Я не видел Темпла Фэя шесть лет, последний раз мы встречались за несколько дней до Перл Харбор. По правде говоря, я избегал его и делал это сознательно. Время, проведенное рядом с Фэем до войны, было для меня очень полезным, однако, очень дорогим. Время, проведенное мной в операционной, не могло быть посвящено приему пациентов, а за изучение нейрофизиологии мне никто не платил.
Хотя я всегда смотрел на это иначе. Я всегда считал это отличным повышающим квалификацию обучением, аспирантурой, за которую я не платил ни цента. Я был бы счастлив платить огромные деньги за такое образование. Мне повезло, и я знал это.
Однако, после войны я избегал встреч с Фэем, так как многое изменилось. Я больше не был беспечным двадцатидвухлетним молодым человеком, который может проводить все свое свободное время на нейрохирургических операциях. Наоборот, я могу добавить, к своему собственному удивлению, теперь я был ответственным женатым человеком, стремящимся провести каждую свободную минуту рядом со своей женой Кэти и полуторагодовалым сыном Брюсоц,
Я встретил Кэти впервые, когда она была еще ребенком восьми лет, а мне было уже двенадцать, то есть, я уже был подростком. Она была младшей сестрой-прилипалой моего ближайшего друга Рэя Мэссинэма, которому было тринадцать.
Естественно, она стала и мне сестрой-прилипалой и оставалась ею вплоть до самого момента моего ухода на войну.
В 1942 году на Рождество я возвратился из Африки стройным, подтянутым, загорелым сержантом, который был направлен домой, чтобы стать пехотным лейтенантом. И тогда, как в романтичной новелле, я встретил свою маленькую сестру-прилипалу, которая внезапно стала восемнадцатилетней красавицей и была медсестрой-студенткой в госпитале Абингтон. Мы поженились до того, как я вернулся на фронт, а она - окончила медицинскую школу. Брюс родился на следующий год после моего возвращения из армии.
И как счастливый семейный человек я избегал встреч с Фэем, дабы опять не быть загипнотизированным им и его работой.
В 1947 году я посетил медицинскую конференцию, где надеялся узнать что-нибудь полезное о пациентах с инсультами - но фактически ничего не узнал - однако именно здесь я столкнулся с ним и снова попал под его гипноз. Я уже собирался уходить и поздравлял себя, что избежал встречи с Фэем, когда встретил его.
Он моментально поглотил меня.
В ту минуту, когда он буравил меня своим пронизывающим взглядом, я уже знал, что если у него есть планы на меня, то я пропал. Он выразил восхищение моими военными заслугами, о которых так много слышал, и сказал, что рад видеть меня. Когда он задал мне вопрос о том, чем я занимаюсь, я не смог удержаться и рассказал ему о моей проблеме с моей уникальной практикой по инсультам. В конце концов, у меня не было ни малейшего сомнения, что этот жуткий гений знал о мозге больше, чем кто-либо на Земле.
Он слушал меня очень внимательно. Фэй, несмотря на свою гениальность (или вследствие ее), обычно был плохим слушателем, но меня он выслушал.
Он сказал мне, что ему тоже очень интересны случаи инсульта, и что, конечно же, у него есть несколько хороших идей на предмет лечения подобных случаев. Он покинул медицинскую школу университета Темпл, поскольку его блистательная первопроходческая работа по замораживанию человеческих тканей стала слишком дискуссионной для того, чтобы оставаться в стенах любого обычного учебного заведения, которое торжественно причисляют к «высшему образованию».
Я не могу удержаться, чтобы не рассказать об этом чуть поподробнее. Сегодня во всем мире нет ни одной современной больницы, которая бы каждый день не использовала охлаждение тела человека, или гипотермию, в том или ином виде - обычно, в разных — для спасения человеческих жизней, ослабления боли и в других целях для улучшения состояния людей. Гипотермия - это искусственное понижение температуры человеческого тела, с целью замедления физиологических процессов при операции или в терапевтических целях.
Несомненно, Темпл Фэй - отец гипотермии, шел первым, несмотря на жесткую оппозицию, презрение и насмешки «признанных экспертов», которые так часто наваливаются гурьбой на прогрессивные идеи, ставящие под сомнение их экспертизу.
Он шел без страха по тому же пути, что прокладывал каждый настоящий пионер медицины до него.
Например, Игнац Филипп Земмельвейс был доведен до безумия предвзятым осуждением своих коллег, когда предложил им мыть руки раствором хлорки перед приемом родов во избежание родильной лихорадки. (В клиниках того времени смертность в этой области варьировала от 10 до 50, или даже 75, процентов среди рожениц). Земмельвейс умер в 1865 году так и не реабилитированным в глазах многих.
Другой молодой человек начнет эксперименты в год смерти Земмельвейса и посмертно оправдает его, чем осуществит переворот в науке о хирургии. Конечно, тогда хирургия имела ужасающий уровень смертности и с трудом могла называться наукой, пока Джозеф Листер не ввел антисептики. Лорд Листер умер в 1912 году, но даже его право называться «Ваша Светлость» не могло уберечь его от насмешек хирургов, которые осуждали его за защиту стерильных операционных и неприятие того, что они называли доброкачественным гноем.
Фэй с предположением о необходимости охлаждения тела человека, или «гипотермии», был также осмеян и осужден своими коллегами, как и Земмельвейс, и Лорд Листер, а также многие великие люди до и после них.
Я помню, что первая машина для охлаждения человеческого тела так и лежала в сараях Институтов покрытая пылью и экскрементами птиц до самой его смерти. Сегодня эта машина находиться в Смитсо-новском Институте, где самое подходящее ей место, как запоздалому признанию заслуг Фэя, на которое он всегда имел полное право.
Как кто-то верно подметил, «первым условием для бессмертия является смерть». И это действительно так.
Но это был 1947 год, и до смерти Фэя было очень далеко, а я стоял с ним рядом, все такой же очарованный, как и несколько лет назад.
Он покинул университет Темпл в 1943 году и открыл свой офис рядом с домом, в красивом северном пригороде Филадельфии с названием Честнат Хилл (Каштановый Холм). Здесь, в этом прекрасном месте, он основал институт под названием Нейрофизиологический реабилитационный центр. Даже название было в стиле Фэя. Только в следующей четверти столетия, только лучшие из его коллег начали понимать, что оно на самом деле значит.
Фэй уже работал с несколькими выдающимися физиотерапевтами, среди которых были Милвуд Матерс, Ирен Нейдер (мой руководитель еще со времен больницы Темпл), Рой Эванс, его друг и одноклассник, а также наиболее заслуженный и самый очаровательный физиотерапевт Элеанор Борден, с которой я познакомился в университете Темпл, и которая в один прекрасный день присоединилась к нашей команде, чтобы провести остаток своей блестящей жизни рядом с нами.
Итак, Фэй пригласил меня посетить его, чтобы я мог увидеть то, что он называл «новыми впечатляющими разработками». Все, что я мог сделать, это последовать за ним, как дети следуют за Разноцветным Дудочником.
Фэй был редким гением, который появляется в какой-либо области только однажды в столетие, но он заплатил за это ужасным проклятием.
Судьба почти всех гениев, включая Фэя, быть неправильно понятым, что намного хуже, чем быть просто непонятым. Много лет прошло прежде, чем я перестал понимать лишь фрагментарно все то, что говорил мне Фэй. Сейчас я понимаю, что причина была проста. Когда Фэй прилагал все усилия, чтобы говорить доступно и просто (что случалось иногда), он все равно оставался выше уровня нашего понимания. Фэй на своем самом низком уровне был намного выше, чем его коллеги на своем самом высоком. Они были его коллегами, но не были равными ему. Фактически, ему вообще не было равных.
Так как сам Фэй весь состоял из противоречий, фактически, он всегда читал лекции или произносил речи в аудиториях «только со стоячими местами». Я часто видел, как на лекции Фэя люди не помещались в комнату или аудиторию, и те, кто действительно хотел его послушать, слушали его голос из-за дверей, даже ни разу не увидев его. Его всегда слушали заворожено, и, несмотря на переполненность и крайне неудобные условия, всегда царила благоговейная глубочайшая тишина, пока он говорил.
Его желание узнать по окончании лекции, как приняли ее, было почти детским.
«Им понравилось?» - неизменно спрашивал он по пути домой. Его глаза искрились теплом и радостью, когда я уверял его, что каждый из присутствовавших испытывал искренний интерес, и что все были просто заворожены им (что, неизменно, было абсолютной правдой).
«Это очень хорошо потому, что их понимание очень важно», - говорил он.
И тогда я набирался храбрости, глубоко вздыхал и заявлял со всей твердостью: «О, сэр, им очень понравилась ваша речь, но я не думаю, что они поняли хотя бы слово из того, что вы хотели донести до них».
Он действительно никогда не понимал, почему почти никто не мог понять того, что он говорил. Того, что всегда казалось ему настолько ясным и понятным.
В этот день, оставив Фэя на медицинской конференции, я ушел заинтригованным и испуганным одновременно. Я был в отчаянии от своего бессилия помочь людям, пережившим инсульт, и горел желанием узнать то, что знал Фэй, но я понимал, что не могу позволить себе проводить время, кружа вокруг его операционной, так как я был женат и у меня была семья, которую нужно кормить. Я сомневаюсь, что самостоятельно последовал бы приглашению Фэя. Но я не знал Вуди.
Вуди (Милвуд Матерс) был крайне успешным физиотерапевтом, который работал с Фэем в Честнат Хилл. В то же время он был приглашен школой Вудс на должность руководителя нового отделения. Это было очень хорошим предложением, слишком хорошим для того, что, бы от него отказаться. Однако была проблема. Он считал делом чести продолжать работать с Фэем, пока не найдет себе замену, устраивающую доктора.
Он выбрал меня.
Вуди позвонил мне, чтобы сделать важное заявление. Я не буду работать на Фэя, скорее, я буду работать с Фэем. Он арендует мне кабинет в красивом джорджианском здании по Джермантаун авеню в Честнат Хилл, которое принадлежит ему, и где находится его офис. Далее, он направит своих пациентов, нуждающихся в реабилитации, ко мне. Я буду лечить их и смогу присоединяться к нему в операционной и на ежедневных консультациях.
Насколько сильным было искушение учиться у Фэя, я не хотел даже обсуждать. Я жил на Главной Линии, в западном пригороде Филадельфии, а офис Фэя находился в четырнадцати милях от меня в Честнат Хилл, в северном пригороде. Несколько часов езды в день. Я был очень занят на работе и дома. Я купил прекрасный дом и ездил на «Кадиллаке».Я был добропорядочным молодым семьянином и шел по пути утверждения моего положения в обществе. Я думаю, что в те дни я был как никогда близок к тому, чтобы стать частью системы общества. Иногда я задаюсь вопросом, как бы я выглядел, ведя тихую, респектабельную, размеренную жизнь, основанную на консервативных устоях.
Однако, Вуди продолжал звонить мне каждую неделю, и возникла довольно неудобная ситуация, понятная всем сторонам. С одной стороны Вуди и сам Фэй оказали мне большую честь, и я на самом деле был польщен их вниманием. Но внутренний голос мне подсказывал, что даже слушать это предложение опасно для того мирного образа жизни, к которому я прирос, и который казался (после ужасов, волнений, боли, невероятного истощения и тяжелых лишений за время военных действий) настолько желанным.
Я знал, что то, что случится со мной, если я приеду к Фэю, изменит всю мою жизнь коренным образом. Зачем мне нужно менять свою жизнь, которая уже полностью удалась?
Кто-то сказал про совесть, что это та ваша маленькая часть, которая чувствует себя так плохо в то время, когда все ваше остальное чувствует себя так хорошо.
Я очень бы хотел теперь сказать, что причиной тому, что Вуди все-таки убедил меня по телефону, была именно моя совесть. Но моя совесть не имела к этому отношения. В конце концов, я уступил настойчивым просьбам Вуди только потому, что он поставил меня в очень неудобное положение. Он хотел встретиться со мной, но каждый раз говорил, что занят. Наконец, он сказал мне по телефону, что Фэй готов встретиться со мной в любой ближайший удобный для меня день.
Фэй был слишком великим человеком, а Вудислишком хорошим человеком, чтобы можно было откладывать встречу и дальше.
Офис доктора Фэя был огромен и поражал воображение. Он выходил на внушительных размеров центральный зал. Как я и боялся, он готовился заворожить меня, лишив рассудка, и очаровывать затем до потери сознания, что он с успехом и проделал.
Мы бы имели возможность проводить много времени, работая вместе (мне это очень нравилось, но где мне взять это время). Он может сдать мне в аренду небольшой офис напротив, через зал, за совсем небольшие деньги (на тот момент я вообще не платил за офис, так как он находился у меня дома). Офис располагался бы в очень удобном для всех пациентов месте (но на расстоянии 14 миль от меня и моих нынешних пациентов). Он был уверен, что я смогу зарабатывать больше ста долларов в неделю, осматривая его пациентов, что было хорошими деньгами для физиотерапевта (в то время я зарабатывал более, чем в два раза больше, осматривая своих пациентов).
Возникала смешная ситуация, и нравилось ли мне это, или нет, но я должен был просто отказаться от этого ради себя и своей семьи.
«Это звучит прекрасно, сэр. Как скоро мы сможем приступить?» -услышал я свой голос.
Поначалу я попытался работать в своем новом офисе с девяти до пяти и осматривать своих пациентов ночью. Это изматывало меня физически, но отнюдь не по этой причине моя собственная практика начала таять. В течение месяца я упорно старался не поддаваться искушению общаться с Фэем после пяти часов. Но, спустя месяц, я послал это решение к черту. Все чаще и чаще я звонил Кэти сначала, чтобы отменить своего первого пациента после пяти часов, потом, чтобы отменить первых двух пациентов, и вскоре все обещания доктора Фэя стали осуществляться.
Я проводил часы, консультируясь с ним каждый день (вместо того, чтобы осматривать своих пациентов).
Я платил небольшую аренду (по сравнению с полным ее отсутствием).
Я ехал за 14 миль в свой офис (вместо того, чтобы Просто пересечь свою гостиную).
Я зарабатывал сотню долларов в неделю, как он и обещал (вместо того, чтобы зарабатывать вдвое больше).
Я боялся, в некотором смысле, намного больше, чем во время войны. Я был испуган интеллектуально. Раньше я никогда в жизни не был испуган интеллектуально; может быть, робел перед великими людьми, но не боялся по-настоящему. Я цепенел от того, что Фэй мог задать мне любой из бесчисленного количества вопросов по неврологии, на которые я не знал ответов. Я боялся того, что он надеется получить от меня ответы по лечению, которых я не знал.
Но, несмотря на это, мне было весело. Я никогда в жизни не был так взволнован, поскольку первый раз в жизни был взволнован интеллектуально, так же, как и впервые в своей жизни испытывал интеллектуальный страх.
Фэй ввел меня в области знаний, о существовании которых я едва ли догадывался, не говоря уже о том, чтобы разбираться в этих областях. Например, никогда я не слышал о том, что то, что происходило с древними созданиями миллионы и миллионы лет назад, имеет отношение к поведению человека сейчас. Все мои профессора, доктора, которых я встречал на своем пути, все специалисты, окружавшие меня, были крайне прагматичны, так же, как и я сам.
Если у кого-то болело плечо, и после применения диатермии к его плечу ему стало легче, это было необходимой и достаточной причиной хотя применения диатермии в следующий раз, когда приходил другой пациент с больным плечом. Почему использование диатермии на больном плече дает положительный результат и «вылечивает» его, объяснялось очень просто. Улучшение состояния объясняется тем, что диатермия «нагревает» внутренние ткани, а все знают, что «нагревание» полезно, так как увеличивается приток крови и т.д. Для меня, для моих коллег терапевтов, «практичных» людей, и для отцов физиотерапии, которые нас учили, это всегда было хорошим объяснением.
Никто не учил нас задавать такие вопросы, как «Полезна ли высокая температура для больных тканей, или пациентам в любом случае стало бы легче? Может быть, без нагревания им стало бы лучше намного быстрее! Нагревает ли диатермия внутренние ткани? Может ли холод быть полезным для больных тканей? Может ли холод быть полезнее, чем нагревание, если нагревание вообще полезно?» Но самое важное, что никто всерьез не задавался вопросом «Почему?»
С другой стороны, Фэй был мастером таких вопросов, одно это завораживало меня. Он заставлял меня думать каждую секунду, проведенную с ним, и никто до этого не заставлял меня столько думать. Он не только вынуждал меня задавать вопрос «Почему?» применительно ко всему, что мне когда-либо говорили и говорят, но учил меня тому, что вокруг бесконечный мир, в котором я должен искать ответы, и что единственным ограничением для этих ответов могут служить лишь пределы моих знаний - и он заставил меня осознать, насколько они ограничены.
Он дал мне возможность понять, что ответ на вопрос, почему мои пациенты с
инсультом редко могли ходить, почти никогда полностью не восстанавливали речь и абсолютно никогда не могли правильно скоординировать работу большого пальца, находился не в мышцах ног, мышцах языка или мышцах большого пальца. Он говорил, что ключи к этим тайнам находятся даже не в самом человеке. Он учил меня верить в то, что ответ на этот вопрос лежит в понимании работы нервной системы пятидесятитонной рептилии - с мозгом в три унции - которая умерла миллионы лет назад, и чьи громоподобные шаги никогда не тревожили даже самых старых из ныне живущих созданий. Но для того, чтобы искать ответы на современные проблемы человека в созданиях, вымерших задолго до появления первого человека, нужно хотя бы знать о том, что они существовали, и знать хоть что-нибудь о них. Я чувствовал то дикую надежду, видя новые горизонты, которые открывали для меня его знания и гений, то глубокое отчаяние от своего невежества.
Периодически не оставалось времени даже для сна, так как Фэй требовал его все больше и больше. Но и после того, как я ложился спать, дискуссии часто имели продолжение, когда я изливал перед своей женой Кэти свои сомнения и восторги - и получал в ответ несколько отличную от моей точку зрения, а также новые идеи. Кэти всегда оказывала мне огромную помощь в моей собственной практике, и во мне все больше и больше росло уважение к ее практическим знаниям, которые она получила еще во времена студенчества и потом, работая медсестрой в госпитале. Конечно, в дополнение к тому, что она была моим доверенным лицом и коллегой в два часа ночи, она выполняла функции секретаря на службе и хозяйки моего дома, матери наших детей, но прежде, чем раздадутся крики феминисток «Несправедливо!», не смогу удержаться, чтобы не процитировать саму Кэти. Когда я спросил ее об отношении к «Движению о равноправии женщин», она сказала: «Я всегда чувствовала себя выше мужчин и я не вижу причин соглашаться на равенство после всего, что было».
Хотя теперь у меня не было моей собственной практики, я чувствовал, что идет что-то большее ей на смену, а именно, создавалась новая невероятная исследовательская группа, состоящая из Фэя, всемирно известного нейрохирурга, моей жены Кэти, которая вносила две часто игнорируемые точки зрения (медсестры и матери) и меня, физиотерапевта. Мы скоро увеличили нашу команду до четырех человек, пригласив моего брата, доктора Роберта Домана, который только что прибыл из медицинского корпуса армии США.
Доктор Фэй чувствовал потребность в молодом враче, из которого он мог бы сразу сформировать единомышленника относительно повреждений мозга.
Сам Фэй был невропатологом и нейрохирургом.
Вообще говоря, он не был тем невропатологом, которого искал Фэй, а был скорее чем-то средним между нейрохирургом и ортопедом с сильной примесью физиотерапевта.
Именно тогда стали появляться эти создания.
И этих новых и странных существ именовали физиатрами (англ. - physiatrist). Во всем мире их можно было пересчитать по пальцам. Эти немногочисленные специалисты были докторами медицины, которые специализировались в области физиотерапии и реабилитации. После одногодичной стажировки эти физиатры строго и надолго направлялись на работу нейрохирургами или другими специалистами по месту проживания. Физическая медицина и реабилитация были сами по себе новыми терминами в 40-е годы.
Область физической медицины находилась на стыке трех областей терапии, используемых для восстановления потерянных функций человека (реабилитации). Это были физиотерапия, логопедия и трудотерапия. Физиатра обучали всему этому, а также ортопедии, невралгии и общей медицине.
Физиатр подходил для Фэя идеально.
Эти специалисты были очень востребованы в любой большой больнице, так как после войны новое отделение под названием «Реабилитация» было признаком очень современной и передовой больницы. Такие отделения были очень редки и большинством из них управляли физиотерапевты, так как физиатры были еще большей редкостью.
Мой брат Боб был таким физиатром. Мы сумели привлечь его раньше, чем любое из многих медицинских заведений Филадельфии по трем причинам:
• во-первых, он горел желанием работать с детьми, а Фэй наблюдал множество детей;
• во-вторых, он горел желанием учиться у Фэя непосредственно;
• в-третьих, он был моим братом.
Так, к концу 40-х годов у нас было четыре постоянных члена команды: Фэй и три Домана, последний из которых Роберт Дж. Доман, доктор медицины, дипломированный специалист «Американского совета по физической медицине и реабилитации», в недавнем прошлом Капитан медицинского корпуса армии США.
Боб был прекрасным дополнением к нашей команде не только потому, что по образованию он был физиатр, но и по причине своего характера. Он отлично уравновешивал меня. Явсегда очень любил Боба, и у нас были типичные взаимоотношения из стишка про Джека Спрата. Когда я загорался энтузиазмом, подхватывал идею и бежал решать проблемы, расправляясь с ними немедленными, прямыми и энергичными действиями - Боб, в свою очередь, был более консервативным, склонным сначала ставить новые идеи под сомнение и затем решать проблемы осмотрительно и осторожно. Я всегда тянул своего брата за собой, а он всегда стремился уберечь меня от шишек при падении.
Чтобы портрет моего брата при описании его прилежных качеств не показался вам скучным, позвольте мне сразу отметить, что все дети просто обожали его: я наблюдал, как филадельфийская детвора гурьбой толпилась вокруг него; я видел, как его завалила куча-мала из одетых в парки эскимосских детишек в Арктике; я смотрел, как индейские дети докаменного века из джунглей Мато Гроссо в Бразилии водили вокруг него хороводы.
Детей всего мира тянуло к Бобу. Он и сам был похож на очаровательного ребенка. Я никогда не видел ни одного ребенка, который полез бы в воду раньше его, а вылез позже.