К нам неспешно вошёл комиссар. Он нёс стеклянную керосиновую лампу и жмурился от вылетавшей из неё струйки копоти. Поставив лампу на стол из палисандрового дерева, он окинул нас взглядом:
– Ну, что же вы стоите? Садитесь, прошу вас. – И указал на расставленные вдоль стены кресла, тоже из палисандра. – У вашего второго зятя, тётушка, обстановочка будь здоров. – Он первым опустился в кресло, положил руки на колени и с издёвкой глянул на нас. Сестра плюхнулась в кресло неподалёку, их разделял небольшой столик.
– У тебя, комиссар, как говорится, буддой в дом легко войдёшь, да так просто не уйдёшь, – надула она губки, словно с досады.
– Если так непросто залучить, зачем провожать? – возразил он.
– Мама, садись и сиди себе, – повернулась сестра к матушке. – Они нам ничего не сделают, не посмеют.
– А мы ничего делать и не собирались, – усмехнулся комиссар. – Садитесь, тётушка.
Матушка с Ша Цзаохуа на руках села в одно из кресел в самом углу. Держась за матушкину одежду, мы с восьмой сестрёнкой пристроились рядом. Наследник семьи Сыма склонил голову на плечо шестой сестры. Та была такая сонная, что даже покачивалась. Матушка потянула её за руку, сестра села, открыла глаза, огляделась и тут же захрапела. Комиссар вытащил сигарету и постучал ею о ноготь большого пальца. Потом стал шарить по карманам в поисках спичек, но безрезультатно. Старшая сестра злорадно усмехнулась, а он подошёл к лампе, вставил сигарету в рот, прищурился и, склонившись над пламенем, стал прикуривать. Огонёк лампы заплясал, конец сигареты занялся красным. Комиссар поднял голову, вынул сигарету изо рта и сомкнул губы. Из ноздрей струйками потянулся густой дым. За деревней теперь ухали сильные взрывы, от которых дрожали оконные рамы. Ночное небо окрашивалось сполохами. То чуть слышно, то будто совсем рядом раздавались стоны и крики. Комиссар не сводил глаз с Лайди: еле заметная улыбка тронула его губы – он будто бросил сестре вызов.
Та сидела как на иголках, беспокойно дёргаясь из стороны в сторону, и кресло под ней жалобно скрипело. Кровь отлила от её лица, а руки, вцепившиеся в подлокотники, тряслись не переставая.
– Кавалеристы бригады Ша наскочили на наши мины, – участливо проговорил комиссар. – Как жаль этих великолепных лошадей, ведь несколько десятков.
– Ты… размечтался… – Опираясь на подлокотники, старшая сестра приподнялась, но, когда один за другим прогрохотало ещё несколько взрывов, словно обессилев, рухнула на сиденье.
Комиссар встал и лениво постучал по квадратам деревянной перегородки, отделявшей пристройку от зала:
– Сплошь корейская сосна… – Он словно разговаривал сам с собой. – Интересно, сколько деревьев пошло на строительство усадьбы Сыма… – Подняв голову, он уставился на Лайди: – Сколько, по‑твоему, пошло дерева на все эти балки, поперечины, двери и окна, потолки, перегородки, столы и лавки? – Сестра беспокойно заёрзала в своём кресле. – Сдаётся мне, целый лес! – с горечью заключил комиссар, словно картина этой хищнической вырубки стояла у него перед глазами. – Рано или поздно и по этому счёту придётся заплатить, – удручённо добавил он. Потом встал перед сестрой, широко расставив ноги и положив левую руку на пояс. – Мы, конечно, понимаем, что Ша Юэлян не из заклятых наших врагов, за плечами у него славные дела, когда он сражался с японцами. Мы хотели бы считать его своим товарищем, но только при условии, что он полностью откажется от своих амбиций. Рано или поздно мы всё равно его схватим, – может быть, ты, госпожа Ша, поговоришь с ним как следует, а?
– Не поймать вам его! – воскликнула сестра, расслабленно откинувшись на спинку кресла. – И не мечтайте! Его американский джип ни одному скакуну не догнать!
– Что ж, посмотрим, – кивнул комиссар, сменив позу. Он достал сигарету и предложил Лайди. Она почти инстинктивно отпрянула, но он поднёс сигарету ближе. На лице его блуждала таинственная улыбка. Подняв на него глаза, испуганная Лайди протянула дрожащую руку и зажала сигарету жёлтыми от никотина пальцами. Комиссар сдул пепел со своей наполовину выкуренной сигареты и приблизил её ярко‑красный кончик к лицу Лайди. Та глянула на него исподлобья. Комиссар всё так же ухмылялся. Лайди торопливо сунула сигарету в рот и потянулась прикурить. Было слышно, как она причмокивает. Матушка сидела, тупо уставившись в стену, рядом пристроился полусонный наследник Сыма с шестой сестрой. Ша Цзаохуа тихо спала. Возле лица старшей сестры вился дым. Она подняла голову и в изнеможении откинулась назад, грудь у неё словно ввалилась. Пальцы, державшие сигарету, были влажные, будто только что вытащенные из воды гольцы, огонёк быстро подбирался ко рту. Волосы на голове Лайди спутались, в уголках рта обозначились глубокие морщины, а под глазами залегли тёмные тени. Улыбка исчезла с лица комиссара, подобно капле воды на раскалённом железе, которая сжимается со всех сторон, превращаясь в светлую точку не больше кончика иголки, а потом с шипением бесследно исчезает. Он отбросил сигарету, догоревшую почти до самых пальцев, затушил её носком ноги и широким шагом вышел.
Слышно было, как он кричит за перегородкой:
– Ша Юэляна схватить во что бы то ни стало! Даже если в крысиную нору забьётся, выкурить его оттуда. – Звонко клацнула брошенная телефонная трубка.
Матушка с жалостью взирала на старшую сестру, которая обмякла в кресле, словно из неё вытащили все кости. Подошла к ней, взяла за руку, внимательно осмотрела жёлтые от никотина пальцы и покачала головой. Сестра соскользнула с кресла, встала на колени и обхватила матушкины ноги. Когда она подняла голову, я увидел, что губы у неё двигаются, как у ребёнка, сосущего грудь, а изо рта вылетали какие‑то странные звуки. Сначала я решил, что она смеётся, но потом понял, что плачет.
– Мама, – говорила она, роняя слёзы матушке на ноги. – На самом деле не было ни дня, когда бы я не думала о тебе, о сестрёнках, о братишке…
– Жалеешь о чём‑нибудь?
Сестра молчала. Потом покачала головой.
– Ну и хорошо, – одобрила матушка. – Надо делать то, что назначено небесным правителем, а сожаление прогневит его. – И передала ей Ша Цзаохуа: – Присмотри за ней.
Сестра тихонько погладила смуглое личико дочки:
– Мама, если меня расстреляют, вам её растить.
– Даже если не расстреляют, всё равно мне.
Сестра хотела вернуть её матушке, но та сказала:
– Подержи чуток, мне Цзиньтуна покормить надо.
Она подошла к креслу, расстегнула кофту и склонилась ко мне. Я встал в кресле на коленки и принялся сосать.
– По правде говоря, этот Ша не то чтобы совсем никуда не годится. Следует признать его зятем хотя бы потому, что он увешал мне все деревья кроликами. Но он ничего изменить не сможет. Это я поняла тоже, глядя на всех этих кроликов. Таких, как Цзян, вам не одолеть. Он что иголка в кипе хлопка – не ухватишь, молчит‑молчит, а зуб точит.
Вот ведь как бывает: сначала кролики, висевшие на деревьях у нас во дворе, словно диковинные плоды, привели матушку в бешенство. Но прошло время, и из‑за них она признала Ша Юэляна зятем. И по ним же рассудила, что Ша Юэляну с комиссаром Цзяном не совладать.
В темноте перед самым рассветом сороки, составлявшие мост через небесную реку, вернулись. Они устроились на коньке крыши и стали так громко трещать, что я проснулся. Матушка сидела в кресле с Ша Цзаохуа на руках. Я же сидел на ледяных коленках Лайди, она крепко прижимала меня к себе. Шестая сестра с наследным принцем Сыма всё так же спали голова к голове. Восьмая сестрёнка прикорнула у ног матушки. Матушкины глаза потухли, а уголки рта опустились, выдавая крайнюю усталость.
Вошедший комиссар Цзян окинул нас взглядом:
– Госпожа Ша, не желаете ли взглянуть на командира бригады?
Спихнув меня на кресло, сестра вскочила.
– Ложь! – вскричала она.
– Ложь? – нахмурился комиссар. – С какой стати мне лгать?
Он подошёл к столу, наклонился и задул лампу. Через окно комнату озарили красные солнечные блики. Вытянув руку, он церемонно – а может, это были вовсе и не церемонии – пригласил:
– Прошу, госпожа Ша. И вот ещё что. Мы не хотим загонять его в угол. Признав свои ошибки и встав на верный путь, он может быть назначен заместителем командира нашего отряда.
С трудом переставляя негнущиеся ноги, сестра дошла до двери и на пороге оглянулась на матушку.
– И вы, тётушка, тоже ступайте, – сказал комиссар, – вместе со всеми детьми.
Мы прошли череду внутренних ворот усадьбы Сыма и пересекли один за другим несколько похожих друг на друга двориков. Пересекая пятый, мы увидели лежащих там раненых. Одному из них перевязывала ногу барышня Тан. Ей помогала пятая сестра. Она была так озабочена, что даже не заметила нас.
– А вот твоя пятая сестра, – негромко сообщила матушка, и Лайди бросила на младшую сестру быстрый взгляд.
– Дорогую цену пришлось заплатить, – заговорил комиссар. В шестом дворике на створке от ворот лежало несколько трупов, лица их были прикрыты белой тканью. – Героически погиб командир отряда Лу, – продолжал он. – Это невосполнимая потеря. – Наклонившись, он поднял белую тряпицу, и мы увидели бородатое лицо, забрызганное кровью. – Бойцы хотели с командира бригады Ша живьём шкуру спустить, – добавил комиссар, – но наши политические убеждения этого не позволяют. Нашей верой впору, как говорится, сотрясти небо и землю, впечатлить духов и богов – верно, госпожа Ша?
Пройдя через седьмой дворик и обогнув высоченный экран перед входом, мы оказались на высоких ступенях главных ворот Фушэнтана.
На улице царило оживление. С востока на запад несколько покрытых пылью бойцов отряда вели под узды лошадей, а с запада на восток солдаты с помощью местных жителей тянули на верёвках джип. Встретившись перед воротами Фушэнтана, и те и другие остановились. Двое – с виду младшие командиры – подбежали к нам. Вытянувшись перед комиссаром, они козырнули и одновременно, стараясь перекричать друг друга, стали докладывать: один – о захвате тринадцати боевых лошадей, другой – об американском джипе, у которого, к сожалению, пробит радиатор. Цзян высоко оценил их успехи; от его похвалы они выпятили грудь, вздёрнули подбородки, глаза их засияли.
Комиссар привёл нас к церкви. По обе стороны от входа стояли шестнадцать вооружённых часовых. Цзян приветственно поднял руку, бойцы отдали честь оружием, перехватив приклады винтовок и щёлкнув каблуками. Так мы, кучка женщин и детей, неожиданно оказались в роли генералов, инспектирующих войска.
В юго‑восточном углу церкви сгрудилось около шестидесяти пленных в зелёной форме. Прогнившие балки у них над головой были покрыты белыми гроздьями грибов. Перед ними, спиной к нам, стояли четверо автоматчиков: левая рука на изогнутом, как коровий рог, магазине, четыре пальца правой руки сжимают гладкий, как девичья ножка, приклад, указательный палец – на утином язычке спускового крючка. Рядом грудой дохлых змей валялись кожаные ремни. Пленные могли передвигаться, лишь поддерживая брюки руками.
На губах Цзяна мелькнула еле заметная улыбка, он кашлянул, – возможно, чтобы привлечь внимание. Пленные медленно подняли головы. Глаза у них оживились, вспыхивая, как блуждающие огни. Они явно узнали Лайди – кто‑то сразу, кто‑то на второй, а может, и на пятый раз. Ведь если верить комиссару Цзяну, она была правой рукой командира бригады. Неизвестно, что она чувствовала, но глаза её покраснели от слёз, она побледнела и опустила голову на грудь.
Эти пленные напомнили мне чёрных ослов отряда стрелков. Когда их привели в церковь, они тоже сбились в кучу – парами по четырнадцать: один пощипывает другого за ногу, другой покусывает приятеля за зад. Тут и забота друг о друге, и взаимопомощь, и защита. Где, интересно, этот сплочённый отряд ослов нашёл свой конец? Может, их разгромил партизанский отряд Сыма Ку у Маэршань,[85]
а может, постарались тайные агенты японцев под Гэболин?[86]
В святой день моего крещения изнасиловали матушку. Все эти одетые в зелёную форму солдаты, которые начинали как отряд стрелков, – мои заклятые враги. Теперь, во имя Отца, Сына и Святого Духа, они должны понести заслуженное наказание. Аминь.
– Ну что, братва, проголодались небось? – обратился к ним Цзян.
Пленные снова подняли головы. Кое‑кто вознамерился было ответить, но промолчал. Другие и не думали отвечать.
– Оглохли, что ли, или языки проглотили, сынки? – не выдержал один из охранников Цзяна. – Вам комиссар отряда вопрос задал!
– А ну попридержи язык! – сурово оборвал охранника Цзян. Тот покраснел и опустил голову. А Цзян продолжал: – Мы знаем, братцы, что вы голодны и хотите пить, а может, и животом страдаете – у таких круги под глазами и холодный пот прошибает. Продержитесь ещё немного, еда скоро будет. У нас здесь условия не ахти, разносолов не обещаю. Сначала котёл бобового супа, чтобы заодно и жажду утолить, а в полдень – пампушки из белой муки и жареная конина с чесноком.
На лицах пленных отразилась радость, некоторые набрались смелости и стали тихо переговариваться.
– Лошадей полегло немало, – продолжал Цзян, – и всё добрые. Такая досада, что вы нарвались на наше минное поле. Кто знает, может, вам достанется мясо лошадей, на которых вы шли в бой. Хотя и говорят, что мулов и лошадей можно сравнить с благородными мужами, но это, в конце концов, всего лишь лошади. Человек – душа всего сущего, так что ешьте до отвала!
Пока он разглагольствовал про лошадей, два пожилых бойца внесли большущий бидон, покряхтывая под его тяжестью. За ними, балансируя, шли два бойца помоложе, каждый со стопкой больших грубых керамических чашек, высившейся от живота до подбородка. «Суп! Суп!» – кричали пожилые, словно кто‑то загораживал им дорогу. Молодые старательно высматривали, куда бы сгрузить свои чашки. Пожилые медленно наклонились и поставили бидон на землю. Молодые, приседая, старались не наклоняться и лишь у самой земли убрали ладони из‑под своей ноши. Башенки из чашек стояли, покачиваясь, а бойцы, выпрямившись, утёрли рукавом пот.
Комиссар помешал суп большим деревянным черпаком.
– Красный сахар добавляли? – спросил он.
– Докладываю, комиссар: красного сахара не нашли, добавили банку белого. Взяли в доме семьи Цао. Старушка Цао никак отдавать не хотела: прижала банку к себе и не отпускает…
– Ладно, ладно, разливайте, пусть поедят братишки! – Комиссар отложил черпак и, словно вдруг вспомнив про нас, обернулся: – Не желаете отведать солдатской пищи?
– А что, комиссар на бобовый суп нас сюда привёл? – презрительно фыркнула Лайди.
– А почему бы и не съесть? – оживилась матушка. – Давай, старина Чжан, – узнала она повара, – налей‑ка мне и всем девочкам.
– Мама, а если он отравлен?! – всполошилась Лайди.
– А у госпожи Ша богатое воображение! – расхохотался комиссар. – Он зачерпнул из бидона и, высоко подняв черпак, медленно вылил содержимое обратно, чтобы продемонстрировать суп на цвет и дать почувствовать его аромат. Потом снова отложил черпак: – Мы сыпанули туда пакет мышьяка и две пакета крысиного яда. После первой же ложки через пять шагов вам будет плохо с сердцем, через шесть вы свалитесь, а через семь будете истекать кровью. Есть смельчаки отведать?
Вперёд вышла матушка. Она взяла чашку, протёрла её рукавом от пыли, налила супа и подала старшей сестре. Та отказалась.
– Тогда я, – сказала матушка. Она подула на суп, сделала первый глоток, а потом приложилась ещё несколько раз. После этого наполнила ещё три чашки и протянула шестой и восьмой сёстрам и наследнику Сыма.
– Нам, нам теперь плесни! – загалдели пленные. – По три чашки слопаем, отравленный или нет.
Молодые бойцы раздавали чашки, пожилые орудовали черпаками, наполняя их одну за другой. Бойцы с автоматами расступились и теперь стояли боком к нам. Было видно, что они не сводят глаз с пленных. Те выстроились в очередь, одной рукой поддерживая штаны, а другой готовясь принять свою порцию, причём со всей осторожностью, чтобы не обжечься. Один за другим они неторопливо возвращались в свой угол, садились на корточки и, держа чашку уже двумя руками, начинали есть, дуя на горячий суп перед каждым глотком. Так они и ели этим проверенным способом – дуя и прихлёбывая маленькими глотками: иначе можно обжечь и рот, и внутренности. У барчука Сыма такого опыта не было, он сделал большой глоток и уже не мог ни выплюнуть горяченный суп, ни проглотить. В результате весь рот у него побелел от ожога.
– Второй дядюшка… – тихо проговорил один из пленных, протянув руку за чашкой с супом. Пожилой боец с черпаком поднял голову и уставился на молодого парня. – Не узнаёте, второй дядюшка? Это же я, Сяо Чан…
Пожилой замахнулся и огрел Сяо Чана черпаком по руке.
– Какой я тебе дядюшка! – загремел он. – Обознался, милок, такого племянничка, чтобы обрядился в зелёную шкуру предателя, у меня быть не может!
Ойкнув, Сяо Чан уронил чашку с супом себе на ноги и взвыл от боли. Он нагнулся, чтобы потереть обожжённое место, и брюки тут же съехали до колен, открыв на обозрение грязные, заношенные трусы. Ойкнув ещё раз, он уже двумя руками подхватил спущенные брюки, и, когда выпрямился, в глазах у него блеснули слёзы.
– Где твоя дисциплина, старина Чжан! – рассердился комиссар. – Кто тебе позволил руки распускать? Доложи по команде – трое суток ареста!
– Этот тип дядюшкой меня назвал… – пролепетал Чжан.
– Сдаётся мне, ты и впрямь его второй дядюшка, – заключил комиссар. – Чего тут скрывать? Будет выполнять, что ему говорят, – примем в отряд. Сильно обжёгся, приятель? Погоди чуток, придёт санинструктор, помажет меркурохромом. Суп он пролил, так что налей‑ка ему ещё чашку и бобов добавь.
Злополучный племянник, прихрамывая, двинулся в угол с самой густой порцией, а на его место встал следующий.
Церковь наполнилась чавканьем и хлюпаньем. Бойцы на раздаче на какое‑то время остались без дела. Один из молодых стоял, облизывая губы, второй не спускал глаз с меня. Один из пожилых скрёб черпаком дно бидона, другой достал трубку и кисет, собираясь закурить. Матушка приставила чашку к моим губам, но я с отвращением отпихнул её грубый край: мой рот был приспособлен лишь к соску – и ни к чему другому.
Старшая сестра хмыкнула, а когда комиссар взглянул на неё, на лице её было написано презрение.
– А что, съем‑ка чашку и я, – проговорила она.
– Конечно, хорошее дело, – поддержал комиссар. – Глянь на себя, скоро совсем как засохший баклажан будешь. Старина Чжан, быстро налей чашку госпоже Ша. Да погуще.
– Мне бы пожиже, – сказала сестра.
– Пожиже, – поправился комиссар.
– И вправду сахару положили, – подтвердила сестра, отхлебнув глоток. – Поешь и ты, комиссар, а то столько уже наговорил, что, наверное, горло пересохло.
Тот ущипнул себя за шею:
– И впрямь пересохло. Давай, старина Чжан, плесни и мне чашку. И тоже пожиже.
Прихлёбывая суп, комиссар разговорился с сестрой о зелёных бобах – сколько их разных видов. Рассказал, что в его родных местах выращивают песочные бобы – они развариваются сразу, как только закипает вода. Здешние совсем другое дело: их надо варить не меньше Двух часов. От зелёных бобов они перешли к обсуждению соевых. Ну просто два знатока бобовых культур. После бобов комиссар хотел было перейти на разновидности арахиса, но сестра бесцеремонно шмякнула чашку на пол:
– Послушай, Цзян, что за ловушку ты готовишь?
– Вы слишком впечатлительны, госпожа Ша, – усмехнулся Цзян. – Пойдёмте, командир бригады небось заждался.
– И где же он? – с издёвкой спросила сестра.
– Ну конечно там же, в незабвенном месте.
У ворот нашего дома часовых было ещё больше, чем у входа в церковь. Вход в восточную пристройку охраняла ещё одна группа часовых под началом Бессловесного Суня. Он сидел на бревне, поигрывая своим бирманским мечом. На ветвях персикового дерева устроилась Птица‑Оборотень. Она болтала ногами и грызла зажатый в руке огурец.
– Что ж, ступайте, – сказал Цзян. – И постарайтесь уговорить его. Будем надеяться, он выйдет из тьмы к свету.
Сестра вошла внутрь, и оттуда донёсся её пронзительный визг.
Мы вбежали следом за ней и увидели Ша Юэляна. Он висел на балке в шерстяном френче зелёного цвета и в начищенных до блеска кожаных сапогах. Я запомнил его как человека небольшого роста, но там, на балке, он казался невероятно высоким.
Глава 18
Спустившись с кана и ещё не продрав как следует глаза, я ринулся к матушкиной груди. Бесцеремонно добрался до неё, вцепился обеими руками в пампушку её основания, открыл рот и поймал сосок. Во рту разлилось жжение, на глаза навернулись слёзы. Обиженный, не веря в то, что произошло, я выплюнул сосок и поднял взгляд на матушку. С виноватой улыбкой она потрепала меня по голове:
– Тебе семь лет, Цзиньтун, ты уже взрослый мужчина, сколько можно сосать грудь!
Матушкины слова ещё висели в воздухе, а до Цзиньтуна донёсся звонкий, как колокольчик, милый смех восьмой сестрёнки. Взор застлала чёрная пелена, и Цзиньтун рухнул навзничь. В полных отчаяния глазах намазанные перцем груди взмывали ввысь красноглазыми голубками. Чем только матушка не мазалась, чтобы отлучить меня от груди, – и соком сырого имбиря, и толчёным чесноком, и водой с запахом тухлой рыбы, и даже вонючим куриным помётом. На этот раз она взяла перечное масло. Все прежние попытки терпели провал, потому что Цзиньтун падал на пол и притворялся мёртвым. Вот и теперь я лежал на полу и ждал, когда матушка, как и раньше, пойдёт отмывать грудь. Чётко вспомнился приснившийся ночью кошмар: матушка отрезает одну грудь и бросает на пол со словами «Соси, это тебе!». Откуда ни возьмись выскакивает чёрная кошка, хватает грудь и убегает.
Матушка подняла меня и усадила за стол. Лицо у неё было очень строгое.
– Можешь говорить что угодно, но от груди я тебя отучу! – твёрдо заявила она. – Или ты решил всю меня высосать, чтобы я в сухую щепку превратилась, а, Цзиньтун?
Сидевшие за столом и уплетавшие лапшу барчук Сыма, Ша Цзаохуа и восьмая сестрёнка Юйнюй обратили на меня полные презрения взгляды. Издала холодный смешок и сидевшая на груде золы у печки Шангуань Люй. Тело её иссохло, и кожа отваливалась пластами, как рисовая бумага. Барчук Сыма высоко поднял палочками подрагивающий червячок лапши и покачал у меня перед лицом. Потом этот червяк скользнул ему в рот. Какая гадость!
Матушка поставила на стол чашку дымящейся лапши и вручила мне палочки:
– На, ешь. Попробуй, какую лапшу приготовила твоя шестая сестра.
Шестая сестра в это время кормила у печки Шангуань Люй. Она повернулась и смерила меня враждебным взглядом:
– Такой большой, а всё титьку сосёт. Ну куда это годится!
Тут я возьми да и шваркни в неё всю эту лапшу. Сестра вскочила, вся в белых червячках, и возмущённо закричала:
– Мама, ты совсем его распустила!
Матушка отвесила мне подзатыльник.
Я бросился к шестой сестре и обеими руками вцепился аккурат ей в грудки. Слышно было, как они запищали, будто цыплята, которых цапнула за крылья крыса. Сестра аж согнулась от боли, но я хватки не ослаблял.
– Мама, мамочка! – верещала она, и её вытянутое лицо пожелтело. – Ну смотри, что он вытворяет…
– Гадёныш! Гадёныш маленький! – воскликнула матушка, и её гнев обрушился на мою бедную голову.
Я упал и потерял сознание.
Когда я пришёл в себя, голова раскалывалась от боли. Барчук Сыма как ни в чём не бывало продолжал забавляться с лапшой, поднимая её вверх, перед тем как съесть.
Из‑за края чашки на меня глянула Ша Цзаохуа. Вся мордочка у неё была в прилипшей лапше. Глянула робко, но дала почувствовать, что преисполнена уважения ко мне. Шестая сестра, сидя на порожке, всхлипывала. У неё болела грудь. Шангуань Люй буравила меня недобрым взглядом. Матушка с искажённым от возмущения лицом смотрела на разбросанную по полу лапшу.
– Вот ведь ублюдок! Думаешь, легко эта лапша достаётся? – Она собрала горсть лапши – нет, клубок червей, – зажала мне нос и запихнула в широко раскрывшийся рот. – Жри давай, всё жри! До костей всю высосал, наказание моё!
Я с шумом извергнул всё обратно, вырвался и выбежал во двор.
Там, в чёрном халате, склонившись над точильным камнем, точила нож Лайди. Халат был велик ей, она ходила в нём, не снимая, все эти четыре года. Лайди дружески улыбнулась мне, но в тот же миг выражение лица у неё изменилось.
– На этот раз точно глотку ему перережу, – процедила она сквозь зубы. – Пришёл его час, нож мой острее северного ветра и холодней, понять он заставит: за жизни погубленные расплачиваются своей.
Я был не в настроении и прошёл мимо. Все считали, что она умом повредилась. А я думал, притворяется, только вот зачем – непонятно.
Однажды – она обитала тогда в западной пристройке – она, забравшись на жёрнов и свесив длинные ноги, закрытые полами чёрного халата, рассказала, как купалась в роскоши, когда странствовала с Ша Юэляном по Поднебесной. Каких только удивительных вещей не повидала! У неё был ящик, который умел петь, стёклышки, с которыми всё далёкое делалось близким. Тогда я посчитал всё это бредом, но вскоре сам увидел этот ящик: его как‑то принесла пятая сестра, Паньди. Эта жила у подрывников припеваючи и раздобрела, как жерёбая кобыла. Она осторожно поставила эту штуковину с раскрытой, как цветок, жёлтой медной трубой на кан и с довольным видом позвала нас:
– Идите все сюда, кругозор расширять будем! – И сняв красную материю, стала раскрывать секрет ящика. Сначала взялась за ручку и со скрипом крутанула. Затем таинственно усмехнулась: – Вот, послушайте: так хохочет иностранец. – Раздавшиеся из ящика звуки перепугали нас до смерти. Смех иностранца походил на стенания призраков из слышанных нами сказаний.
– Унеси сию же минуту, унеси прочь этот ящик с призраками! – замахала руками матушка.
– Ну и тёмная же ты, мама. Скажешь тоже – ящик с призраками! Граммофон это, – вздохнула Паньди.
С улицы через окно донёсся голос Лайди:
– Игла стёрлась, новую вставить надо!
– Опять ты, госпожа Ша, что‑то корчишь из себя, – издевательским тоном изрекла пятая сестра.
– Эту штуковину я испортила, – презрительно бросила старшая. – Помочилась в эту твою жёлтую трубу. Не веришь – понюхай.
Пятая сестра нахмурилась и, сунув нос в раструб, стала принюхиваться. Но не сказала, учуяла что или нет. Я тоже сунул свой любопытный нос и вроде бы уловил что‑то вроде душка тухлой рыбы, но сестра тут же оттолкнула меня.
– Лиса блудливая! – с ненавистью выпалила она. – Лучше бы тебя пристрелили. Зря я за тебя заступалась.
– Да я бы его прикончила, кабы не ты! – отвечала старшая. – Вы только гляньте на эту якобы девственницу! Титьки, как старый турнепс, дряблые, Цзяном пообсосанные.
– Предательница, сука предательская! – костерила её Паньди, невольно прикрыв рукой отвислые груди. – Жёнушка вонючая пса‑предателя!
– А ну катитесь отсюда! – рассвирепела матушка. – Обе катитесь, чтоб вам сдохнуть! Глаза бы мои вас не видели!
В душе у меня зародилось уважение к Лайди. Ведь помочилась‑таки в эту драгоценную трубу! Насчёт стеклышек, с которыми далёкое делается близким, тоже, конечно, правда. Бинокль это, у каждого командира на шее болтается.
– Дурачок маленький! – приветливо окликнула меня Лайди, удобно устроившаяся на сене в ослином корыте.
– Никакой я не дурачок, нисколечки не дурачок! – защищался я.
– А по‑моему, очень даже дурачок. – Она резко задрала чёрный халат, согнула в коленях ноги и позвала приглушённым голосом: – Глянь‑ка сюда! – Луч солнца осветил её ноги, живот и похожие на поросят груди. – Забирайся. – На её лице играла усмешка. – Забирайся, пососи меня. Матушка кормила грудью мою дочь, а я дам тебе пососать свою. И будем в расчёте.
Весь трепеща от страха, я приблизился к корыту. Она выгнулась всем телом, как карп, ухватила меня за плечи и накрыла мне голову полами своего халата. Опустилась кромешная тьма, и я, дрожа от любопытства, стал шарить в этой тьме, таинственной и завлекательной. Пахло так же, как от той граммофонной трубы.
– Сюда, сюда, – словно издалека, донёсся её голос. – Дурачок. – И она засунула мне в рот сосок. – Соси, щенок ты этакий. Нет, не нашей ты породы, не из Шангуаней, ублюдок маленький.
Во рту плавилась горьковатая грязь с её соска. Из подмышки пахнуло так, что стало нечем дышать. Казалось, я сейчас задохнусь, но она держала меня за голову обеими руками и судорожно выгибалась всем телом, словно желая запихнуть мне в рот всю грудь целиком, огромную и твёрдую. Понимая, что этой пытки больше не выдержу, я взял и укусил её за сосок. Она подскочила как ошпаренная, я выскользнул из‑под чёрного халата и скрючился у неё в ногах, предчувствуя, что сейчас огребу тумаков. По её впалым смуглым щекам текли слёзы. Груди под чёрным халатом яростно вздымались и опускались, как птицы, распушившие после спаривания своё прекрасное оперение.
Мне стало очень стыдно, я протянул руку и дотронулся пальцем до её руки. Она погладила меня по шее и тихо сказала:
– Братишка, милый, не говори никому про сегодняшнее.
Я понимающе кивнул.
– Скажу по секрету, – добавила она, – во сне мне явился муж. Сказал, что не умер, что душа его поселилась в теле какого‑то мужчины, светловолосого и белолицего.
Это воспоминание молнией пронеслось у меня в голове, тем временем я уже вышел в проулок. По главной улице мчались как сумасшедшие пятеро подрывников. Их лица выражали бурную радость. Один из них, толстяк, толкнул меня на бегу: