Татьяна Маринеско
Я с тобой говорю, как с живым
Воспоминания о детстве и об отце
Я потеряла тебя зимой. Был конец ноября, но уже – зима. Шел мокрый, противный снег, было холодно. Снег не таял на твоем лице, и мне очень хотелось стряхнуть снежинки. Много и долго говорили: моряки, штатские, какие-то женщины. Многие плакали. У мамы на глазах были слезы: то ли от горя, то ли от ветра. Мне тоже хотелось зареветь, но я держалась, и больше никогда не плакала, как бы не было обидно и плохо. Это была твоя выучка. Потом мне придется хоронить родных и друзей, твоих боевых соратников, слез у меня не бывает, хотя внутри все сжимается в тугой комок.
Никогда не унижаться, быть выше оскорблений, не реветь – это я впитала с твоей кровью. Не сдаваться, отстаивать свое мнение, все качества, которые очень часто и подводили меня в жизни, но и не давали упасть до конца – все это от тебя.
Ох, папа, папа! Как ты мог оставить меня в мои десять лет? Ведь ты был так нужен мне: тепло твоих рук, небритая щетина, хриплый голос с мягкой украинской “г”. Зачем? Так рано, всего в 50 лет.
Теперь это грустный праздник
Раньше 7 ноября, мы всегда ходили на демонстрации, неся с собой кучу флажков и шариков, свистулек и трещоток. Народ веселился, радовался, все были чуть-чуть пьяные, потом мы приходили домой, и отмечали день рождения бабушки (маминой мамы) и день рождения отца. Его день рождения официально был 15 января, но дома мы знали, что родился он 6 ноября, и отмечали его вместе с бабушкиным, которая родилась 7 ноября. У нас получался тройной праздник.
Отец, не очень ладивший в повседневной жизни с бабулей, в этот день всегда был предельно вежлив, улыбался, не спорил с ней и делал множество комплиментов, а бабуля сияла, как майское солнце. Вся расслабленная, счастливая, она сидела за столом и слушала тосты, посвященные ей. Стол обычно был заставлен разными яствами, но кроме всего прочего: грибов, кислой капусты, салатов, там всегда была рыба под маринадом, приготовленная отцом, бабушкины пироги с разнообразной начинкой и “коронный” мамин Наполеон. Часто собирались друзья родителей, приходили бабулины сестры. За столом пели песни под гитару (на гитаре играла мама и мой брат Борис). Пели песни явно интернациональные: латышские (мои бабули по национальности были латышки), папа затягивал украинские, но любимой была морская тема:
“Прощай любимый город,
Уходим завтра в море,
И ранней порой
Мелькнет за кормой
Знакомый платок, голубой”.
Для меня было раздолье, я читала стихи, пела, танцевала и вообще изображала из себя великую актрису. Все мне хлопали, смеялись и, распихав по карманам конфеты и пирожки, я убегала гулять с друзьями.
Теперь 7 ноября – это “День согласия и примирения”. Коммунисты в этот день проводят митинги, а в остальном, это лишь повод для лишнего праздника. Но как жаль мне эти старые сараи, мое детство и мои игры. Зато моя старшая дочь Елена родилась в один день с дедом (6 ноября), и я в душе праздную не только день рождения дочери, но и рождение отца, без которого не было бы ни меня, ни моих детей.
Город детства
Через дорогу, на улице Ораниенбаумской стояли наши деревянные сараи, в которых естественно хранились дрова, так как отопление у нас в то время было печное. Вот туда-то мы и сбегали. Носились по сараям и прыгали, залезали внутрь, легко открывая “символические замки”, изображали из себя разведчиков, “белых”, “красных”, русских и немцев. Понарошку убивали и ранили друг друга, применяли пытки. Естественно случались разные неприятности, как проломанные крыши, ступени, разбросанные поленья, за что нам очень влетало от хозяев. Жаловались они почему-то обязательно моим родителям, видимо, потому что они их не “отбривали”, как другие, а выслушивали про все наши шалости со смирением. Поэтому и чинить дыры в крышах и ступенях приходилось моему папе. Особо он меня не ругал, но зол бывал, особенно, если попадался уж слишком “наглый” сосед. За это я получала свое наказание: например, лишалась обещанной прогулки в зоопарк, намеченной на выходной, а вместо этого торчала у того же сломанного сарая и подавала папе гвозди, доски, молоток, пока он производил очередную починку, отдуваясь за всех родителей один.
Потом эти сараи снесли, и на их месте, одно время был пустырь, а затем постепенно вырос магазин и новые “хрущевки”. Еще до сноса сараев, за ними в длинном одноэтажном бараке жила большая цыганская семья. С цыганскими отпрысками, которых было множество, разного возраста, мы дружили и ходили к ним в гости. У них в бараке было интересно. По всему длиннющему коридору были постелены самотканые половики, и в открытых комнатах тоже. Ходили по ним только босиком. Я входила туда, как в другой мир, настолько он был непохож на нашу квартиру. Люди они были добрые, всегда шутили и угощали чем-нибудь, пытались гадать по руке, но всегда предсказания были очень осторожные и хорошие. Иногда наши мальчишки устраивали разборки с цыганятами, я в них не участвовала, сохраняя нейтралитет. Один раз я очень долго задержалась у них, и мой отец пошел меня искать, естественно по наводке “товарищей”. Он нашел меня у цыган. Я очень испугалась, что мне влетит, но ничего подобного. Среди цыган он нашел одного подводника, и они еще часа полтора говорили с ним о войне и о море. Домой мы ушли совершенно довольные встречей и друг другом, а дома папа сказал, что мы просто гуляли по городу.
Еще на Малом проспекте Петроградской стороны, напротив нашего дома 52 находилось бомбоубежище. Это была еще одна точка нашего нашествия. Вокруг бомбоубежища стоял забор, а за ним тоже сараи для дров. Мы и там носились, как оголтелые, пока нас не выгонит какой-нибудь доведенный до белого каления хозяин сарая. Ведь все было не так уж невинно. Мы с таким же успехом проламывали ветхие крыши и у этих сараев, скача по ним, как табун лошадей. Но было куда интересней залезть в само бомбоубежище. Это было, как попасть в Египетскую пирамиду, с множеством переходов, лабиринтов и комнат.
Служило бомбоубежище для складских помещений. Но ходили туда редко, сторожа не было, а это было на руку опять же нашей малолетней компании. Ходить внутри было страшно, замирала душа, и уходила от страха в пятки. Но до чего же любопытно, и никакой страх не шел в сравнение с воображением и желанием найти там клад или еще что-нибудь интересное.
Если громко крикнуть, откуда-то раздавалось эхо, мы экспериментировали, крича и пища на разные лады. И все-таки один раз мы попались. То ли водопроводчики ходили там, то ли загулявшийся сторож, но он нас так напугал, что дунули мы оттуда со всех ног и рук, и я, перебегая дорогу, ничего не видя перед собой, чуть не угодила под несущийся навстречу мотоцикл. Поймал меня на той стороне дороги папа, бледный и мокрый от страха, но, видимо, очень злой. Он очень больно схватил меня за руку и отвел домой без единого слова.
Дома, сев на диван, и закурив свой противный “Памир”, при этом руки у него тряслись, помолчав минут десять, он изрек: “Это все! Это последняя твоя вылазка, ты попадаешь под домашний арест”. Домашний арест означал то, что я должна сидеть дома до полного осознания своих безумных действий. Сколько он продлится, зависело от настроения отца и моих последующих объяснений. Загуливались мы, конечно, иногда допоздна. И дома за это влетало. Но разве это наказание? Ну, выслушаешь, как ворчит бабуля или мама. Если папа дома, то можно заработать и “отстойку в углу”. Домашний арест был серьезнее.
К слову о сараях. Был еще один нелегкий день в моей, в общем-то, благополучной жизни. Произошло это в разгар лета, когда бабуля в будний день привезла меня с дачи в город помыться в бане и смыть с себя дачную пыль и грязь. В баню мы сходили удачно, но как потом выяснилось, напрасно для меня. После бани я решила погулять. Летом в городе моих постоянных подружек и друзей не было, все разъезжались кто куда, и мне ничего не оставалось, как болтаться с цыганятами.
Мы вчетвером: трое отпрысков “романской” расы и я – единственная “дама” в их компании, отправились в очередной поход по злополучным местам, то есть по сараям. Конечно, носясь по этим крышам. Никто из нас не соблюдал технику безопасности, и вместо того, чтобы смотреть под ноги, взгляды наши были устремлены вперед и вдаль. И вот уже пройдя почти весь намеченный маршрут, и благополучно миновав все опасные ловушки, в одну из них я все-таки попалась. Неосторожно наступив на ветхое и гнилое покрытие крыши, я с криком удивления и ужаса, успев на лету подумать “куда это я?”, провалилась вниз, и приземлилась внутри сарая, в общем-то, благополучно, прямехонько на новый унитаз, который ждал там своего “звездного” часа предназначения. И я оказалась первой, кто попал прямо в цель, больно при этом ударившись копчиком об этот уникальный и необходимый предмет нашей цивилизации.
Мои друзья в первые минуты моего исчезновения недоумевали, куда я делась, очень загадочно исчезнув из их поля зрения, пока я не пришла в себя от боли и икоты, которая последовала от удара в копчик, и не начала звать на помощь. Когда им стало ясно, в какую “черную дыру” я провалилась, Яшка оказался самым смелым и решительным из нашей команды, и, рискуя нарваться на неприятности, но, не видя другого выхода из этой ситуации, все-таки решил не бросать подругу в беде, и пошел домой к моим родителям. Сообщение о том, что я сижу в запертом снаружи сарае, повергло моих “предков” в ужас. Они сломя голову полетели ко мне на выручку.
Прибежав и выяснив, на территории какого хозяина я приземлилась, и, поняв, что с крыши меня никак не вытащить, мама отправилась на квартиру к владельцу сарая, а отец, чертыхаясь, остался ждать снаружи перед закрытой дверью. У меня родились большие подозрения, что если бы он пришел один, то просто бы сломал замок, что было нетрудно сделать взрослому мужчине, и вызволил бы меня, настолько ему уже надоели разборки подобного рода. Но мама не могла этого позволить. Она пошла на дипломатические переговоры и вернулась обратно с обозленным вконец хозяином. Сидя внутри, вся поцарапанная в процессе проникновения через дыру, и зализывая те, свои раны, до которых я могла дотянуться языком, в кромешной темноте, я услышала раздраженный мужской голос, крывший на все лады наше молодое поколение, которое, если бы мог, то отодрал бы за уши, за волосы, и, и вообще бы оторвал голову.
Меня, видимо, спасло то, что снаружи был папа, который не позволил такого издевательства над родным чадом. Так как рукоприкладства не могло произойти, благодаря присутствию моих родителей, дядька отыгрывался словесно, не стесняясь употреблять в ход нецензурную лексику, при этом проявляя недюжинный талант в этом искусстве разговорной речи. Этот талант, видимо, резал по ушам мой маме, но она в основном молчала, так как дырку в чужой крыши все-таки проломила ее дитя, то бишь я.
Папа сказал ему уже с возрастающим раздражением, что починит его прогнивший сарай завтра после работы, а сейчас уже поздно, и ничего не видно. На что тот ответил: “Вот и пускай сидит тут до завтрашнего вечера и караулит, раз у нее мания такая – крыши проламывать”. Но родители мои такого допустить не могли. Для них было верхом жестокости, слыша мои тихие всхлипывания за дверью, оставить свое непослушное, но любимое чадо на всю ночь в темном и сыром помещении.
Я решила вставить робкое слово из-за закрытой все еще двери, и проныла: “А если дождик пойдет?” на что злой, лысый дядька прорычал: “Вот и хорошо, охладит твой пыл, бегать и залезать, куда не следует”. В конце концов, после того, как папа притащил из дома какую-то фанеру, предназначенную для нашей недостроенной дачи, прикрыл ею дырку, в которую можно было уже увидеть звездное небо, меня выпустили из заточения на волю.
Когда открылась дверь, я, вся зареванная и напуганная, пулей выскочила из проклятущей темницы и помчалась домой. Мама побежала за мной, пытаясь меня на ходу успокоить. Папа после окончания переговоров и временного закрытия дырки, пришел домой и молча стал наблюдать за мамой, замазывающей на мне перекисью водорода многочисленные ссадины, полученные при падении. Я к тому времени была вымыта по новой (баня пошла не в прок) и стояла притихшая и виноватая.
Видимо, говорить со мной у отца не было сил. Вся его энергия ушла на вызволение меня из неволи. Вид у него был утомленный, а взгляд усталый и обреченный. Зато несмотря на то, что все царапины здорово щипало и саднило, я была счастлива, что все обошлось более менее благополучно для меня и благодарила высшие силы за свое спасение из плена и за то еще, что бабушки не было дома. Она ушла на четвертый этаж к своим сестрам (моим тетушкам), и мирно играла с ними в карты, не подозревая о том, какой проступок совершила ее единственная внучка.
На следующее утро нам надо было возвращаться на дачу. Папа с мамой уже ушли на работу. Бабуля, придя к нам в комнату, чтобы меня разбудить. При виде моих многочисленных ранений, покрывающих порядочную часть моей “бренной оболочки" и забинтованных коленок, впала в ступор. Затем она охнула, села на диван и начала меня допрашивать. Как же так? Не видела внучку всего один вечер и ночь, а она как будто из боя вернулась?
Впрочем, допрос был недолгий, так как нужно было успеть на электричку, и в этом мне повезло. Но всей правды она от меня не дождалась. Чувствуя, что я что-то недоговариваю, бабуля пилила меня всю дорогу до дачи. А уж по приезде, я быстро смылась от нее. В субботу вечером к нам за город приехали мама с папой. Они осмотрели мои “бандицкие пули". Отец сказал при этом, что он не помнит, когда в детстве у него было бы одновременно такое большое количество царапин и при этом ни одного перелома или вывиха. Мне крупно повезло, но на месте копчика красовался синяк насыщенного сине-бардового цвета, смотреть на который было страшно. Но, в общем, все было хорошо в моем понимании, несмотря на то, что кушать приходилось стоя дня три, четыре. Это не мешало бегать, ходить, а также спать. Сидеть я, правда, не могла, и поэтому, пока я не рассказала всю правду своим товарищам, они думали, что мне здорово попало по заднице от родителей или бабушки. Одна из подружек выдвинула предположение: “Тебя ногами пинали”. На что я резонно ответила: “От пинков ногами остаются синяки, а не царапины. Мой синяк совсем не от этого, а других нет”.
Так я реабилитировала своих родителей и себя.
Двор наш был глухой. Окна выходили на кирпичную стену с аркой. Проголодавшись на улице, когда совсем было лень подниматься по лестнице, мы становились под окнами и кричали маме или бабушке, чтобы нам выбросили что-нибудь поесть. И обычно мама с веселой улыбкой и шутками спускала нам на веревочке перевязанный и упакованный пакет "“сухой паек"” состоящий из бутербродов, пирожков, яблок и т.д. Мы отвязывали его, веревочка снова поднималась в окно, после чего мы снова удирали по своим очень важным детским делам.
Ох, мой дорогой и любимый Проспект Щорса (теперь малый проспект Петроградской стороны). Милые сердцу воспоминания, далекое детство, неповторимое, именно твое! Теперь там все по-другому.
Давно на свете нет старушки, которая жила на первом этаже, и я приходила к ней в гости, полюбоваться ее питомцами. А вокруг нас по столу, шкафу, полочкам, стульям и дивану расхаживали голуби, важно с курлыканьем. Садились на плечи и голову, ничего не боясь у нее дома. Они очень дружно уживались с десятком разношерстных кошек, обитающих там же и беспородных собак, которых сердобольная одинокая бабуля кормила на свою скудную пенсию. Соседи, конечно, кто ворчал на нее, а кто и приносил остатки еды, жалея ее и животных, которых она так любила.
Это был настоящий урок для нас, детей – “акт милосердия”, доброго отношения к братьям нашим меньшим. У всех были свои клички, ласковые и не очень. Старушка рассказывала мне о характере своих питомцев, кто из них ласковый, кто игривый и хитрый, а кто и цапнуть может. Как она умудрялась, выживать в таких условиях, я до сих пор не пойму.
Была эта женщина очень добрая, и, на мой взгляд, мудрая и интеллигентная. Она никогда не повышала голоса, не сердилась. Со всем своим животным миром справлялась ловко, с ласковыми словами, а они как будто понимали ее. Моя бабуля иногда ворчала на меня, что я туда хожу. “Подцепишь заразу какую-нибудь”, говорила она, и я обычно тайком собирала остатки булки, косточки и другой еды, чтобы отнести своей доброй знакомой.
Зимой было, конечно, не так весело у нас на улице, как в весенне-осенний период. Зимой была школа, а до школы детский сад, где как-то с подругой Ленкой, мы зацеловали мальчика Вадика, прижав его к окрашенной стенке. Он бедный заплакал, так как все его новое пальтишко было испачкано ядовитым зеленым цветом. Идти домой по улице в таком пальто, естественно было нельзя, поэтому его мама принесла ему другую одежду, а злополучное пальто вручила моей матери со словами: “Нате, делайте, что хотите, но чтобы было как новое”, и гордо удалилась, ведя за руку зареванного сына.
Я очень боялась, что мне влетит и за пальто, и за поцелуи, но мама чистила его пальто бензином и сама смеялась до слез, рассказывая отцу, как мы с Ленкой зацеловали бедного Вадика, и как он несчастный рыдал по этому случаю. На что папа философски изрек: “Не выйдет из него настоящего мужика. Его две девчонки целуют, а он ревет из-за испачканного пальто”.
В общем, я как бы даже была оправдана, и, слава Богу, – пронесло!
Отец всегда учил меня постоять за себя, не давать в обиду маленьких и не бояться более взрослых ребят. Наверное, поэтому я мало с кем ссорилась, и мы в основном жили дружно своей компанией. Катались зимой с крыши того же бомбоубежища, которое превращалось в горку со спусками в разные стороны, и всем там хватало места. Гора была высокая и ледяная со всех сторон, и за быстрый и захватывающий спуск, мы покорно карабкались, кто с санками, кто с дощечками наверх, как альпинисты, скатывались и упорно снова ползли к верхушке.
И вот в один несчастливый день я так хорошо скатилась с горы, что уперлась руками прямо в битую бутылку, порезав себе, безымянный палец на правой руке, да так здорово, что дома, мама еле остановила мне кровь. Потом оказалось, что у меня перерезано сухожилие. Палец перестал сгибаться в 1-й фаланге, да так и остался на всю жизнь.
Однажды к нам заехал папин знакомый дядя Володя Иванов. Они с удовольствием поговорили о том, о сем, а потом он стал звать нас в гости. Отец долго отнекивался, что, мол, уже поздно. Но тот его уговорил, что, мол, такого – завтра же выходной. Я естественно стала ныть, чтобы меня взяли с собой.
И вот в первый раз на такси, поздно вечером, я каталась по ночному, зимнему городу. Он просто поразил меня. Я смотрела в окно, как зачарованная. Темнота, еле просвечиваются стволы деревьев, и мелькают огни. Разноцветные: неподвижные и летящие огни машин, освещенные набережные, подсвеченный Зимний Дворец, желтые фары машин, светофоры и зажженные окна в домах. Это было, как в сказке. Я никогда не видела Питер таким – ночным, праздничным.
Днем он был или серым от непогоды, или солнечным и белым от снега и солнца, а тут совсем незнакомый, таинственный мир. Изменилось все: дома, мосты, Нева. Все стало загадочным и зажило другой жизнью. Звезды над головой украшали это волшебное зрелище. Они летели впереди нас.
Это было здорово. Мы не могли их перегнать. Мы ехали, мне казалось бесконечно долго. Отец разговаривал со своим другом, и я одна видела эту красоту, и хотела, чтобы эта поездка никогда не кончалась. Все остальное из памяти вылетело. Я не помню, куда мы ехали, сколько и чего было потом. Я помню блистательный мир Ленинграда, ночной мир. Это первое впечатление осталось на всю жизнь.
Я до сих пор люблю ездить по ночному городу. В душе становится торжественно и таинственно.
Дача в Пери
Наша дача находилась в Пери, куда мы ездили отдыхать с Финляндского вокзала (это было мое летнее местопребывание). Отцом был получен участок на заводе “Мезон”, где тогда работали отец и мать. Я помню, что у всех вокруг нас были уже выстроены дома, а мы все время жили во времянке. Бабуля страшно ругалась на отца: “Все нормальные люди уже давно по-человечески живут, а тут ютишься, задницами друг-друга задеваешь”. И это была чистая правда, но она мало меня волновала.
В основном, летом жили на даче, я да бабушка. Родители приезжали по выходным. Ох, и огород был у нее. Вот человек! Как она любила в земле копаться! Все у нее росло, цвело и благоухало: клубника, крыжовник, смородина, малина, не говоря уже про овощи и зелень. Иногда на даче появлялся отец, через дорогу – напротив жил его приятель – тоже Александр Иванович, и мы ходили туда вместе пообщаться. Вокруг было много ребятни. Мы собирались вместе со всех окрестных участков и играли. У нас на участке стояли качели, и я, и другие ребята часто качались на них. Но, вот я выхожу из дома и вижу: сидит какой-то незнакомый пацан на моих качелях и нагло раскачивается:
- Ты кто? - спрашиваю
- Я кататься пришел.
- Это мои качели.
- Ну и что?
- А я не хочу, чтобы ты тут качался.
- Тебе, что жалко?
- Нет, не жалко, но не хочу и все.
- А я буду.
- Нет, не будешь...
Так мы препирались достаточно долго и однообразно. Мне хватило ума сообразить, что он сильней меня, и мне его так просто не вытурить. Поэтому, взяв веник, которым бабушка подметала тропинки у дома, я начала этим веником колотить парня. Он долго упирался и изворачивался, пытаясь вырвать веник у меня из рук, но я держала его мертвой хваткой. В конце концов, весь исхлестанный, в том числе и по лицу, он ретировался. Я же гордо заявила, глядя в лазейку, куда он пролез: “Чтоб я тебя тут никогда не видела”
-Дура, неслось в ответ – Только попробуй появись у меня”. Финал был совсем плохой. Мальчик оказался внуком нашего соседа Александра Ивановича, к которому мы с папой ходили в гости. “Бедняга-пацан прибежал к деду в слезах и рассказал про это происшествие. Когда я узнала об этом, мне стало очень стыдно. Во-первых, за что я обидела парня? Жадной я не была никогда, да и до качелей мне было “как до лампочки”. А потом? Как же я буду теперь ходить в дом к Александру Ивановичу?
“Папа, почему я его раньше не видела?
“Он редко приезжает к деду”.
Да, хорошо встретила соседа, нечего сказать!
Мама в выходные, приезжая на дачу, помогала бабуле копаться в огороде. Однажды с большими уговорами наша компания, состоявшая из 6-7 девчонок и мальчишек, уговорила родителей отпустить нас в лес за ягодами. Вообще-то меня туда одну не пускали, и правильно делали. Лес был мокрый, болотистый, и заблудиться в нем было как нечего делать. Но нас было много, и поэтому, видимо, чувство осторожности у родителей притупилось. Весело дойдя до конца участков, обойдя водоем, мы углубились в лес. Это было райское наслаждение. Чувство воли, без мам и пап – круто!
Шли, конечно, не зная куда, собирали ягоды, ели их на ходу хохотали, придумывали истории, мазали руки и лицо черникой. В общем, все шло прекрасно, пока наши съестные запасы не кончились, и очень захотелось домой. Стали мы искать дорогу. Это было нелегко. Мы возвращались все время к какому-то болоту, которое невозможно было перейти. Мокрые, грязные, уставшие до предела, мы кружили и кружили на одном месте, заметно приуныв. В лесу стало довольно темно. Не думая о сказочных волках и медведях, больше всего мы боялись, что нам влетит дома. Уже полностью отчаявшись, еле волоча ноги, вдруг я услышала мамин голос: “Таня, ау, Володя, Сережа, Люда, Галя, ау!”
Мы начали кричать хором, прыгая от радости, что нас ищут, а значит, обязательно найдут. Уже не страшны стали домашние выволочки, запреты. Лишь бы добраться до еды и тепла. Мама, в конце концов, вышла на нас. Тревога на ее лице вдруг сменилась улыбкой, и от смеха она почти сложилась пополам. Глядя на нее, в огромных болотных сапогах, ватнике, с палкой в руках, мы, не понимая причину ее смеха, сами стали улыбаться. Оказывается, нас искала половина дачников. От своих участков мы забрели в лесу километров за 5-7.
Причину смеха родителей мы узнали, посмотрев дома в зеркало. Измазанные черникой и грязью с прилипшими к волосам и одежде листьями и ветками, мы напоминали племя краснокожих индейцев, непонятно каким образом попавших в Ленинградскую область. Даже никому в голову не пришло нас ругать. Но это была первая и последняя самостоятельная вылазка в лес.
Как-то гуляя по всем участкам подряд, от нечего делать, мы кое у кого поели крыжовник, у кого-то смородину. Кто-то угостил нас уже созревшими яблоками. Но было все культурно, пока мы не добрались к нам. Так как мы уже все перепробовали, и в принципе ничего не хотелось, у нас мы решили побаловаться щавелем. У бабушки было много хорошего, сочного щавеля. Она солила его на зиму и места для него не жалела.
Начав есть лениво, по листочку, мы постепенно вошли во вкус, а так как дома никого не было (бабуля ушла в лес), то и остановить нас было некому. Мы благополучно объели всю широкую грядку, как саранча. Куда в нас влезло, я не знаю, откуда потом вылезло, можно догадаться. Бабуля, вернувшись из леса, и увидев такое разорение, была в шоке. Она не ожидала такого нахальства (ее не хватил инфаркт, наверное, потому, что три грядки оказались нетронуты). А так как, объев всю грядку до корней, мы снова ушли гулять, то выпороть было некого.
Когда вечером приехали родители, и виновники были установлены, бабушке уже не удалась затея, погулять прутом по моей заднице, так как мама и папа были строго против телесных наказаний. Папа вообще отмахнулся. "А новый вырастит", - неосторожно сказал он. Вот ему-то и досталось по полной программе. Целый час бабушка читала нотации, что копошится в огороде одна, они неделю на работе, приезжают лишь отдохнуть, а она пашет одна за всех.
Тут же вспомнились и стройматериалы, лежавшие мертвым грузом, и времянка, в которой не развернуться, и грядки, которые никто не пропалывает кроме нее, и так далее. Бедный папа, который не любил с ней спорить, ушел курить к соседу напротив, и не появлялся, пока бабуля не утихомирилась и не заснула сном праведника. Щавель же этот встал мне поперек горла, и я к нему не прикасалась больше, так что он мог расти и ничего не бояться.
В дни, когда небо решалось излить на людей накопившийся гнев, моя подружка Люда, соседская девочка, приходила к нам во времянку прятаться от грозы. У них был большой двухэтажный дом, и она боялась, что туда обязательно попадет молния. Молния туда так и не попала, но это уже стало ритуалом, когда гроза - Люда у нас. Мы обычно сидели втроем: я, она и моя бабуля, или одна из ее сестер и мирно беседовали.
Часто я тоже ходила в гости к Люде. Там тоже была бабушка, у которой было настоящее сокровище - ткацкий станок. Она ткала половики и полосатые коврики из разных обрезков и ленточек ткани. Но это было так красиво и ужасно интересно. Я стояла и наблюдала, как челнок нырял туда-сюда, сквозь натянутые нити. Иногда бабушка Люды даже разрешала мне посидеть за этим волшебным станком и немножко поткать под ее надзором. Тогда мне казалось, что это самое замечательное занятие в жизни, и я была счастлива, как щенок.
Про кота и последствия травмы
Кстати о животных. Наш кот Марсик был очень уверен в себе, своих достоинствах, и очень разборчив в еде. На улице, около времянки, стояла у нас печка. Днем мы на ней готовили еду. Мне тоже захотелось что-нибудь приготовить. Я взяла картошину, морковину, щепотку какой-то крупы, и в детском ведерке сварила суп, положив туда еще и тушенку из банки. Когда мой суп остыл, я стала ждать Марсика, который обычно гулял сам по себе, и приходил домой, когда хотел. Марсик заявился поздно вечером, видимо, очень голодный, потому что предложенный ему суп, он съел с удовольствием. Я в восторге рассказала об этом всем: и маме, и бабушке, но никто не поверил мне, кроме папы, что Марсик ел мой суп. "Ну да. Будет он эту бурду есть, он к камбале привык", - говорили они. И это чистая правда. Но мой суп он ел! И я не отрекусь от этого никогда.
Дачу я любила всем сердцем, особенно когда приезжали родители. Это было в выходные дни. Они привозили всякой всячины, вкуснятины, весело расспрашивали меня о времяпрепровождении. А в день перед их отъездом, мы ходили затариваться в местный магазин тем, что не нужно было везти из города, а можно было купить в дачном сельпо.
В один такой наш поход, мы и отправились втроем: я, мама и папа. День был чудесный. Солнышко, мягкий ветерок, никакого намека на дождик, и естественно я шлепала босиком по песчаным дорожкам вдоль дачных домиков. До магазина было около 4-5 километров. Но это разве расстояние, если мы с детворой умудрялись за день набегать километров двадцать, только что спидометра не было на заднем месте.
До магазина мы дошли благополучно, затарились, и не спеша, направились обратно. Вообще-то зрение у меня тогда было превосходное, на реакцию, а тоже пожаловаться не могла. И ведь глаза видели прекрасно эту битую бутылку посреди дорожки, и обойти ее я могла спокойно, и подумала именно об этом. Но ведь нет! Как черт за спиной стоял. Я наступила левой босой грязной ногой именно на стекло, а не рядом. Тут же поняв, что это очень больно, естественно я начала вопить, что было мочи.
Родители всполошились. Отец схватил меня на руки и потащил в первый же попавшийся на пути дом. Кровища из меня хлестала ручьем, а маленький коварный осколок торчал в ступне. Пока мне оказывали первую помощь сердобольные дачники, притащившие на крыльцо своего дома, все, что у них было: йод, бинты, тряпки, я не орала, но ругала себя последними словами, какие только раньше, когда-либо слышала от взрослых.
Какого черта меня угораздило наступить на это битое стекло, я сама не понимала. Рана была глубокая, кровь не останавливалась, наступить на ногу я не могла. Мои бедные родители до дома тащили меня на руках по очереди с интервалом минут в пятнадцать, заходя к очередным дачникам, чтобы перевязать ногу. Осколок никак не удавалось вынуть, кровь останавливаться не хотела. Потом, когда мы, наконец, добрались до дома, отец, измотанный авоськами и мной, побежал на станцию за врачом еще за четыре километра.
Врач пришел вместе с ним. Долго колдовал над моей раной, очень туго перевязал ее и сказал: "Не ходить, сидеть дома, держать ногу кверху". Это был жестокий, но справедливый приговор. Бабуля побледнела разом. Я подумала: "Все, ее хватит удар". Но она начала так усердно за мной ухаживать, даже, забыв, что рану я получила при родителях, что я ей простила все бывшие угрозы. Сколько дней я провалялась на топчане в капризах и скуке, я не помню. Помню, что приехал Борька, мой брат, потаскал меня на руках, обозреть окрестности, поиздевался всласть и уехал. А я осталась опять одна.
Недели две-три обеспечены мне были потом вылезать из времянки только не более, чем метров за 5-6 по участку, при этом жутко хромая и маясь от того, что нельзя побегать. В это-то время мама, не смогла придумать ничего умнее, как для того, чтобы отвлечь меня и развлечь, приехать на нашу дачу с маленьким щенком. Забавная, совершенно бежевая, пушистая уморительная, толстоногая, не знаю какой породы мордашка, привела меня в такой восторг, что я просто не могла от нее оторваться.
Щенка назвали Вега, в простонародье Вешка, и она целыми днями носилась по участку, быстро, как метеор, а я злая ковыляла за ней. Но так как силы были явно не равны, конечно, мне не удавалось ее поймать. Она прибегала ко мне сама, когда дома объявлялся кот Марсик. Он невзлюбил ее с первого взгляда. Вся его усатая морда, выражала протест и такое возмущение, что бедная Вешка, сразу мчалась ко мне, и жалась у моих ног, прося чтобы я не давала ее в обиду.
Я пыталась поговорить, устыдить и перевоспитать нахального кота, но ему, видимо, было совершенно наплевать на мое мнение. Он шипел, выгибал спину, боком налетал на бедного щенка, подкарауливая его в самых неожиданных местах и ситуациях, и отстаивал свое право, быть "хозяином в доме", выпуская могучие когти и лупя ими несчастную Вешку по морде, как настоящий боксер.
С участка он теперь уходил редко. С утра до ночи вальяжно валялся около входа в жилище с определенными намерениями, постукивая хвостом о землю, давая понять, кто в доме хозяин. Мы все думали, что Марсик одумается, и ему надоест терроризировать новую жиличку, но не тут-то было. Кот забыл всех своих невест и подруг. В нем проснулся мятежный дух охотника-тигра.
Видя такое положение дел, мы благоразумно решили, что не стоит нарушать еще не окрепшую психику маленькой, милой, и так до безумия запуганной котом-тираном собачки, пока она еще не успела привыкнуть к нам. Пришлось подарить ее соседям-дачникам, которые обитали не "так опасно близко" от нас, и кот не считал их участок своей территорией. Очень жаль было расставаться с забавной пушистой моей подружкой. Но выхода другого не было. Это поняла даже я. Марсик выиграл этот бой.
Еще примерно с неделю он караулил свои владения, пока не убедился, что враг больше не появится. Потом он стал наверстывать упущенное, и приходил домой только ночью поесть. После этой "эпопеи" папа стал звать его Марс, уважительно говоря о его боевых качествах. Долго злиться на Марсика я не могла. Все-таки я его любила, да и нога моя совсем уже не болела.
Теперь я, собрав вкусные косточки от обеда, отправлялась на новое местожительство, к некогда моему щенку. Грустно вздыхала, скармливая собачке принесенное, но в глубине души понимая, что здесь ей гораздо лучше и безопаснее. Так пролетело лето, и я навсегда рассталась с надеждой удочерить Вешку.
Школьное ученье-мученье
Ах, лето, лето! Ты всегда проносишься так быстро, что просто не успеть надышаться тобой и не сделать все запланированные дела.
А потом осень...
В школу мне очень хотелось пойти. Да это и понятно: новые знакомства, впечатления, портфель, школьная форма. Это все значило, что я уже не ребенок, а самостоятельный человек. Ведь я тогда еще не знала, что уроки надо учить, а писать в тетрадях надо без помарок и клякс, не рисуя на полях цветочки и чертиков. На переменах не особенно то и побегаешь, а ходить надо парами и кругами. Это теперь в школу к своим детям приходишь и держишься за стенку, боясь, что тебя по пути собьют и затопчут. Раньше было не так.
Сначала все было хорошо, пока мы писали палочки и кружочки. А вот когда дошло до предложений и задачек, то дело приняло совсем другой оборот.
Если я приду из школы, и дома одна мама, то это еще полбеды. Она проверит, что мы делали в классе, и в случае чего поможет разобраться с домашними заданиями, аккуратно написать. Где бритвочкой подчистит, где резиночкой сотрет помарки, а то и задачку поможет решить. А вот если мамы нет, а дома папа - вот тогда "берегись, Татьяна Александровна", пощады не будет. Александр Иванович надевает свои очки с двойными стеклами, чтобы смотреть верхней половинкой вдаль, а нижней читать, и берет в руки мои тетради и дневник. Вот тут-то все и начинается. Ох, и плохо же начинается, да и кончается впрочем, не лучше. Он хватается за пачку "Памира" и усиленно дымит им. Потом беспощадно вырывает лист из тетради и говорит: "Все переписать и без единой помарки".
"Папа", - начинаю канючить я, - "Но ведь тут их всего-то две штучки. Ну, папа, мне еще арифметику делать".
- "Я сказал, и никаких гвоздей". Он закуривает новую сигарету, вставленную в мундштук, и уж будьте уверены, что "никаких гвоздей" он не допустит. Когда я, совершенно измученная, переписываю все начисто, без помарок, одеревеневшими руками принимаюсь за арифметику, думать абсолютно не хочется. Хочется гулять. Кто-то уже кричит в окно: "Танька, выходи!" и мысли витают уже далеко от нашего дома и прилегающей к нему территории. Но строгий страж на месте, и он не будет объяснять, хоть "ежиком" прикинься, хоть "дебилом". Ему все равно. "Думай". Мысли, улетевшие уже совсем далеко, нехотя возвращаются на страницы задачника, и глаза мои смотрят на эти примеры, плюсы и минусы, равно и скобки, как баран на новые ворота. Но я знаю, что это бесполезно. Ничего не поможет, и огромным усилием воли, начинаю "въезжать" в задание. Господи! Оказывается, если порассуждать логически, все очень просто, все решается за пятнадцать минут. Но, черт! Ну что за невезуха! Решение прав