— Молодцы! А это — тоже работа инженеров? — Мерецков кивнул на тридцатиметровую вышку, возвышавшуюся над штабом армии, к которому подъезжал небольшой — всего три машины — его кортеж.
— Нет, это предложили операторы и артиллеристы, а построили, конечно, инженеры. В хорошую погоду с нее просматривается почти вся местность до Синявина. Мы ее используем для наблюдения за полем боя, корректировки артиллерийского огня и авиационных ударов. Правда, туман и лесные пожары дальность наблюдения снижают…
За разговорами вышли из машины.
Мерецков внезапно остановился и посмотрел на вышку:
— И не бомбят?
— Не без этого, — серьезно ответил Стариков. — Но пока стоит.
Комфронта неуклюже, что было понятно при его комплекции, повернулся к адъютанту:
— Наградные листы на инженеров подготовь. А мы пока хозяйство Старикова посмотрим.
И смотрел. Мерецков добрался и до переднего края, за что всегда ругал своих подчиненных. Не дело командарма и даже комдива по траншеям ползать. Что там можно увидеть? Командующему нужна целостная, объективная картина, а не кусочки поля боя из окопов.
Но Кирилл Афанасьевич не боялся смерти от пули на передовой. Он другого боялся. Поэтому еще до отъезда в войска приказал со Ставкой его не соединять. И даже обрадовался, когда, вернувшись с поля боя, увидел свою «эмку» догоравшей после прямого попадания немецким снарядом.
В блиндаже он первым делом подписал приказ о снятии генерал-майора Гагена, Николая Александровича, с должности командующего Четвертым гвардейским корпусом. Приказ был продатирован первым сентября. Никто на эту деталь не обратил внимания. Не до этого было. Надо было думать — как войска из «мешка» выводить.
Ставка приказа на отвод войск не давала.
Там еще не знали об окружении. И Ленинград еще не знал.
— И так, товарищи, сегодня у нас двадцать пятое сентября…
Голос командующего прервал близкий разрыв снаряда. С потолка командирского КП посыпалась земля, которую тут же стряхнули с карт адъютанты.
* * *
— Лес кокой странный, да, товарищ лейтенант? — устало перемешивая глину сапогами спросил боец Москвичева.
— Кокой… — передразнил бойца лейтенант. — Вологодской, что ли?
— Горьквоской, — вздохнул в ответ боец.
Москвичев вдруг споткнулся, зацепившись полой шинели обо что-то непонятное. Приглядевшись — понял — кусок пережеванной взрывом колючки вцепился зубцами в мокрую ткань.
— А вы полы-то подберите и зацепите за ремень, — посоветовал лейтенанту второй боец.
Москвичев кивнул, помедлил и сделал по совету бойца. Шагать и впрямь, стало легче. Он шмыгнул носом, утерев просыревшим рукавом отросшие усы и обогнал взвод.
Взвод… Три бойца и он — комвзвода. Остальные там остались. На передовой. Вот и шагают четыре пары сапог по исковерканной земле, обходя воронки да перепрыгивая через траншеи.
Время от времени машинально пригибались, а то и падали в жидкую грязь под серым ситом дождя.
Рысенков отправил лейтенанта с бумагами, найденными в немецком тяжелом танке на прорыв. Делов-то. Пройти три километра да сдать эти бумаги — два толстенных тома — командованию. А рота? А рота осталась держать оборону вместе с артиллеристами.
Отчего-то Москвичеву было очень стыдно. Будто сбежал он. Но стыд стыдом, а приказ приказом. Идти — надо. Вот и шел, глядя по сторонам и под ноги.
Нет. Не мины.
Люди.
До самой стены тумана, вон до того дерева, на переворочанной земле сотнями лежали вперемешку — люди. Русские люди и немецкие тоже. Несколько дней — а может быть и часов? — назад — здесь схлестнулись в рукопашной враги, убивая друг друга. И серый дождь над шинелями немецкого покроя и сибирскими ватниками.
Сколько их здесь?
Время от времени над полем смерти пролетает новым богом смерти очередной снаряд и взрывается где-то там — на границе тумана — между тьмой и светом. Чей это был снаряд?
Целых тел, практически, не попадается. Слишком долго тут идет война. Слишком много стального града упало в человеческое месиво. И падает, падает еще.
Падает и Москвичев, падают и его бойцы.
На земле, в маленьких ямках плещется под каплями дождя — скисшая кровь. И Москвичев тыкается в нее носом — потому как хочется жить.
Иногда раздается — то там, то тут — стон. Первое время бойцы, да и сам лейтенант, думали было бросаться на стоны, но…
Приказ.
Четыре волка, крадущиеся по кладбищу.
Не слышать. Не видеть. Красться. Слышать и видеть только опасность.
Упасть! Свист! Успел! Взрыв! На поясницу «что-то» упало. Стряхнуть «что-то» со спины. Подняться и шагать дальше, обтирая от крови руку о грязные галифе. Не от своей крови. От чужой, упавшей на тебя с неба этим самым «что-то». Кусок чего «это» было»?
В конце концов, стон слышен прямо перед бойцами и Москвичевым. Обойти воронку? Опять близкий разрыв и взвод — четыре человека — прыгают в нее. А там сидит уже один.
Немец.
Инстинктивно бойцы хватают «ППШ», но…
Молодой такой парнишка. Видно по верхней половине лица. По голубым глазам, мучительно безумным. По светлым волосам, липко распластавшимся по мокрому лбу.
Нижней половины лица — нет.
Кровавая каша, в которой торчат белым фарфором острые осколки зубов и болтается длинный язык, с которого капают красные капли.
Немец тяжело дышит, руки его сжимают грязь, так что она сочится между пальцев. Он что-то пытается сказать, но из груди его — лишь мычание. Утробное такое.
Лейтенант закрыл глаза, чтобы не видеть.
Вот она — смерть. Прямо перед тобой сидит. Сидит и капает кровью на грудь сама себе. Щелкнул сухой выстрел. Такой незаметный на фоне канонады Из аккуратной дырочки на немецком лбу — потекла черная кровь. Немец замер. А грязь все еще сочилась сквозь сжатые кулаки.
«Горьковской» спрятал трофейный «парабеллум» в карман шинели.
— Идем, идем. Да. Идем, — тоскливо кивнул Москвичев, пряча глаза от внимательных взглядов бойцов.
Война…
«Война — никогда не заканчивается», вдруг понял лейтенант. Разве может она закончится? Нет. Будет Победа. Она будет. Обязательно будет. Будет же, правда?
Но этот немец… Это поле… Это — все? Разве это все закончится? Как это все забыть? Как потом любить и рожать?
«С нее никто никогда не вернется» — вдруг ясно, с острой тоской, понял лейтенант. — «Даже если она зацепила тебя самым краем — ты больше не вернешься. Ты уже обожжен ей навечно. Отныне — она живет в тебе».
Он, вдруг, остановился и стал смотреть в низкое небо, с которого, целясь прямо в глаза, неслись капли сентябрьского дождя. И пусть там где-то чего-то рвется — снаряды, мины, не важно — важны вот эти самые капли падающие в еще живые глаза.
— Лейтенант! Лейтенант! — дернули его вдруг за рукав. — Землянка там целая! Мотри!
И впрямь. Землянка. Среди обрубков деревьев четко виднелся разверстый черный зев.
— Есть там кто? — спросил вполголоса Москвичев, возвращаясь на землю.
— Неа, проверили уже, может пожрем чего?
Землянка была суха, просторна и пуста. Только на одной из нар валялась какая-то накидка.
— Опочки! — удивился «горьковской». — Генеральскоя!
На кожаном плаще и, впрямь, мрачно темнели генеральские звезды защитного цвета. Однако! Оказывается, на командный пункт чего-то нарвались… То ли армии, то ли корпуса.
Только почему тут пусто?
* * *
Генерал Гаген лежал в воронке уже сутки, ныряя в черно-коричневую жижу с головой. Он нырял, задерживая дыхание, когда слышал рядом знакомые звуки родного языка.
Сдаваться он не собирался. Он не какой-то там Власов. Он — Гаген. Он — русский генерал немецкого происхождения. Он, между прочим, присягу давал. Впрочем, Власов тоже давал присягу. И что?
Нет, Гаген сдаваться не собирался. И без толку бросаться с пистолетом и гранатой на бегающих, а порой и ползающих, гитлеровцев тоже не собирался. Потому как он важен для страны именно как командующий корпусом, гвардейским, между прочим. Важен как генерал.
Поэтому и нырял в вонючую жижу, притворяясь трупом. И это не трусость. Это — рациональное и практическое — вполне себе немецкое! — понимание того, что он, генерал-майор, просто не может позволить себе погибнуть, после того, как Советская Россия вложила в него столько сил. Он обязан вернуть их Родине сполна.
А нырять… Этому он еще в Первую империалистическую научился. Немцы, кстати, тогда посильнее были. Кайзеровские немцы, в смысле. Два фронта держали и еще умудрялись наступать то там, то тут.
Только вот не надо делать вывод, что РККА образца сорок первого слабее царской армии образца четырнадцатого.
Тогда мы еле-еле держали фронт против австро-венгров, турок да части рейхсвера.
А сейчас? Тут тебе и немцы, и австрийцы, и венгры, и румыны, и итальянцы. Да еще финны. Турок, правда. Нет и то хорошо. Зато есть — французы, норвежцы, датчане, голландцы, фламандцы, эстонцы, латыши, испанцы и прочая сволочь. А на заводах еще и поляки с чехами тыл Гитлеру обеспечивают. Вот как такую силищу сломать?
Как-то надо… И чтобы сломать — надо выжить. Главное на войне — это не убить самому, а выжить. Тогда сможешь убить.
Фрицы же словно сговорились. Шастали туда-сюда мимо воронки, в которой изображал убитого Гаген.
Сначала он прислушивался к их разговорам, но ничего особенного не слышал. Только немецкий мат, злые шуточки да команды фельдфебелей. Время от времени вспыхивала недалеко стрельба, Гаген было напрягался, ожидая того, что вот-вот ударят наши и можно будет выбраться, наконец, но стрельба так же быстро затихала, а потом снова, уже в другом месте, возникала с новой силой.
Даже ночью покоя не было — война тут не останавливалась ни на минуту. Какой-то гребаный ракетчик, расположившийся совсем рядом, запускал шипящие ракеты одну за другой, даже не дожидаясь, когда потухнет предыдущая.
Гаген был упрям как все немцы, поэтому еще и оставался жив, не собираясь рисковать собой. Ну и военная фортуна к нему не поворачивалась задом. Впрочем, с фортуной надо как с другими женщинами — если она отвернулась — надо нагибать ее и пользовать от души.
Опять… Опять голоса. На этот раз они приближаются с запада. И, похоже, направляются именно к этой воронке. Так… Патроны, может, и отсырели — проверить и почистить свой «ТТ» никакой возможности у Гагена не было. Но «лимоночке» то, что будет? Умирать нельзя, да. Но лучше смерть — чем плен. Что такое немецкий плен — бывший штабс-капитан прекрасно помнил.
Голоса приближались.
Что они говорили — было непонятно. Дождь усилился и барабанил так, что свое дыхание было не слышно.
Ладно, сволочи…
Приближайтесь.
Сейчас вы узнаете, как умеют умирать русские генералы немецкого происхождения.
* * *
— Кажись уже подходим, товарищ лейтенант!
Лес был так измолочен артиллерией обоих армий, что больше казался похожим на лунный, или даже марсианский пейзаж. Но, все таки, это был лес. А вот теперь впереди расстилалось небольшое поле. Ну как небольшое? Метров пятьсот в ширину. И его надо как-то пересекать. Что такое пять сотен метров в мирное время? Пять минут прогулочным шагом. А на войне? Одна секунда между жизнью и смертью. И если тебя здесь убьют — никто даже не похоронит. Некому. Тут убивать-то не успевают, когда ж хоронить-то?
Одно хорошо — дождь. Льет как из ведра. Идти, конечно, тяжело. Но зато завеса дождя прикрывает тебя от пулеметчиков и снайперов. Причем от всех пулеметчиков и снайперов. И наших и фрицевских. Поди разбери, кто там бредет, утопая по уши в грязи?
Но идти — надо.
Ну и пошли. Где ползком, где перебежками. Как бы до наших добраться? И главное — понять, где они наши-то?
Слышно, что где-то вспыхивают перестрелки — то там, то тут — но…
Тише идешь — дальше придешь.
Перед огромной воронкой от авиабомбы, пришлось упасть мордой в грязь. Кто-то решил обстрелять поле — и пара снарядов шлепнулись в грязь рядом с отделением Москвичева. Повезло тем, что первый не взорвался, зашипев белым паром. Поэтому и успели упасть. Второй накрыл комьями жидкой грязи. Осколки куда-то унеслись в разные стороны.
— Вперед! — скомандовал лейтенант.
И поползли было дальше, но из этой самой воронки вдруг послышался спокойный, негромкий. Но очень уверенный голос:
— Стой, кто идет?
Москвичев тормознул бойцов, махнув рукой. А потом, лежа на пузе, крикнул в ответ:
— А ты кто такой?
— Назовите себя! — голос стал требовательнее и суше.
— Лейтенант Москвичев.
Из воронки выполз невероятно грязный человек, в форме… А хрен его знает в какой форме.
— Я генерал-майор Гаген.
— Ахренеть! — сказал кто-то из бойцов.
— Документы предъявите, товарищ генерал-майор!
Один лежащий человек протянул другому удостоверение, замазанное в волховской грязи.
Несколько секунд Москвичев смотрел на фотографию, читал каллиграфические буквы надписей и подписей.
А вот так бывает, что лейтенант у генерала документы проверяет. Это война — здесь бывает все.
— Товарищ генерал-майор, извините… — Москвичев начал было подниматься, но Гаген движением руки остановил его:
— Лежите, лейтенант. И ваши документы покажите!
Москвичев показал свои. Только после этого Гаген обратно зажал усики чеки у «эфки».
— Куда идете? — спросил Гаген.
— Выполняем приказ, товарищ генерал-майор. Временно исполняющий обязанности командира роты политрук Рысенков приказал доставить захваченные у гитлеровцев документы в штаб фронта. Вот, посмотрите!
— Приказал? Доставляйте. А смотреть я не буду. Приказано товарищу Мерецкову доставить? Вот ему и доставляй.
Гулко бахнула мина где-то в дождливой мороси. Опять ткнулись мордой в грязь. Полежали.
— Но, товарищ генерал-майор… А вы?
— А я временно прикомандировываю сам себя в состав взвода лейтенанта Москвичева. Или тебе письменный приказ нужен? Извини, у меня ни стенографистки, ни печати нет под рукой. Командуй, лейтенант!
Москвичев несколько смутился. Командовать генералами ему еще не приходилось.
— Но по званию-то…
— Лейтенант, тебя учили командовать взводом? Вот и командуй. Я когда-то тоже так начинал. А теперь разучился. Теперь мне меньше, чем дивизию — не подавай. Так что давай, работай, лейтенант.
Пришлось взять себя в руки:
— Тогда, товарищ генерал-майор, вот… Вещмешок мой возьмите. Я впереди пойду… поползу, то есть. Два бойца по краям вас прикроют. Третий — тыл прикроет. А вы — в центре. Только вы это… Плащ-то свой возьмите тоже.
— Или так, — покладисто согласился Гаген.
И поползли. А что? Не лежать же тут до морковкиного заговенья, как выразился боец из города Горького. Кстати, как у него фамилия?
* * *
Мерецков упрямо оставался на КП дивизии, не обращая внимания на артобстрелы. Фрицы иногда так наглели, что подбирались на расстояние минометного залпа. Пока их отбрасывали, но был и случай, как гитлеровцы почти прорвались к штабу. Кирилл Афанасьевич уже нервно сжимал рукоятку пистолета и облизывал сухие губы, готовясь к бою. К последнему в своей жизни бою.
Но немцев отбили.
А жаль. Лучше было бы погибнуть в бою, чем вернуться подследственным на Лубянку. А он вернется. Он опять провалил операцию. Чтобы не говорили потом кабинетные историки, но сейчас-то виноват он — Мерецков. А кто еще?
И он ждал и ждал случайного снаряда, но те все время падали мимо. Бойцы второй ударной, четвертого гвардейского и восьмого стрелкового все еще выходили из окружения, а это значит, что он должен оставаться на командном посту именно здесь, почти на передовой. А Ставка все еще не знает, что войска выходят. Делегатам связи из штаба фронта он только кивал головой. Генштаб, которым Мерецков руководил всего лишь два года назад, требовал отчета, но Кирилл Афанасьевич не мог дать им ответ.
Ему нечего было отвечать, кроме…
Он бы сам себя расстрелял и был бы прав.
Но…
Не все еще потеряно. Не все.
Промозглый ветер Балтики и Ладоги внезапно ворвался в блиндаж.
— Товарищ генерал-лейтенант! Там это…
Мерецков грузно повернулся на голос. На посиневшем, с красными пятнышками, носу адъютанта висела мутноватая сопливая капля.
— Что это, полковник?
— Там это!
— Да что именно? — повысил голос комфронта.
Полковник шмыгнул носом ровно мальчишка:
— Это… Того…
Мерецков потерял терпение и вышел из блиндажа.
* * *
Поле перешли без особых приключений. Какие там могут быть приключения, когда ползешь по сантиметру мордой в грязь, замирая при любом близком разрыве или пулеметной очереди.
Москвичев никогда не думал, что в мокром тумане так красивы пулеметные очереди, огненными строчками прошивающие воздух.
Вот ты лежишь, утопая в грязи, и шмыгаешь носом, чтобы эта самая грязь в нос не попала. Иначе — захлебнешься. И смотришь перед собой, стараясь не поднимать голову. Впереди — серая промозглая хмарь, через которую несутся длинными тире разноцветные смертельные черточки.
И вот стоит тебе приподнять голову — все. Конец всему. Иногда даже хочется встать и пусть все закончится. Пусть они порвут тебя, но лишь бы скорее все закончилось.
И сам себе — Лежать, сука! Ползи, скотина! Работай давай, работай!
Особенно страшен звук…
Нет, не звук.
Щемящее шипение горячей пули, упавшей рядом с тобой.
Она могла остыть в твоей крови, но так получилось — кто уж там распорядился? Ангелы-хранители или его величество математическая вероятность? — она зашипела, поднимая струйку пара из лужицы, скопившейся в маленьком следу чьего-то ботинка.
Наконец, из тумана показался лесок.
Что там встретит лейтенанта Москвичева и его взвод? А никто ответить не может. Надо просто ползти.
До леска оставалось уже буквально пара десятков метров, когда фрицы, зачем-то, решили обстрелять минами видимое и невидимое ими пространство. Одна за другой железные хреновины то взрывались, поднимая фонтаны жидкой земли, то просто тонули в ней.
Москвичев не выдержал в какой-то момент, чуть приподнялся, оглянувшись — как там бойцы и генерал? — и крикнул:
— За мной!
Одним рывком, чего бы и нет? Осталось-то — рукой подать! И бойцы, а вместе с ними и Гаген, послушно дернулись за командиром. Буквально пару шагов до спасительного леска оставалось, когда вдруг что-то лопнуло на бедре у лейтенанта и нога перестала слушаться, он было упал. Потом чуть приподнялся, сделал еще шаг и снова упал. Больно не было. Просто нога одервенела.
Его подхватили под руки бойцы и затащили в лес. А потом стащили с лейтенанта штаны, осматривая окровавленное бедро.
Оно было исполосовано стеклянными осколками поясной фляжки. Некоторые так и торчали из ноги.
Москвичев очень долго ругался плохими словами, когда Гаген своими ручищами вытаскивал эти осколки, а потом бинтовал их, разорвав индпакет. Ругался лейтенант не на генерал-майора, а вообще. Так часто мужчины ругаются.
Потом Гаген снял с себя многострадальный свой плащ, бойцы уложили на него раненого своего лейтенанта Москвичева и вчетвером потащили его дальше. Куда-то на восток.
* * *
— Генерал-майор Гаген из окружения вышел. Управление корпусом потерял. Поставленные задачи не выполнил. Цели не добился.
Упрямый, набычившийся Гаген стоял, смотря исподлобья на Мерецкова. С плаща его стекала под струями дождя кровь потерявшего сознание того лейтенантика, которого утащили в санбат, как только взвод генерала добрался до линии фронта.
Комкор Гаген ждал чего угодно. Трибунала. Пули в лоб. Чего угодно. Но только не внезапного порыва командующего фронтом, обнявшего Гагена при всех.
Генерал-майор снял вещмещок и протянул его генерал-лейтенанту. Тот было протянул руку, но, в этот момент, подошел полковник и громко, так что Гаген услышал, шепнул:
— Кирилл Афанасьевич, там опять Ставка!
Мерецков помрачнел, но кивнул:
— Передайте, что я сейчас подойду.
Да, подойти надо. Рано или поздно — надо. И пусть, что хотят, то и делают. Не справился. Виноват. Готов понести ответственность.
— Что у вас, генерал-майор?
Гаген, держа в руках вещмешок Москвичева, ответил просто:
— Посмотрите сами…
Через несколько часов последние резервы Волховского фронта пробили коридор к окруженным частям ударной группировки. Коридор узкий, простреливаемый насквозь. Но через этот коридор наши «КВ» умудрились вытащить из трясины болот новейший тяжелый немецкий танк «Тигр». Почти неповрежденный.
Как они это сделали?
Не важно, главное, что сделали.
А через полгода эти же бойцы все-таки прорвут блокаду. А еще через полтора — окончательно снимут ее.
И останется от немцев лишь огромное кладбище во Мге, да следы от осколков на телах бойцов и постаментах под конями Клодта.
И еще изувеченная земля под Синявинскими высотами.
Но это будет потом, а пока…
А пока три бойца, оставшихся так и неизвестными, жадно едят гречневую кашу с прожилками тушенки, а лейтенанта Москвичева оперируют на столе, а генерал-майор Гаген устало спит на лавке, а комфронта Мерецков докладывает в Ставку о срыве немецкого наступления на Ленинград, что, собственно говоря, истине не противоречит.
* * *
Лейтенант Кондрашов тяжело хрипел простреленной грудью. Рядом, в коричневой луже на дне окопа сидел челябинец Пономарев и набивал трясущимися от напряжения руками очередной диск для своего «ППШ». Еще одну атаку отбили. Шестую, вроде бы. А людей все меньше и меньше. Как там Москвичев? Дошел ли? Смог ли? Должен дойти. Обязан дойти.
Сержант подал своему командиру автомат и помог приподняться. Кособоко Кондрашов прислонился к земляной стене. Тяжело положил дуло «ППШ» в выемку бруствера. И стал ждать.
Где-то хлопнула мина, потом еще одна и еще. Ага. Сейчас пойдут. Точно. Маленькие фигурки проявились через дождевую хмарь. И какой-то рокот где-то за спиной. Так, так, так… Подпустить метров на сто пятьдесят. Иначе бесполезно высаживать диск. А вот винтовки наши уже захлопали. Вот одна из фигурок упала, вот вторая. Когда же я-то?
Подождем под дождем.
А рокот все громче и громче.
Сил обернуться нет.
Ну! Идите уже быстрее!
Затарабанил пулемет. Последний из оставшихся. Так, так, так…
Главное, короткими очередями.
Понеслась!
Кондрашов скупо бил по приближающимся немцам, радостно отмечая упавших. «Еще один!»
Когда в наспех вырытую траншею прыгали бойцы, когда тяжелые наши танки разворачивались для буксировки «Тигра», Кондрашов уже потерял сознание и на губах его пузырилась кровь. Но палец рефлекторно продолжал жать на спусковой крючок. Патроны уже кончились, но он продолжал жать.
И небо завертелось в странном танце дождевых моросящих капель.
Линия сердца
(Май 2011)
День третий
А утром мы уже собрались на работу. На настоящую работу. Не такую как дома. Дома — там мы работаем, чтобы жить. Здесь мы работаем — для того, чтобы совесть была чистой. Не все так думают. И все так не говорят. Слишком это пафосно звучит, я знаю. Но мне надоело прятать себя под броней цинизма. Я, слишком сед, для того чтобы врать. Времени-то все меньше и меньше. Поэтому надо успеть сказать правду. И делать то, что ты считаешь должным. Считайте это пафосом. Мне наплевать.
С одной стороны — мы живем не будущим, а прошлым. Это страшно. У нас нет будущего. У нас только прошлое. С другой стороны, у многих и прошлого-то нет. Только сегодня. Только «здесь и сейчас». Так и меня когда-то учили на факультете психологии — «живи здесь и сейчас». С точки зрения психолога, это, может быть и правильно. С точки зрения меня — нет. Потому что человек тем и отличается от зверя, живущего в его душе — он помнит прошлое и делает будущее. Быть зверем — легко. Быть человеком — тяжелее. Но к этому надо, хотя бы, стремиться. Иначе всем нам каюк.
Если бы не эти бойцы, которых я пойду сегодня искать — мы были бы рабами третьего рейха.
Если бы не эти бойцы, я стал бы потреблядью, живущей ради очередного ломтя хлеба повкуснее, телевизора побольше, авто понавороченнее.
Они воюют до сих пор. Воюют за меня. За мою душу…
— Леха, опять книгу сочиняешь? — мощный удар в плечо едва не уронил меня с бревна, на котором я сижу и курю, бездумно глядя на пеплом подернувшиеся угольки утреннего костра…
— Блин, Юди! Я чуть сигарету не сожрал из-за тебя!
— Чего сочиняешь-то?
— Ничего.
Я не соврал. Я не сочиняю. Я вижу костер, морщась от сизого дыма. Я вдыхаю ароматный запах кофе с водкой. Я слышу кукушек, отсчитывающих минуты и часы до домовины тем, кто поливал огнем и кровью речку Черную, урочище Гайтолово, ЛЭП, Синявинские высоты… Кукушка, кукушка, сколько я в этот раз бойцов подниму? Молчит, сволочь…
— Жень, куда идем?
— Белоснежка, ты с нами, что ли? — кричит Дембель, старательно упаковывающий в разгрузку свои причиндалы — нож, лопатка, фонарик, аптечка, фляжка, тушенка. Зачем фонарик? А ни зачем. Темнать тут начинает аж в десять вечера. А сейчас девять утра. Неужели не вернемся до темноты? Да, конечно, вернемся. Но фонарик взять надо. Потому что, Поиск не прощает разгильдяйства. Уходишь на час? Возьми еды на сутки. Сколько раз бывало, когда бойца находили перед тем, как уже время идти в лагерь. И любой поисковик — нормальный поисковик — никогда не уйдет с раскопа, пока не поднимет последнюю махонькую косточку. Ох, и орал как-то Еж на Риту, когда она с детьми как-то пришла в час ночи.
И принесли они тогда трех бойцов. В темноте просеивали на ощупь землю. Искали. Дособирали. Утром, когда вернулись на место, чтобы поставить крест ребятам из сорок второго, снова перебрали землю — тяжелую, глинистую. Не нашли ни одной косточки.
И медальон тогда не нашли.
— С вами, Дембель! Куда ж вы без меня-то?
— Без тебя-то? За водкой и по бабам!
— Ну, тогда я точно с вами!
— Дед, — кричит Еж, проверяя рации. — Тебе-то куда по бабам, ты же седой и старый!
— Старый конь, он детка, борозды не портит, — важно говорю я.
— И глубоко не вспашет, — меланхолично говорит Ритка, заполняя очередной акт эксгумации.
— Что Рита, и твою борозду Дед глубоко не вспахал? — замирает Еж, изображая удивление.
— Как и твою… — так же меланхолично отбривает Мать.
Еж аж закашлялся.
От смеха.
Вот так у нас всегда. Не подначишь, не поешь.
От души я ему врезаю по спине. Чтобы больше не кашлял.
— Куда идем, Еж?
— Да вот, думаю на Квадратную.
Квадратная поляна…
Страшные там были бои. Очень страшные. Впрочем, как и высота «Огурец», как и «Невский пятачок», как и весь Ленинград.
Кстати, странно… Я этот город называю или Питером, или Ленинградом. Санкт-Петербургом только в кассах вокзалов.
— Туда, где вы в прошлом году нашли Штугу.
Штуга — «STUG-III». Немецкая самоходка. Ее прямым попаданием на куски. Ствол мы тащили вшестером два часа километр до дороги. А там загрузили на зыкинский «Соболь». А потом привезли в Киров, где он и валяется сейчас в музее. Посетители нашего музея непременно пинают эту дуру. Правильно и делают.
У меня, внезапно и резко, начинает болеть голова. Странно, обычно в лесу голова у меня не болит. Это дома бывают приступы — остаточные явления инсульта. И снимают их, как правило, либо цитрамон, либо алкоголь. Либо и то, и другое. В лесу ближе алкоголь. Он за пазухой. Во фляжке.
Глоток. Медленно легчает. Только в висках стучит.
— Дай-ка… — протягивает руку Еж.
— Это лекарство, — даю ему фляжку.
— Я знаю.
— Вечером дождь будет.
— Башка?
— Угу.
— Пить надо меньше, — он делает еще глоток. — Как тебя жена терпит?
— Она меня не терпит. Она меня любит, — парирую я.
— Мы тебя тоже полюбим вечером, Белоснежка! — Дембель, подслушав последнюю фразу, внезапно шлепает меня чуть ниже спины, отбирая, одновременно, фляжку из рук Ежа.
— Старый ты уж, со мной рядом спать, — и подмигиваю пацану, с рядом с которым сплю в землянке. — Вона смотри. В этом году Ванька мой любимец!
Тот краснеет и отпрыгивает в сторону. Все ржем. Даже Рита, которая пытается нахмуриться:
— Мужики, иди-ка вы на работу, а?
И мы уходим.
Еж. Я. Дембель. Змей. Буденный. Юди.
До поляны пара километров. От Чертова моста по дороге на восток. Слева лес. Справа поле, потом тоже лес. В лесу мелькают палатки — вот Тамбов, вот Северодвинск. Остальных не видно с дороги. По пути таблички — «Мемориальная Зона! — Въезд запрещен!»
Захотел бы — не проехал бы иначе, чем на танке. В некоторых местах почти до колена грязи. Инстинкт поисковика заставляет скользить взглядом по обочинам. Кукла «стопиццот»-летнего возраста — типичный пупс из детства восьмидесятников. Автомобильный номер — он-то откуда взялся? Бутылочка из-под йгоурта. Пустая полторашка пива. Презерватив. Когда-то и здесь было сухо. Пустой корпус от снаряда. Сто пятьдесят два миллиметра.
Когда-то и здесь была война.
Не верится…
А что тут веровать-то? Вот они — вороночки вдоль дороги.