские бляхи, вился дымок. Ждали команданте…
При виде боевых товарищей мой Боливар встал на дыбы, раздул ноздри: «Вива Куба!» Хромой Батор и я подняли кулаки.
Раздался дружный смех. Пацаны нехотя расступились – в центре, оседлав чурку, покуривал Мадера. Он был в тех же пижонских лаковых туфлях и под кайфом. Пацаны глядели ему в рот.
– …Ну я и кричу этому фрайеру: гони башли, паскуда, а то физию попорчу! Мадеру знаешь, мол! Тю‑тю, а он уж купюру сует, хе‑хе! Гоп‑стоп – и ваших нет! Мадеру на зоне всякий уважал.
Мадера хрюкнул и длинно сплюнул. Пацаны тоже сплюнули – в знак одобрения; засмеялись. Громче всех – Борька и Петька. Карманы их телогреек оттопыривались.
– Закуривай, братва, – щедро тряхнул пачкой «Беломора» рассказчик. К нему потянулись руки. Петька схватил две папироски, одну сунул за ухо. Задымили по новой.
– А‑а, вот и наши командеры! – протянул насмешливо Мадера. Пригладил челочку, выгнул ручку, дыхнул перегаром. – Будем, значится, знакомы. Мадера, – слыхал?
Команданте сдержанно назвал свое имя. Это Мадере не понравилось: он ожидал возгласов.
– Ты че, не понял? Моя кликуха – Ма‑де‑ра! Когда в городе шорох наводил, вы еще на горшках сидели, хе… – Мадера ткнул команданте в грудь. – Да не трепыхайся, мне твово мазёрства не надо. А пацаны у тя деловые! Правильные пацаны! Но! Кого хошь замочат! Верна, братва?
Пацаны оживились, стали усиленно плевать сквозь зубы – это вроде как высший шик.
– И замочим! – крикнул Петька; он был в валенках.
– Бей Зауду! – выпучил глаза Борька. А этот‑то засоня в честь чего раздухарился?..
– Да я за родной двор!.. За Шанхай!.. Всех!.. Век воли не видать!.. – разрывал на себе телогрейку Мадера.
Пацаны загалдели: «Бей!.. Бей Зауду!.. Всех к ногтю!»
– Родина или смерть! – взмахнул я портфелем. На дне его перекатились пистолет и патроны.
– Братва! – вскочил на чурку Мадера. – Они вас за падло!.. Зауда вас стрелять хочет! Как сусликов! Беспредел, в натуре! Хрена им, суконцам! – Мадера грязно выругался и упал с чурки. Его заботливо усадили на почетное место.
– Вперед, братва! – осоловело брызгал слюной Мадера. – Я с вами, пацаны! Только свистните… Все!.. Вам ничо не будет! Бей их!
Мы заорали, засвистели, сжали кулаки. Мой Боливар заржал, ударил копытом. Борька выгреб из карманов бутылочки и начал раздавать самодельные гранаты.
Кто‑то сбегал к бомбоубежищу и притаранил ребристые прутья‑арматурины. Кто‑то наматывал на руку солдатский ремень. Все как с ума посходили. Я не узнавал Борьку – он расшиб железным прутом доску сарая. Залаяла собака.
Мой Боливар заржал и встал на дыбы.
Мадера, усмехаясь, медленно оглянулся на команданте и золотой фиксой – сверк! Как фотовспышкой – щелк!.. Фотокарточка мгновенно проявилась и отпечаталась у меня в голове: заудинский дворик, костер, Француз… И Мадера! Это был он, тогда, там, в логове врагов!
От неожиданного открытия я чуть не свалился с Боливара.
– Слушайте! Пацаны! Мадера с заудинскими чифир пил! Он, точно! Послушайте…
Меня не слушали.
«Слышишь чеканный шаг? Это идут барбудос!» – взревели истошно десятки глоток.
«Куба – любовь моя!» – мысленно допел я куплет и схватил Борьку за плечо.
– Вспомни! Ну? Это был он, тогда, за Удой? Вспомни! Ну? Там еще Француз был!
– Точно! – раздул ноздри он, вращая белками. – Как он меня, а?! Барбосом, понял?! За что?! Убью‑ю! – Борька яростно высморкался.
– Пацаны! Не слушайте Мадеру!
– Струсил, так и скажи! – кто‑то больно толкнул меня в спину.
– Ты, маменькин сынок! – плевок упал у моих ног. – Можешь проваливать!
– Кто – я?! – поднял я камень. Моему примеру последовали.
Мадера мне подмигнул. Команданте стоял бледный.
– Смерть заудярам! – пропищал знакомый шкет и поддернул штаны. В руке он с трудом удерживал булыжник. «Такса» рычала.
Размахивая прутьями и ремнями, барбудос с песней двинулись вперед.
Мадера что‑то орал вслед. Мой Боливар закусил удила. Залаяла собака. Петька пнул «таксу».
Ничто, казалось, не могло остановить несокрушимую волю сыновей Фиделя.
Я переложил пистолет из портфеля в карман.
– Стойте! – властно крикнул команданте. Песня не сразу, но смолкла. Пацаны обернули удивленные лица. – Стойте, – повторил команданте и умолк, обдумывая слова.
– Да чего там! – шмыгнул носом Петька. – Бей гадов!
– Задницы им настегать! – надул синие щеки Борька и взмахнул ремнем.
Армия снова пришла в движение. Но команданте поднял руку.
– Пацаны! Пацаны… Идите по домам…
Не по‑товарищески получалось. Между нами, мальчиками, говоря, команданте сам заварил эту кашу. На то он и команданте! Он дал мальчишеским головам и кулакам великую идею. Он внес в нашу затхлую жизнь соленый вкус опасности и воинскую дисциплину. Он разделил нас на взводы, а весь мир – на правых и неправых. При нем мы забыли, что существуют бараки, пахнущие кошками, примусы и семейные скандалы, – мы глотнули воздух Острова свободы.
А теперь, когда в праведном гневе сжимаются кулаки и наши сердца бьются как одно, когда наши глотки вот‑вот вытолкнут: «Веди нас, команданте!» – команданте скучным голосом просит идти по домам учить уроки.
– Пацаны! – перекрывая глухой ропот, сказал Хромой Батор. – Слушай приказ: всем разойтись, сложить оружие!
– Да че вы слушаете этого фраера! – очнулся на чурке Мадера. Он вскочил. – Ложь и провокация! Уже в штаны наклал, ха! Зауда смеяться будет! За что срок мотал, братва? Век свободы не видать, чем ваш позор!..
Благим матом завопил Петька: окурок прижег ему пальцы.
– Сволочи! Надоели! – от нестерпимой боли у него выступили слезы, и он затопал валенками. – Жить не хочу! Чес‑слово!
Петька рухнул и начал кататься по земле. Заплечный рюкзак развязался, в грязь посыпались макароны, спички, буханка хлеба, рыболовные снасти, звякнула о кружку ложка…
Никто не пытался унять Петьку – истерики у него случались и раньше. Пацаны задумчиво ковырялись в носах. Петька так же быстро успокоился, обдул с хлеба грязь, затянул рюкзак и закурил снова.
– Эх, вы! – Борька вывалил из телогрейки голубые комья карбида и пошел домой. Читать книгу или мирить родителей.
– Поиграли – и хватит, – усмехнулись позади меня.
– Детское время вышло, – язвительно поддержали сбоку.
– Куба – любовь моя‑а‑а! – гнусаво пропели рядом и хихикнули.
Железный прут высек из камня искру. Барбудос швыряли к ногам Хромого Батора оружие: ремни, палки, самодельные гранаты, ребристые арматурины…
– Вы че, вы че, братва? – растерянно лопотал Мадера. – Свихнулись, что ли?! Нас же ждут…
– Полет нормальный, – подвел итог Петька, надел рюкзак и поплелся
домой.
Хромой Батор смотрел на закат и кусал губы. Налитый кровавой тяжестью диск падал на крыши домов. Синюшные тощие облака разрезали его пополам. Птицы летали низко и молча.
Повстанческая армия разбрелась доучивать уроки и ужинать. У ног бывшего команданте бугрилась гора оружия. Приказ был выполнен, но какой ценой!..
Заход солнца
Единственный, кто ослушался приказа, – всадник на понурой кляче по прозвищу Боливар. Она еле поспевает за впередсмотрящим. Тот смешно и высоко подпрыгивает, волосы развеваются – команданте без армии, сапожник без сапог, – спешит к месту боя. Удивительно, как быстро бегают хромоногие!
– Куда ты? Стой! – зажимаю карман, чтобы не выпал пистолет. Портфель бьет по ноге.
– А меня возьмете? – пищит из‑под руки сопливый шкет. «Такса» тявкает. Ее хозяин размахивает рогаткой.
– Отстаньте! Оба! – рявкнул я и пришпорил свою клячу. Поравнявшись с Хромым Батором, крикнул:
– Стой! Ты куда? Игра кончена!
– Отстань! – приказывает команданте.
Я ослушался приказа вторично.
Пустырь встретил настороженным молчанием. Дымились горы мусора, темные глазницы нежилого барака следили за каждым нашим шагом. Я снял с запястья часы «Победа» и протянул их законному владельцу. Он оттолкнул мою руку.
Я надел часы: что ж, игра продолжается. Гвардия умирает вместе со своим полководцем. Пусть у него нет армии, зато есть стрелок, каких мало. Я отбросил портфель, обтер о ляжку патрончик, не спеша вложил его в канал ствола, оттянул затвор. Сунул пистолет в правый карман штанов. Левая нога – вперед!
17:19. Солнце папиросными точками отразилось в зрачках команданте, – он что‑то шептал, – плавно накололось на острые макушки далеких гор. Испуская дух, расплескало по горизонту бордовую нежаркую влагу… Косые тени легли на пустырь. Ветер гудел в коридорах нежилого барака, в мусорных кучах, свистел в одинокой консервной банке.
Я проследил за взглядом команданте – мусорные холмы зашевелились, ожили. Оттуда, из‑за свалки, должны показаться заудинские. Боливар подо мной нервничал, кусал поводья. Я натянул их, положил ладонь на рукоять пистолета и попросил Бога, чтобы оружие возмездия не дало осечки.
Хромой Батор шептал, будто разговаривал с кем‑то невидимым. Глаза его сузились и слезились от порывов ветра. Волосы упали на лоб.
– А‑а, они тута! – из‑за мусорной кучи забелели пижонские туфли, потом зачернела долговязая фигура Мадеры. Он подмахнул клешами консервную банку, она громыхнула, и очень похоже забрехал Мадера:
– Эй ты, командир сопливый, а ну, гони своих вояк обратно! Еще не поздно, усек? Че варежку разинул? Одна нога здесь – другая во дворе!
Хромой Батор не сдвинулся с места. Мой Боливар ударил копытом.
– Давай я… – тихо сказал. – Приказывай.
Команданте промолчал. Дымные полосы струились в свинцовое, опаленное на западе небо…
И вдруг с шумом взлетела стая ворон, закаркала, предупреждая друг друга об опасности. В сгустившихся сумерках явственно послышались голоса, топот множества ног, бряцанье и кашель…
Мадера подскочил к Хромому Батору, сверкнул фиксой.
– Да ты че, в натуре! За дешевку продаешь?! – он толкнул команданте в грудь. – А ну!.. Живо!
Хромой Батор, царапая короткой ногой землю, пошел на Мадеру.
– Ты че, ты че, в натуре! На своих, да?! – попятился Мадера. – А я‑то к тебе… как к брату! Дурак ты, поэл? Какие бы дела крутили! По‑шанхайски, поэл? Они ж малолетки, усек, им ниче не будет! Малолетки, поэл? Озолотились бы, дурень! – Мадера оступился и упал на мусорную кучу. – Ах ты так, гнида хромоногая! Мадеру на понт! Шанхай спортил, барбос сопливый! – заверещал он. – Уйди, козел! Убью‑у‑у!..
Лица не было видно. Блеск золотой коронки и чего‑то холодного, опасного…
Живот стягивает судорогой. Родина или смерть.
«Если нож – стрелять! Если нож – стрелять!» – твержу приказ, как заклинание, и дергаю, дергаю рукоятку – ствол увяз в дырявом кармане.
Хромой Батор стоит, завороженный тусклым блеском узкой полоски стали. Не отводя взора, делает шаг и загораживает спиной нарушителя закона города.
– Назад, команданте, назад! – дуло пистолета прыгает, рукоять скользит в потных ладонях. – Буду стрелять!
Команданте медленно оборачивается, поднимает руку.
– Не!..
Собачий лай отвлек на мгновение. «Такса» юлой вертанулась у ног и взяла след. Пижонские белые туфли мелькали среди куч.
– Где он?! – обжег горячим дыханием участковый Батиста и понесся в сторону собачьего лая.
Я рванулся было в погоню, но услышал стон. Он шел от земли. Упав рядом, рукой нашарил что‑то липкое…
Закаркали, вздымая мусорный ветер, черные птицы, дохнуло холодом – стало темно. Я закричал в ужасе и тоске…
Потом с заудинскими пацанами мы несли обмякшее тело команданте, потом метались от одной телефонной будки к другой; толкаясь и спотыкаясь, бежали за скорой. Потом Борьку не пускали в больницу, а Петька пинал валенками казенные двери; потом у кого‑то из заудинских взяли нужную группу крови; потом нас долго держали в милиции и грозили, а толстый майор, побагровев, кричал, что не допустит войны до нашего совершеннолетия…
Краски, слова, запахи воскресного дня смешались. Но был момент – перед тем как захлопнулась дверца скорой помощи…
Команданте шевельнул запекшимися губами. Он бредил.
Я склонился над носилками.
– Я здесь, команданте! Что, что?..
Его волосы пахли мылом.
– Не стреляйте…
Он был чист.
Продолжение полета
Полночь. Кутаюсь в одеяло, не могу заснуть – возле уха громко тикают часы «Победа».
Встаю с постели. Луна запропастилась. Стекло гнется, дребезжит от ударов ветра, приятно холодит ноющий лоб. В тусклом свете фонаря кружатся, кружатся листья. Барак кряхтит, подвывает чердаком… Тополя скребутся о карниз, по потолку и стенам гуляют диковинные тени…
Мне страшно. Верного Боливара я отпустил на волю.
Пистолет и патроны выбросил в Уду. Река поглотила их без звука и следа.
Но мне все равно страшно. Я выполнил приказ хромого безумца, но зачем‑то оставил последний патрон… Зачем?
Поворачиваюсь на другой бок. Надо думать о чем‑нибудь хорошем.
О чем же, о чем?..
Дядя Володя, он же Батиста, изловил Мадеру при помощи «таксы». Собаку кормили всем двором.
Хохряковы непонятно отчего передумали разводиться.
Семену Самуиловичу разрешили заниматься любимым ремеслом. На семейном совете Борька заявил, что пойдет в дамские парикмахеры.
К нам приходил Максим Маланович и сказал, что кризис миновал. Рада спит. Мама надела туфли на высоких каблуках.
О чем же еще?..
Поздно вечером я забрел в кочегарку помыться, чтобы смыть кровь и не пугать своим видом маму. Дядя Саня и его жена купали в своей каморке дочку. Родители смеялись и брызгались водой, как маленькие. Дочка с восторгом пялилась из ванночки…
Мне становится легче.
В окне высыпали звезды, они дрожат и будят слабые надежды.
Спит мама, спят соседи, летят во сне сквозь звезды взрослые и дети, умники и дураки, добрые и злые, спят деревья, кони, караул…
Отбой, земляне! Я завожу часы «Победа», кручу колесико до упора. Утром в школу.
Я зарываюсь лицом в подушку и чудится мне – нет, нет, я слышу! – как нежно и печально звонит от реки колокол…