– Бэббит!.. – бросилась к нему шестая сестра, оторвавшись от матушки. Она пробежала всего несколько шагов и упала в грязь, как‑то странно изогнувшись. Левая нога у неё торчала из‑под правой.
– Да остановите же Суня! – заорал Лу Лижэнь, и на руках у немого повисли бойцы из отряда удальцов. С бешеным рычанием он раскидал их, как соломенные пугала. Лу Лижэнь перепрыгнул через канаву, остановился на обочине и, подняв руку, помахал у него перед лицом:
– Сунь Буянь, ты что, забыл правила обращения с пленными?!
При виде Лу Лижэня Сунь перестал вырываться, и его отпустили. Он сунул меч за пояс, вцепился в Бэббита как клещами и поволок из толпы пленников туда, где стоял Лу Лижэнь. Бэббит обратился к Лу Лижэню на иностранном языке. Тот что‑то коротко бросил в ответ, рубанув несколько раз ладонью в воздухе, и Бэббит сразу же успокоился.
– Бэббит… – простонала шестая сестра, протянув к нему руку.
Бэббит перемахнул через канаву. Левая нога сестры висела как неживая, и ему приходилось крепко держать Няньди, обняв за талию. Замызганное до невозможности, похожее на мятую луковую шелуху платье задралось, и мертвенно‑белое бедро угрём заскользило вниз. Она обхватила Бэббита за шею, а он поддерживал её под мышками. Так они в конце концов и поднялись – муж и жена. Взгляд печальных голубых глаз Бэббита упал на матушку, он приблизился к ней, таща на себе сестру.
– Мама… – выдавил он трясущимися губами, и по его щекам покатилось несколько крупных слезинок.
Вода в придорожной канаве ходила ходуном и пенилась. Это командир взвода охраны спихивал с себя тело бойца батальона Сыма. Наконец он поднялся и огромной жабой стал вылезать из канавы. Дождевик его был заляпан кровью и грязью и напоминал рисунок на жабьей спине. Он стоял, раскорячив нога и дрожа, страшный и жалкий одновременно: мельком глянуть – неуклюжий, как медведь, а присмотреться – герой героем. Возле носа висел, поблёскивая, как стеклянный шарик, выдавленный глаз, во рту не хватало двух передних зубов, а с твёрдого подбородка капала кровь.
К нему подбежала женщина в солдатской форме с походной аптечкой за спиной и поддержала, чтобы он не упал.
– Комбат Шангуань, тут тяжелораненый! – крикнула она, сгибаясь под тяжестью здоровенного комвзвода, как тонкая ива.
Появилась дебелая Паньди, а за ней двое ополченцев с носилками. Армейская шапка была ей мала, отчего лицо казалось широким и толстым. Лишь торчавшие из‑под короткой стрижки уши хранили тонкое обаяние женщин семьи Шангуань.
Ни минуты не колеблясь, она оторвала глаз комвзвода и отшвырнула прочь. Глаз покатился по грязи и, остановившись, с ненавистью уставился на нас.
– Комбат Шангуань, доложи комполка Лу… – Комвзвода приподнялся на носилках и указал на матушку: – Эта старуха открыла ворота…
Паньди в тот момент бинтовала ему голову и быстренько забинтовала так, что ему уже и рта было не раскрыть.
Потом остановилась перед нами и негромко позвала:
– Мама…
– Никакая я тебе не мама, – бросила матушка.
– А я говорила, – напомнила Паньди: – «Река десять лет на запад течёт, а десять – на восток»; а ещё: «Выходишь из воды, смотри, сколько грязи на ногах»!
– Смотрела я, смотрела, навидалась всякого.
– Обо всём, что произошло в семье, я знаю, – сообщила Паньди. – Ты, мама, за моей дочкой ухаживала неплохо, так что с тебя я всю вину снимаю.
– Не надо с меня ничего снимать, – отвечала матушка, – я уже долгую жизнь прожила.
– Мы лишь вернули себе своё! – раздражённо бросила Паньди.
Матушка возвела глаза к небесам, где беспорядочно плыли облака, и пробормотала:
– Господи, отвори очи свои и взгляни, что деется в мире сиём…
Паньди подошла ко мне и совершенно безразлично потрепала по голове. От её руки пахнуло какими‑то противными лекарствами. Сыма Ляна она гладить не стала, – думаю, он бы и не позволил. Он скрипел маленькими, как у зверька, зубами, и попробуй она погладить, точно палец бы отхватил.
– А ты молодец, – с издевательской улыбочкой обратилась Паньди к шестой сестре. – Американские империалисты как раз поставляют нашим врагам самолёты и пушки, помогают убивать всех подряд в освобождённых районах!
– Отпустила бы ты нас, сестра, – сказала Няньди, держась за Бэббита. – Чжаоди уже погибла от ваших гранат, неужто тебе и нашей смерти хочется?
Тут из мельницы появился Сыма Ку. С истерическим хохотом он тащил тело Чжаоди. Когда его солдаты роем вылетали из ворот, он оставался внутри. Всегда аккуратный, даже нарядный, с неизменно начищенными до блеска пуговицами Сыма Ку за ночь изменился до неузнаваемости. Лицо избороздили какие‑то бесцветные морщины, и оно походило на вымокшее под дождём, а потом высушенное на солнце бобовое зерно. Потухший взгляд, волосы на большой голове тронула седина. Подтащив обескровленное тело второй сестры к матушке, он опустился перед ней на колени.
Рот матушки ещё больше искривился, нижняя челюсть затряслась так, что она не могла выговорить ни слова, а глаза наполнились слезами. Протянув руку, она погладила вторую сестру по голове, а потом, придерживая подбородок рукой, с трудом произнесла:
– Чжаоди, деточка моя, мужчин вы сами себе выбирали, дорожки в жизни тоже… Не слушалась ты маму, вот и не уберегла я тебя. Всем вам… уж как Бог даст…
Оставив тело сестры, Сыма Ку направился к Лу Лижэню, который как раз подошёл к мельнице в окружении охранников. Оба остановились в паре шагов друг от друга, взгляды скрестились, как мечи, и от острых лезвий во все стороны полетели искры. Несколько схваток победителя не выявили, и Лу Лижэнь издал три сухих смешка. Трижды холодно усмехнулся и Сыма Ку.
– Давненько не виделись, брат Сыма, надеюсь, у тебя всё хорошо! – заговорил Лу Лижэнь. – И года не прошло, как ты выдворил меня отсюда, не ожидал, поди, что такое же обрушится и на твою голову?
– Быстро вернул шестимесячный должок, быстро, – отвечал Сыма Ку. – Только вот процент у тебя, брат Лу, больно высок.
– Мои глубокие соболезнования в связи со смертью твоей супруги, но тут уж ничего не попишешь. Революция – это как удаление злокачественной опухоли, приходится захватывать и часть здоровой ткани. Но это не должно удерживать нас от такой операции, и, надеюсь, ты это понимаешь.
– Ладно, хорош слюной брызгать, – заявил Сыма Ку. – Порадуйте меня, что ли!
– Ну нет, так просто с тобой разобраться мы не намерены.
– Тогда извини, придётся брать дело в свои руки.
Он извлёк откуда‑то изящный пистолетик, взвёл курок и обернулся к матушке:
– За вас отмщение воздам, тёщенька. – И приставил пистолет к виску.
– А ты трус, оказывается! – расхохотался Лу Лижэнь. – Валяй, убей себя, жалкий червь!
Пистолет в руке Сыма Ку дрогнул.
– Папа! – крикнул Сыма Лян.
Сыма Ку обернулся к сыну, и рука с пистолетом медленно поползла вниз. Усмехнувшись – словно над самим собой, – он бросил пистолет Лу Лижэню:
– Лови!
Поймав пистолет, тот покрутил его в руках:
– Дамская игрушка. – И с презрением перебросил стоявшим за спиной. Потом топнул промокшим насквозь, грязным, рваным ботинком: – По сути дела, ты сдал оружие, и распоряжаться твоей судьбой я не имею права. Теперь моему начальству решать, куда тебе дорога – в рай или в ад.
Сыма Ку покачал головой:
– Ты неправ, командир Лу. В конечном счёте моё место не в раю и не в аду, а между ними. И твоё тоже.
– Увести, – приказал Лу Лижэнь стоявшим рядом охранникам.
Те подошли и наставили на Сыма Ку и на Бэббита оружие:
– Вперёд!
– Пошли, – кивнул Бэббиту Сыма Ку. – Меня они могут убить сотню раз, но тебя пальцем не тронут.
Вместе с шестой сестрой Бэббит приблизился к Сыма Ку.
Супруга Бэббита может остаться, – сказал Лу Лижэнь.
– Командир Лу, – заговорила шестая сестра, – мог бы и не разлучать нас с мужем, хотя бы потому, что я помогала матушке растить Лу Шэнли.
Лу Лижэнь поправил сломанные очки и бросил матушке:
– Поговорила бы ты с ней.
Матушка решительно покачала головой, присела на корточки и кивнула нам с Сыма Ляном:
– Подсобите‑ка, дети.
Мы затащили тело Чжаоди ей на спину.
Со второй сестрой на спине, босиком она пошлёпала по грязи домой. Мы с Сыма Ляном с обеих сторон поддерживали застывшие ноги Чжаоди, чтобы хоть как‑то облегчить матушке ношу. Её изуродованные маленькие ножки оставляли на грязной дороге глубокие следы, которые были заметны потом даже пару месяцев спустя.
Глава 24
Уровень воды в Цзяолунхэ поднялся до гребня дамбы, и с кана через окно было видно, как катятся на восток грязно‑жёлтые валы. Повернувшись к реке, на дамбе стояли солдаты отдельного полка и что‑то громко обсуждали.
Во дворе матушка пекла на чугунной сковородке блины, а Ша Цзаохуа помогала поддерживать огонь. Сырые дрова горели желтовато‑коричневым пламенем, и в тусклых солнечных лучах стелился густой чёрный дым.
Вошедший Сыма Лян принёс с собой горький запах софоры.
– Отца вместе с шестой тётушкой и её мужем отправляют под конвоем в округ, – негромко сообщил он. – Муж третьей тётушки вместе с остальными налаживает плот для переправы.
– Лян! – крикнула со двора матушка. – Бери младших дядюшку и тётушку и дуй на дамбу, задержи их. Скажи, провожать приду.
Река вздыбилась стремительным мутным потоком, неся колосья несобранного урожая, плети батата и трупы животных, а на стремнине среди валов плыли, переворачиваясь, целые деревья. Все три каменные опоры моста через Цзяолунхэ, разрушенного Сыма Ку, уже скрылись под водой, и о его существовании напоминали лишь бурные водовороты и оглушительный рокот волн. Кусты на обоих берегах тоже затопило, лишь иногда над водой показывалась ветка с зелёными листочками. Над ширью разлива вслед за волнами метались синевато‑серые чайки, то и дело выхватывая из воды мелкую рыбёшку. Дамба на другом берегу прыгала вдалеке в разлившихся насколько хватало глаз водах, похожая на еле различимую чёрную верёвку. Вода плескалась всего в нескольких цунях от гребня дамбы на нашем берегу, и кое‑где желтоватые язычки дразняще лизали её, образуя небольшие потоки, которые с журчанием переливались на внутренний склон.
Когда мы забрались на дамбу, Бессловесный Сунь справлял нужду, выпростав недюжинных размеров хозяйство, и струя с бульканьем падала в реку, словно жёлтое вино. Завидев нас, он приветливо улыбнулся, достал из кармана штанов свисток из патронной гильзы и издал несколько заливистых трелей, похожих на птичьи, – то тихо, как хуамея,[107]
то короткими вскриками, как иволга, то жалобно, как жаворонок. Насвистевшись, он с мычанием стал совать мне в лицо этот полный слюны свисток с очевидным намерением подарить. Я отступил на шаг, робко глядя на него. Мне никогда не забыть, Сун Буянь, дьявол, твоё лицо, когда ты убивал людей, размахивая своим бирманским мечом! Он снова стал тянуть ко мне руку со свистком, уже с беспокойством на лице. Я пятился, а он подходил всё ближе.
– Нельзя от него ничего брать, дядюшка, – прошептал за спиной Сыма Лян. – Немой свистит в свисток – тут и дьявол на порог. Он с этим свистком на кладбище ходит бесов вызывать.
Немой что‑то рассерженно мыкнул, пихнул свисток мне в руки и направился туда, где целая толпа сколачивала плот. Больше он не обращал на меня внимания. Сыма Лян забрал свисток, поднял повыше и стал пристально разглядывать на солнце, словно пытаясь раскрыть какой‑то секрет.
– Я, дядюшка, родился в год Кота, – заявил он. – Этот знак не входит в число остальных двенадцати, поэтому ни у одного беса силы надо мной нет, так что свисток этот я подержу у себя. – И сунул его в карман.
Карманов у него на зелёных штанах по колено было множество: он собственноручно нашил их толстой иглой снаружи и внутри из лоскутков самых разных цветов. Каких только диковин не было понапихано в этих карманах! И камушки, менявшие цвет в свете луны, и пилка, чтобы резать куски черепицы, и абрикосовые косточки самой разной формы, пара воробьиных лапок, две лягушачьи черепушки, зуб, который он сам себе вытащил, зуб, выпавший у восьмой сестрёнки, и один, что выпал у меня. Выпадавшие у меня зубы матушка бросала во дворе, за дом, а он подбирал. Совсем не простое дело найти молочный зуб на пустыре у нас за домом, где всё заросло густой травой и загажено собаками. Но Сыма Лян говорил: «Если очень хочешь найти какую‑то вещь, она сама выпрыгнет перед глазами». Теперь в его хранилища добавился и волшебный свисток.
Солдаты семнадцатого полка, как муравьи, тащили по проулку к дамбе тяжёлые сосновые брёвна: на главной улице с грохотом разбирали сторожевую вышку Сыма Тина. Верховодил там Сунь Буянь: он отдавал солдатам приказы, и они скрепляли брёвна толстой стальной проволокой. Техническое руководство взял на себя почтенный Цзунь Лун, самый искусный плотник в деревне. Выказывая норов, немой бешено мычал, как озлобленная огромная обезьяна, и брызгал слюной. Цзунь Лун стоял перед ним, почтительно вытянув руки по швам, с пилой в правой руке и топором в левой. Колени – все в шрамах – тесно сомкнуты, тощие голени как костыли, обут в сандалии на деревянной подошве.
В это время из проулка вылетел охранник на велосипеде с карабином за спиной. Он оставил велосипед и, пригнувшись, стал забираться на дамбу. Где‑то на среднем уровне нога у него провалилась в мышиную нору. Когда он её вытащил, из отверстия хлынул мутный поток.
– Гляди, прорывает, – толкнул меня Сыма Лян. – Заделывать надо.
– Беда! – заорал солдат. – Тут дыра!
Бойцов семнадцатого охватила паника, они бросили свои дела и в страхе уставились на размываемое водой отверстие. Паническое выражение появилось даже на лице немого, когда он бросил взгляд на реку, воды которой бушевали выше самого высокого дома в деревне. Вытащив из‑за пояса бирманский меч, он отшвырнул его, быстро скинул тужурку и штаны и остался в коротких трусах, которые топорщились, будто вырезанные из листового железа. Потом что‑то громко промычал своим солдатам, которые, замерев, уставились на него, как стайка дятлов.
– Чего ты от нас хочешь? – громко спросил боец с кустистыми бровями. – Чтобы мы в воду сиганули?
Немой подскочил к нему, заграбастал за воротник и потянул вниз так, что отлетело несколько пластмассовых пуговиц. Разойдясь, он в конце концов даже чётко выпалил:
– То![108]
– Служивые
, – обратился к ним Цзунь Лун, глянув на отверстие в дамбе и на водовороты на реке. – Это ходы земляной крысы, внутри они расширяются и становятся больше чана для воды. Так что первым делом надо раздеться и начинать заделывать их. Давайте, скидывайте всё, ещё немного – и будет поздно.
Цзунь Лун снял заплатанную куртку и бросил перед немым. Солдаты тоже поспешно поснимали одежду, а один куртку сбросил, но штаны снимать не стал.
– То! – снова чётко произнёс разъярённый немой. Да уж, если припрёт, собаки через стены сигают, кошки на деревья взлетают, зайцы кусаться начинают, а немые – говорить. – То! То! То! – безостановочно ревел он, словно закрепляющий успех отряд прорыва.
– Я без трусов, командир! – промямлил солдатик.
Немой схватил меч, приставил тупым краем к горлу солдатика и провёл пару раз.
– Я сниму, почтенный немой, сниму, вот… – побледнев, лепетал тот дрожащим голосом. Он наклонился, суетливо размотал обмотки и скинул штаны, обнажив белый зад и крохотную писюльку с редкой порослью и тут же стыдливо прикрылся рукой.
Немой заставил бы раздеться и охранника, но тот кубарем скатился с дамбы, вскочил на велосипед и, раскачавшись на педалях, стрелой помчался прочь с криком: «Прорывает! Дамбу прорывает!»
Немой сложил одежду в одну кипу и связал обмоткой, а Цзунь Лун собрал у основания дамбы целый ком бобовых стеблей и плетей и утоптал вместе с бамбуковыми фашинами. Несколько солдат помогли ему затащить этот ком наверх. Взяв под мышку связку одежды, немой собрался было уже прыгнуть в реку. Цзунь Лун указал ему на воронку водоворота, достал из ящика с инструментами плоский флакон зелёного стекла и вытащил пробку. Шибануло спиртом. Немой принял флакончик и, задрав голову, приложился. Выставив большой палец, он покачал им перед Цзунь Луном и громко выдохнул:
– То!
Все поняли, что это «то» значит «хорошо». Обхватив связку одежды обеими руками, немой прыгнул в реку, воды которой уже захлёстывали поверхность дамбы. К тому времени промоина стала с лошадиную шею, хлеставшая оттуда струя взлетала в воздух. Мутная вода добралась аж до проулка, образовав небольшой ручей, и уже подбиралась к нашим воротам. По сравнению с вздыбившейся Цзяолунхэ дома в деревне казались игрушечными. Немой скрылся под водой, на поверхности виднелись лишь пузыри да соломины. Над этим местом летали хитрые чайки с ярко‑красными клювами, поджав под белым брюшком чёрные лапы, и напряжённо всматривались в воду глазами‑бусинками, словно выжидая. На поверхность вынырнул сверкающий арбуз, тут же скрылся, но вскоре появился вновь чуть дальше по течению. Из мутных волн на стремнине наперерез течению к берегу классическим брассом продвигалась тощая чёрная лягушка. Добралась до тихой заводи у дамбы и поплыла дальше, оставляя на поверхности красивую рябь.
Солдаты напряжённо вытягивали шеи, пытаясь хоть что‑то разглядеть. Как и у немого, трусы на них топорщились, словно скроенные из жести. Голозадый, как обезьяна, солдатик, прикрывшись, тоже не отрывал глаз от реки. Лишь Цзунь Лун смотрел в сторону промоины. Сыма Лян под шумок подобрался к мечу немого, которым тот косил людей, словно арбуз нарезал, и большим пальцем втихаря попробовал, насколько он острый.
– Отлично! Заткнул! – радостно воскликнул Цзунь Лун.
Вода из промоины уже не хлестала, клокоча, а журчала маленькой струйкой. Большой чёрной рыбиной с плеском вынырнул немой, и летавшие у него над головой чайки испуганно взмыли в поднебесье. Он стёр своей огромной пятернёй воду с лица и выплюнул попавшую в рот грязь. По команде Цзунь Луна солдаты спихнули в реку утоптанный ком. Немой ухватился за него, надавил руками, и ком быстро исчез. Подтянувшись, немой встал на него и начал утаптывать, а потом снова ушёл под воду. На этот раз ненадолго – вынырнул, чтобы набрать воздуха. Цзунь Лун протянул ему длинную ветку, чтобы помочь выбраться, но Сунь махнул рукой и снова скрылся под водой.
В деревне тревожно загудел гонг. Потом запел рожок. Из близлежащих проулков к реке один за другим мчались солдаты с оружием. Из нашего проулка вылетел Лу Лижэнь с охраной.
– Где опасное место? – закричал он, едва забравшись на дамбу.
Из воды показалась голова немого и снова скрылась: похоже, силы уже оставили его. Подоспевший с веткой Цзунь Лун подтянул его, а толпа солдат вытащила на берег. Ноги немого не слушались, и он плюхнулся на землю.
– Хорошо, что есть такие, как Сунь, начальник, – обратился Цзунь Лун к Лу Лижэню. – Кабы не он, кормить бы сейчас черепах всем деревенским.
– Если народу черепах кормить, то и нам бы дорога ракам на обед. – откликнулся тот.
Он подошёл к немому и одобрительно поднял большой палец. Тот – весь в гусиной коже, губы в грязи – глядел на командира с глупой улыбкой.
По команде Лу Лижэня солдаты принялись укреплять и надстраивать дамбу. Продолжалось и сооружение плота. В полдень пленных нужно было обязательно переправить на другой берег, где их должны встретить конвойные из округа. Солдат, оставшихся без формы, отпустили, хотя после всех похвал они преисполнились решимости выполнить поставленную задачу даже голышом. Лу Лижэнь велел ординарцу сбегать в полк и принести штаны голозадому бедолаге.
– Чего стесняться, подумаешь, не торчат ещё пёрышки, как у утёнка, – усмехнулся он.
Раздавая приказы, как пулемёт, Лу Лижэнь нашёл минутку, чтобы спросить у меня:
– Как матушка, в добром ли здравии? Лу Шэнли плохо себя ведёт, нет?
Сыма Лян дёрнул меня за руку, но я не понял, чего ему надо. Тогда он сам обратился к Лу Лижэню:
– Бабушка хочет прийти проводить отца и остальных, просила подождать её.
Почтенный Цзунь Лун работал с огоньком. Не прошло и получаса, как у него уже был готов плот длиной десять с лишним метров. Вёсел не было, но он считал, что можно грести и металлическими лопатами, а ещё лучше – деревянными, какими провеивают зерно на гумне. Лу Лижэнь тут же отдал ещё одну команду.
– Скажи бабушке, что я могу выполнить её просьбу, – со всей серьёзностью ответил он Сыма Ляну. И посмотрел на часы: – А вы можете идти.
Но мы никуда не пошли, потому что из ворот уже выходила матушка с бамбуковой корзиной, накрытой белой тряпицей, и с красным глиняным чайником. За ней вышла Ша Цзаохуа с охапкой лука в руках. Следом пристроились дочки Сыма Ку, двойняшки Сыма Фэн и Сыма Хуан. Позади Сыма Хуан следовали Да Я и Эр Я – сыновья немого и третьей сестры. За немыми ковыляла только что начавшая ходить Лу Шэнли. Последней вышагивала напомаженная и напудренная Лайди. Двигалась вся процессия небыстро. Девочки‑двойняшки заглядывались на плети бобов и попадавшиеся среди них вьюнки. Им хотелось увидеть стрекоз, бабочек, а ещё прозрачные шкурки, скинутые цикадами. Мальчики‑двойняшки обшаривали глазами деревья по обеим краям проулка – софоры, ивы и светло‑жёлтые шелковицы. На них могли оказаться улитки – для них это был деликатес. Лу Шэнли не пропускала ни одной лужи. Она топала по ним ножкой, и проулок оглашался невинным детским смехом. Лайди шествовала чинно, наверняка с важным выражением лица. С дамбы было видно лишь, как она размалёвана.
Сняв с шеи охранника бинокль, Лу Лижэнь приставил его к глазам и стал вглядываться в противоположный берег.
– Прибыли, нет ещё? – озабоченно поинтересовался стоявший рядом командир ниже рангом.
– Нет ещё, – проговорил Лу Лижэнь, не отводя бинокля от лица. – Ни души, только ворона на куче лошадиного навоза.
– А не могло с ними чего приключиться?
– Не могло, – уверенно заявил Лу Лижэнь. – В конвойной команде округа все, как один, снайперы – кто осмелится встать им поперёк дороги!
– Это уж точно, – поддакнул собеседник. – Видел раз в округе на учёбе, как конвойные показывали своё мастерство. Больше всего впечатлило, как они пальцем кирпич протыкают. Сам посуди: кирпич такой твёрдый, а тут одним пальцем раз! – и дырка. Сверлом так быстро не просверлишь. А человека им убить так и говорить нечего, пальцем чик – и насквозь. Слышал я, командир, кто‑то из начальства хочет посадить здесь уездную управу…
– Прибыли, – сообщил Лу Лижэнь. – Дай команду сигнальщикам.
Маленький шустрый боец достал какой‑то странный тупоносый пистолет с коротким стволом, нацелил в небо над рекой и выстрелил. В вышину взлетел жёлтый огненный шар, замер там на миг, а потом с шипением упал по кривой на середину реки, оставляя за собой дымный белый след. К нему устремились чайки, но, приглядевшись, с пронзительными криками шарахнулись прочь.
На другом берегу стояла группа смуглых, коренастых людей. Из‑за серебристых бликов казалось, что они стоят не на дамбе, а на воде.
– Дайте другой сигнал, – приказал Лу Лижэнь.
Невысокий боец достал из‑за пазухи красный флаг, приладил его к брошенной Цзунь Луном ивовой ветке и развернул полотнище. С противоположного берега донёсся одобрительный рёв.
– Отлично! – воскликнул Лу Лижэнь, вешая бинокль на шею, и повернулся к давешнему собеседнику: – Давай, Цянь, дуй в полк, передай начальнику штаба, чтобы доставил сюда пленных, да побыстрее.
Цянь козырнул и скатился с дамбы.
Лу Лижэнь прыгнул на плот, потопал ногами, проверяя надёжность, и повернулся к Цзунь Луну:
– А он посреди реки не развалится?
– Не волнуйся, начальник, – успокоил Цзунь Лун. – Осенью десятого года Республики[109]
мы тут переправляли на плоту сенатора Чжао. Тот плот тоже я сработал.
– Сегодня мы переправляем важных пленных, – заметил Лу Лижэнь, – так что всё должно пройти без сучка без задоринки.
– Будьте спокойны. Если развалится, можете отрубить мне девять пальцев из десяти.
– И что? – усмехнулся Лу Лижэнь. – Если действительно что‑то случится, даже мне десять пальцев отруби – всё без толку.
Во главе своего выводка на дамбу поднялась матушка, и Лу Лижэнь почтительно подошёл к ней:
– Вы, бабуля, подождите здесь, в сторонке, они скоро прибудут. – Он нагнулся к Лу Шэнли, но та испуганно расплакалась. – Вот ведь девчонка, отца родного не признаёт, – смутился Лу Лижэнь, поправляя очки, закреплённые на ушах тесёмкой.
– Скажи‑ка, пятый зятёк, а всем этим вашим переворотам туда‑сюда, от которых одни беды, когда хоть конец‑то будет? – вздохнула матушка.
– Не волнуйтесь, уважаемая, года через два, самое большее через три, наступит для вас мирная жизнь, – не задумываясь, ответил Лу Лижэнь.
– Я простая женщина, мне не след особо рот раскрывать, но неужто ты не можешь отпустить их? Как ни крути, они ведь тебе родственники!
Лу Лижэнь лишь усмехнулся:
– Не имею права, уважаемая тёщенька. Разве вас кто заставлял заводить таких беспокойных зятьёв? – Тут он рассмеялся, и его смех разрядил напряжённую обстановку на дамбе.
– Замолвил бы слово начальству, чтобы их помиловали, – не унималась матушка.
– Что посеешь, то и пожнёшь, – отвечал Лу Лижэнь. – Посеешь якорцы[110]
– не удивляйся, если поранишь руки. Так что, уважаемая тёщенька, всё это пустые хлопоты.
В сопровождении конвоиров в проулке показались Сыма Ку, Бэббит и Няньди. У Сыма Ку руки были связаны за спиной, у Бэббита – на груди, мягкой обмоткой, а у Няньди оставались свободными. Когда они проходили мимо нашего дома, Сыма Ку направился к воротам. Конвоир попытался было задержать его, но Сыма Ку плюнул в него с возгласом:
– Прочь с дороги, с родными попрощаться хочу!
Лу Лижэнь сложил ладони рупором и крикнул в сторону проулка:
– Командир Сыма, не заходи, они все здесь!
Похоже, Сыма Ку его не услышал: оттеснив плечом конвоира, он прорвался во двор, за ним вошли Бэббит с Няньди. Толклись они там очень долго, и Лу Лижэнь всё время поглядывал на часы. На другом берегу конвойные, не переставая, сигналили красным флажком. Сигнальщик с этой стороны размахивал в ответ большим красным полотнищем. Махал он то так, то этак, словно демонстрируя свою выучку.
Наконец Сыма Ку и остальные вышли из нашего двора и быстро забрались на дамбу.
– Спустить плот! – скомандовал Лу Лижэнь.
Солдаты столкнули тяжёлый плот в яростно бурлящую реку. Плот погрузился в воду, медленно всплыл, и его развернуло вдоль берега. Несколько бойцов крепко держали связанные из обмоток чалки, чтобы его не унесло.
– Командир Сыма, мистер Бэббит, – заговорил Лу Лижэнь, – наша армия отличается человечностью и справедливостью, мы уважаем родственные чувства, и поэтому в нарушение правил я позволил вашим родным устроить вам прощальное угощение. Надеюсь, это не займёт много времени.
Сыма Ку, Бэббит и Няньди двинулись к нам. Сыма Ку улыбался во весь рот, Бэббит выглядел глубоко встревоженным, а Няньди – очень серьёзной, этакая не знающая страха мученица.
– Шестая сестра, ты можешь остаться с матерью, – негромко бросил Лу Лижэнь, но Няньди покачала головой в знак твёрдой решимости следовать за мужем.
Матушка сняла с корзины тряпицу, а Ша Цзаохуа передала ей большое луковое перо. Матушка сложила его пополам и завернула в блин из белой муки. Потом вынула из корзины чашку с соусом и вручила Сыма Ляну:
– Держи, Лян Эр.[111]
Взяв
чашку, Сыма Лян продолжал тупо смотреть на матушку.
– Ну чего на меня уставился! На отца гляди! – Взгляд Сыма Ляна мгновенно переместился на Сыма Ку, который, склонив голову, смотрел на своего плотненького, как японская макрель, сына. Облачко безбрежной печали надолго омрачило его смуглое, вытянутое лицо, которое казалось неподверженным грусти. Плечо непроизвольно дёрнулось: может, погладить сына? Губы Сыма Ляна раскрылись, и он тихо проговорил:
– Папа…
Было видно, что Сыма Ку крепился изо всех сил, вращая желтоватыми белками. Сдержав слёзы, он вместо ласки пнул Сыма Ляна по попе со словами:
– Запомни, паршивец, в роду Сыма никто не умирал дома на кане. Будь таким же.
– Пап, они тебя расстреляют?
Сыма Ку покосился на мутные воды реки:
– У твоего отца не получилось потому, что он слишком мягкосердечен. Так что заруби себе на носу, пащенок: если быть плохим – ожесточись сердцем, убивай, не моргнув глазом. Если быть хорошим – ходи, опустив голову долу, чтобы ненароком не наступить на муравья. Кем не надо быть, так это летучей мышью – это не зверь, не птица. Запомнил?
Прикусив губу, Сыма Лян серьёзно кивнул.
Блин с луком матушка передала Лайди. Приняв его, та недоумённо глянула на неё.
– Корми! – велела матушка.
Лайди, похоже, застеснялась. Ей никак было не забыть своей безумной страсти тёмной ночью три дня назад, и эта счастливая застенчивость была тому подтверждением. Матушка посмотрела сначала на неё, потом на Сыма Ку. Её глаза словно золотой нитью соединили их взгляды, которые много о чём говорили друг другу. Лайди скинула чёрный халат и осталась в пурпурной кофте, пурпурных штанах с цветной оторочкой по краям и пурпурных же, расшитых цветами тапочках. Прекрасная фигура, тонкие черты лица. От сумасшествия Сыма Ку её вылечил, но в то же время поселил в ней мечты. Она была по‑прежнему красива и полна кокетства – очень привлекательная вдовушка.