Вскоре Спиридион услышал, как что‑то ударило о борт. Он вытянул шею, прислушался. Корабль чуть покачивало. Снова потянулся евнух к дырке и поглядел в нее.
Возле парусника, соединенный с ним трапом, стоял торговый корабль. По нему проходили незнакомые люди, поднимаясь к ним на палубу. Он услышал шаги над головой. Рот его раскрылся в вопле. Но слова застряли в горле. Спиридион всхлипнул и, зажмурившись, прижав к себе обеими руками свое богатство, стал ожидать смерти.
Парусник покачивался, шаги над головой приближались и удалялись, возвращались снова и стихали. Холодный пот прошиб евнуха. Снова качнулся корабль, загремела якорная цепь, опять все стихло. Море всплескивало под веслами. Дрожа как осиновый лист, он приподнялся на своих мешках и потянулся к отверстию. Чужой корабль удалялся, исчезая во тьме. На душе евнуха полегчало, и он принялся читать благодарственную молитву.
Но вскоре на корабле снова все пришло в движение. В трюме вспыхнули огоньки, и все рабы – теперь свободные наемники, а также кормчий, Нумида и Эпафродит собрались на палубе возле самого убежища Спиридиона.
Эпафродит стоял в центре. Одет он был, как обычно, в скромную одежду странствующего купца. Но лицо его изменилось, оно стало темным, словно обожженное солнцем, и Спиридион едва узнал его.
– Окончен путь, окончилась ваша служба, – начал Эпафродит негромко. Рабы стали кланяться, некоторые по привычке упали на колени. – Встаньте, вы свободны. Каждому я приготовил плату за труд, вы можете отдохнуть, а потом искать себе службу, где хотите.
В толпе послышались рыдания.
– Все вы знаете, что случилось в Константинополе, знаете, что мне угрожает смерть.
Рыдания усилились, некоторые сжимали кулаки и стискивали зубы.
– Спасибо вам, вы были верны мне, и я надеюсь, что сейчас, когда мы прощаемся, среди вас не найдется предателя.
Люди поднимали руки, словно давая клятву. Но вдруг все головы повернулись к логову Спиридиона. И сам Эпафродит посмотрел на евнуха.
– Он вызывает у вас подозрения? Справедливо ли это, Спиридион?
Евнух встал на колени, высоко поднял руки и поклялся богом‑отцом, богом‑сыном и святым духом.
– Знай, если ты окажешься предателем, – на земле тебя настигнет смерть, а на небе ты попадешь в пекло!
Спиридион трясся и призывал в свидетели своей преданности святую троицу.
– Итак, я верю всем! Мои драгоценности на торговом корабле. Мой друг доставит их в Афины. Парусник пуст. Я высаживаюсь в Топере, вы тоже покиньте корабль, и утром распространите по городу печальную весть, что Эпафродит решил потонуть вместе со своим быстроходным парусником. Когда встанет солнце, приплывите сюда и просверлите дырки, чтобы корабль быстрее погрузился в воду. Оплакивайте меня. Местный префект[117]сразу же сообщит в Константинополь, что я на самом деле потонул, а корабли, которые вне всякого сомнения нас преследуют, придут сюда и отправятся восвояси ни с чем. Следы будут уничтожены, моя жизнь спасена, и я окажусь в безопасности. Если кто‑нибудь из вас встретит меня, не узнавайте, не здоровайтесь со мной. Сможете вы, свободные люди, оказать мне эту последнюю услугу?
Все бросились к нему, искали его руки, целовали их, клялись самыми страшными клятвами, призывая все небесные стрелы, весь ад на голову предателя.
На заре толпа людей собралась на берегу. Город опустел. Ведь имя Эпафродита значило многое для офицеров и для самого префекта. Любопытство гнало людей посмотреть, как будет тонуть корабль, увлекая за собой самоубийцу. Освобожденные рабы носились по городу, громко голосили, рвали на себе волосы, кусали в кровь губы и ломали руки, сокрушаясь над несчастьями своего господина, которого несправедливо преследует могучий Юстиниан. А некоторые в присутствии солдат так поносили деспота, что их схватили и отвели в тюрьму.
Когда необыкновенная весть достигла ушей префекта Рустика, ее узнала и Ирина, благополучно добравшаяся посуху из Константинополя к дяде и жившая в маленьком, наполовину варварском городишке вместе с Кирилой. Здесь девушка чувствовала себя гораздо спокойнее, чем при развратном дворе.
– Эпафродит, мой спаситель, патрон Истока? – шепотом спросила она Кирилу, когда та прибежала к ней со странной новостью. Нежное лицо Ирины покрывал легкий загар – долгим было путешествие по Фессалоникской дороге из Константинополя в Топер – и следы усталости еще не исчезли с него.
Гребень из слоновой кости, которым Кирила должна была причесать золотые волосы своей госпожи, выпал из дрожащих рук Ирины. Длинные пряди рассыпались по плечам, по белому утреннему платью, упали на грудь. Воспоминания, любовь к Истоку, чувство благодарности к Эпафродиту бурным пламенем вспыхнули в сердце девушки. На щеках ее выступил румянец, губы задрожали.
– Богородица, спаси праведника! Кирила, я сама спасу его, я должна это сделать из благодарности, из любви к своему Истоку! Скорей!
Рабыня наспех заколола ей волосы серебряной гребенкой, набросила поверх платья красивую столу, помогла натянуть мягкие сандалии, и обе поспешили к дяде, префекту Рустику. Он уже знал о намерении Эпафродита. Солдаты сообщили, что ими схвачено несколько рабов, громогласно оскорблявших императора. Рабы рассказали, почему Эпафродит добровольно идет на смерть, – Юстиниан возбудил против него дознание, а купец, не зная за собой никакой вины, решил покончить с собой и так ускользнуть от императора. Префект, ромей до кончиков ногтей, быстро сообразил, что Юстиниан щедро вознаградит его, если он спасет Эпафродита и доставит его живым ко двору. Он как раз собирался выйти из дому, чтобы принять необходимые меры и захватить корабль, прежде чем он пойдет ко дну, когда к нему подбежала Ирина.
– Дядя, Христом‑богом умоляю тебя, спаси его!
Девушка ломала руки, в глазах ее стояли слезы, она вся дрожала.
– Ирина, ты плачешь? – удивился Рустик. – Отчего? Он враг светлейшего императора, к чему придворной даме проливать о нем слезы.
До сих пор Ирина ничего не рассказывала дяде о том, что произошло в Константинополе. Она объяснила свой приезд тем, что хочет подольше пожить у него в провинции, потому что при дворе ей не нравится. Рустик принял ее с радостью и очень гордился тем, что у него живет такая знатная родственница.
– Эпафродит сделал для меня много хорошего в Константинополе. Скажу тебе откровенно, дядя, я полюбила магистра педитум. Но его постигла немилость августы, и он бы погиб во время свидания со мною, не подоспей к нему на помощь Эпафродит со своими слугами. А меня бы обесчестили и сделали несчастной наемные разбойники.
Рустик не удивился. Прищурив один глаз, он улыбнулся.
– Ага, птичка, значит, тебе уже ведомы пикантные приключения при дворе. Да, умеют жить в столице, умеют! Узнаю императрицу! А просьбу твою я выполню. Этот грек не будет покоиться в море. Пусть ему приготовят ложе император с августой. У Юстиниана жесткое ложе для виноватых.
Рустик спешил поскорее выполнить задуманное.
– Не делай этого, дядя! Спаси его и дай ему свободу. Ведь я обязана ему жизнью.
Ирина загородила дорогу дяде и обняла его. Но он мягко взял ее за руки, снял их со своей шеи и, обойдя девушку, пошел к выходу.
– Дитя мое, первая любовь – первые воспоминания! Ты позабудешь о нем, полюбив во второй раз, и тогда снова найдется какой‑нибудь спаситель, а уж этому купцу придется последовать в Константинополь к деспоту, которому я присягал в верности.
Он вышел, твердо ступая, как человек, привыкший повелевать. Ирина побледнела; протянув вслед ему трепещущую руку, она словно старалась удержать, остановить его.
– Дядя, пожалей меня! Спаси его!
Твердые шаги уже раздавались в мраморном атриуме, звенел меч и позвякивала перевязь на груди префекта. Рустик спешил поймать грека и вернуть его в руки правосудия.
Бессильно упала трепетная ладонь Ирины; сжав горящий лоб руками, она пошатнулась. Кирила поддержала ее.
В спальне девушка повалилась перед иконой.
– Помоги, господи! Прости, спаси его, спаси!
Вдруг она смолкла. На мгновение устремила взгляд на богородицу. Щеки ее вспыхнули.
– Кирила, сегодня ночью я спасу его из тюрьмы!
– Это трудно, светлейшая госпожа!
– Каждый офицер гарнизона готов исполнить любое желание придворной дамы. Я повидаюсь с кем‑нибудь сегодня же ночью, поговорю об Истоке, может быть, он знает, где Исток… а, может, Исток позабыл о моей любви?
– Светлейшая, он не может забыть тебя!
– Да, он не забудет моей любви. О, Эпафродит наверняка знает, где он сейчас. Мы подкупим стражу и убежим к нему. Кирила, к нему, к моему единственному!
Сердце Ирины пылало любовью.
– Скорей на берег, Кирила! Я должна увидеть Эпафродита, и он должен меня увидеть. Мои глаза скажут ему: не бойся! Ирина отплатит тебе за добро.
Люди расступились на пристани при виде префекта. Два центуриона следовали за ним с отрядом воинов. Они проворно погрузились в ожидавшие их челны, навалились на весла и устремились к паруснику, сверкавшему в лучах восходящего солнца у входа в порт. Толпа возбужденно зашумела, увидев, как сам префект в сопровождении офицеров спустился в красивый челн и отчалил от берега.
– Его спасут!
– Он не утонет!
– Он попадет в руки Управды.
– Жаль кораблик!
– К чему топить его? Бежал бы себе, чайкам его не догнать, так мчится.
– И денежки у него есть, а торопится умереть!
Все это слышал стоявший в самой гуще толпы Эпафродит. В Топере его никто не знал и никто не обращал внимания на обыкновенного путника. Увидев, что лодки с солдатами вышли в море, и узнав, каковы их намерения, он испугался. Если Нумида не заметит их, если они успеют добраться до корабля, прежде чем будут выбиты затычки из дыр, все пропало. Префект поднимет на ноги весь гарнизон в погоню. Как тогда скрыться? Из Константинополя подоспеют преследователи, от них нелегко ускользнуть.
Он огляделся по сторонам. Лучше всего выбраться из толпы. Но путь преграждала стена человеческих тел. По мере того как челны подходили к кораблю, толпа затихала. Шепотом, вполголоса переговаривались люди.
– Он на палубе! – пронеслось вдруг по толпе.
На носу парусника появилась фигура в сверкающем одеянии, человек, приветствуя воинов, махал им белым платком.
– Прощается грек! – произнес за спиной Эпафродита высокий герул, от которого разило конским потом.
– Префект встал! Гребут быстрее! Поймают!
По спине Эпафродита побежали мурашки.
«О Нумида, порази тебя молния! Чего ждешь? Ты погубишь меня! Выбивай!»
В море полетел белый платок. Сверкающая фигура исчезла с палубы. Эпафродит затаил дыхание. Солдаты гребли отчаянно. На берегу царила гробовая тишина.
Но вот вздрогнула высокая мачта парусника.
– Тонет! Погружается! – вырвался вопль на берегу.
На палубе показался раб в короткой тунике, он кричал и размахивал руками.
«Быстро ты переоделся, Нумида! Хорошо играешь! Славный ты малый!»
Эпафродит был доволен Нумидой, испуг его проходил. Корабль сильно накренился, вода залила палубу, волны вспенились, раб с криком бросился в море и схватился за борт лодки, плясавшей уже рядом с парусником. Солдаты подняли весла, и челны остановились. По берегу разнеслись крики, смех, шутки – корабль затонул.
Народ расходился. Эпафродит остался один, радуясь, что ему удалось полностью осуществить свой замысел, и горюя, что пришлось пожертвовать любимым кораблем, чтобы сбить со следа преследователей. Задумчиво оперся он на камень, как вдруг кто‑то потянул его за рукав.
Перед ним сверкнули глаза Спиридиона. Лицо евнуха светилось радостью.
– Господин, – сказал он, предусмотрительно оглянувшись по сторонам. – Господин, я видел светлейшую Ирину.
– В Топере? – обрадовался Эпафродит.
– Здесь, вон под тем платаном она оплакивала твою смерть.
– Оплакивала? Разве она тоже узнала?
– А как же? В Топере даже грудные младенцы знают твое имя. Мы постарались, господин, очень постарались.
– Она плакала, говоришь?
– Навзрыд! Так горько, что и у меня слезы выступили на глазах. Должно быть, она обеспамятела, я видел, как ее окружили офицеры, а потом ее унесли на носилках.
– Сирота, ангел божий! Сегодня же успокою ее. Грех тому, кто не утрет слезы с небесных очей.
Эпафродит был растроган и взволнован до глубины души. Снова его помыслы обратились к Ирине; господь, думалось ему, хранил его в последние дни лишь для того, чтоб он смог осуществить самую благородную миссию в своей жизни, соединив два любящих сердца.
– Грех, говоришь, господин? Верно, и на меня лег бы грех, не сообщи я тебе об этом, – такой грех, что ни один патриарх не избавил бы меня от ада.
– Благодарю. Ты поведал мне о благодарности светлейшей дамы. Эпафродит не останется в долгу. Куда ты теперь, Спиридион?
– В Фессалонику. Ты перестал торговать, я начну!
– Желаю счастья, ибо ты мудр. Может быть, мы еще увидимся. Может быть, ты еще понадобишься мне!
– К твоим услугам, светлейший, неизменно к твоим услугам до самой смерти!
Тут Эпафродит увидел, что Нумида плывет к берегу вместе с префектом и громко оплакивает смерть своего господина. До него донесся голос Нумиды: раб говорил, как он любил Эпафродита, как хотел умереть вместе с ним, но испугался, ибо он не столь чист и праведен, как невинный Эпафродит. Чтоб не наводить подозрений, грек решил избежать встречи с Нумидой. Повернувшись, он пошел в город. За ним тенью следовал евнух.
Когда они подошли к платанам, Спиридион сказал:
– Видишь, господин, вот здесь плакала светлейшая.
Эпафродит оглянулся, полез за пазуху и, смеясь, дал ему несколько золотых монет.
– Не стоит это платы, не стоит. Но золотых монет оказалось девятьсот девяносто девять, а мы договаривались о тысяче, поэтому не обессудь, господин, только поэтому я и принимаю деньги. Христом клянусь, я не лгу.
Эпафродит спокойно пошел вперед, сделав ему знак, чтоб он оставил его.
В тот же вечер Ирина узнала от Нумиды горестную историю Истока, узнала и о хитрой уловке Эпафродита. Радость светилась на ее лице. Прочтя благодарственный псалом, она поднялась, румяная от возбуждения. Сердце ее пылало. Она обнимала Кирилу, целовала ее в глаза и губы и, словно в дурмане, повторяла:
– Он жив! Мой Исток жив и любит меня! Он придет за мной, мой единственный, храбрейший из храбрых.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Расседланные лошади повалились в траву. Серый слой пыли покрывал их, с крупа стекали капли пота, смешиваясь с пылью и грязью. Исполосованные бока животных судорожно вздымались. Благородные кони с трудом выдержали бешеную скачку. Исток и его славины гнали их что есть мочи.
Падала вечерняя роса. В долине на западе ревел Тонзус, на севере на склоне Гема шептались вершины деревьев.
– Мы спасены, слава Перуну! – произнес Исток, отстегивая пряжку шлема и опуская его на траву.
– Лишь орлы могли бы догнать нас, или дельфины приплыть за нами по морским волнам; но ромеи не орлы и не дельфины, поэтому мы проведем ночь здесь и спокойно передохнем.
Старый воин со шрамом на лице сбросил тяжелую броню и вытянулся на зеленой траве.
Молодые воины вытащили муку и занялись ужином. Эпафродит предусмотрительно снабдил их всем необходимым. К седлам были приторочены большие кожаные сумки с мясом, баклажки наполнены превосходным вином.
Волоча за ремень свой доспех, Радован подошел к Истоку, задумчиво сидевшему на куче папоротника возле потрескивающего огня.
– Переваливаешься, что твоя утка, отец! – улыбнулся старику Исток.
Радован выпустил ремень, доспех покатился за куст.
– Вот награда за то, что я спас тебя! Неблагодарный!
– Ну, не сердись, Радован! Поблагодари богов за такую скачку. Тебе такой конь и во сне не снился!
– Спасибо за сумасшедшую гонку! Теперь вот переваливаюсь с ноги на ногу, словно пьяный. А в горле моем сушь и пыль, как на степной дороге, по которой мы мчались.
– Не сердись! Сам ведь знаешь, волк в поле – собакам нет покоя!
– Разумеется! Язык‑то у тебя без костей.
– Приляг вот здесь, отдохни, а подобреешь, спой нам!
– Спой, спой! Теперь, когда я освободил тебя от цепей, ты ишь какой шутник стал! Конечно, чужими руками легко змей ловить! Нет в тебе мудрости, чтоб понять, отчего петух не поет, когда ему клевать нечего!
Радован сердито пощипывал бороду, очищая ее от пыли и грязи.
– Дайте, ребята, Радовану поесть!
Воин открыл сумку и протянул старику кусок холодного мяса.
– Баклажку! – потребовал старик.
Ему протянули баклагу, он схватил ее дрожащими от усталости руками, поперхнулся, зачмокал.
– Сплюнуть даже не могу, такая сушь в горле! И потечет драгоценная жидкость Эпафродита по грязной пыльной дороге. Вот беда‑то.
Он осушил залпом чуть ли не половину баклажки.
– Эх знал бы Эпафродит, как я люблю его!
Приложился снова и отшвырнул пустую баклажку в траву.
– Исток! – начал он весело. – Не будь меня на белом свете, что б с тобой сталось, козленок?
– За это тебе вовеки будет благодарно племя славинов.
– Спасибо в карман не положишь! И все‑таки коли у тебя найдется столько же благодарности в сердце, сколько ее на языке скопилось, я буду рад. И верю, что при первом же случае ты пощекочешь этого барана Тунюша, если, конечно, прежде я сам не отправлю его к Моране. Еще бы немного – и в тот раз…
Беглецы окружили Радована и Истока и, разинув рты, слушали.
– Рассказывай, отец. Здорово это у тебя выходит. Значит, ты Тунюша чуть…
– Да, я, представьте себе!
– Расскажи! – настаивал Исток.
– Это случилось совсем недавно, когда я нес родным твои поклоны из Константинополя.
– Ты ничего еще не сказал мне о Любинице, об отце. Нехорошо это!
– Нехорошо? Пусть пастух сам о своих овцах заботится! Разве ты хоть раз о ком‑нибудь из них спросил? Об отце, о сестре? Ни разу! Видно, всю любовь, до последней капли, забрала у тебя эта прекрасная дама, эта ласковая лисичка. Неужто ей рожать Сваруничей, волков и туров? Как же! Ягненка она родить сможет, да и то немощного!
– Радован, не глумись над Ириной! Замолчи!
Исток задрожал от волнения. В глазах его сверкали искры. Но Радован даже головы не повернул. Он потянулся к другой баклажке и, цедя вино, спокойно продолжал:
– Когда я рассказал Сваруну, что ты жив и пребываешь в роскоши и почете, твой опечаленный отец ожил, словно хлебнул вот этого вина. Потому что, когда я пришел к нему, он лежал в траве, свернувшись в клубок, и рыдал от горючей боли.
– Он болен? – быстро спросил Исток.
– Нет, не болен; опечален он, насмерть опечален раздорами между братьями. Возле стояли на коленях Велегост и Боян и утешали его. Они как раз возвратились с грустной вестью о том, что анты, вернее, их старейшины Волк и Виленец, не хотят мира.
Нахмурившись, воины с суровыми лицами слушали Радована.
– Волк и Виленец! Слепцы!
– Они обмануты, их натравил Тунюш!
– Откуда ты знаешь?
– Рассказал мне один старик ант, он не захотел проливать братскую кровь и бродит по лесу в одиночестве, словно хворый волк. Сварун добавил, что Тунюш был у него и подстрекал его к войне против Волка и Виленца, а Любиница поведала о том, как сватался к ней Тунюш, коровий хвост!
– Сватался к Любинице? Гунн Тунюш? Ты лжешь, Радован!
– Охотно солгал бы, Исток! На столе еще черепки валялись от чаши, что Тунюш в злобе разбил, когда я подходил. Любиница тряслась от страха, так он напугал ее, пес, кабан вонючий…
– Пусть только попадется мне! Не уйдет живым!
– А вот я его встретил, да он, увы, ушел от меня…
– А может, наоборот, Радован от него ушел, – пробормотал старый воин, но Радован, разумеется, не расслышал его слов.
– Я встретил его, когда он мчался из града, потому что Любиница сунула ему под нос головешку с очага вместо поцелуя. В долине я увидел его плащ и скорей в засаду. Погоди, думал я, отольются тебе слезы Радована. Он мчался галопом, хмурый, голова его, понурая и нечесаная, лежала на шее коня. Я дал обет богам и приготовился к прыжку. Тунюш был совсем близко, хоть хватай за плащ. Я – раз за пояс, о дьявол, нет ножа. Потерял. Только потому он и спасся от верной смерти, коровий хвост!
– Пей, Радован! Хорошо рассказываешь!
– Еще лучше бы я сделал, окажись у меня нож под рукой. А так хоть лютней его по голове бей. Да одна струна ее больше стоит, чем его тыква. Но ничего, мы еще встретимся и тогда…
Старик погрозил кулаком и снова потянулся к баклажке.
Воины захохотали. Радован стеганул их бешеным взглядом и повалился в высокую траву.
– Смейтесь, ничтожные люди! Вы еще меня не знаете!
Он потянул пустую торбу и положил ее себе под голову.
– Спать! – приказал Исток. – Сторожам у коней сменяться каждые два часа, чтоб сон не сморил. На рассвете пойдем через Гем!
Воины раскидали костер, чтобы он скорее погас. Через несколько мгновений все уже крепко спали.
Истоку тоже хотелось спать. Тело ломило от страшной усталости. Только теперь он почувствовал, как измучила его скачка. Он зажмурил глаза и с головой накрылся плащом. Тысячи мыслей проносились в его голове. Он охотно позабыл бы сейчас обо всем на свете, только б отдохнуть перед дальней дорогой. Но напрасно. Красивый плащ на нем благоухал нардом. Аромат этот наполнял его комнату в ту ночь, когда он встретился с Ириной. Его снова охватило очарование той ночи, когда он вел любимую из лодки в сад Эпафродита. Лежа, он видел во тьме под плащом ее синие глаза, чувствовал на щеках ее шелковые волосы. Душой и телом он был сейчас в лодке, в которой провожал ее назад во дворец. Над ними небо, в их сердцах – жгучее пламя, на устах – молчание, ибо слова растворились в океане счастья… А потом бой, бой за нее, нападение в саду, жуткое подземелье… И вот теперь она исчезла. Где ты, Ирина?
«Спасена», – сказал Эпафродит. Спасена? От Асбада? От Феодоры? Может быть, и от него тоже спасена… и не для него? Жизнь без Ирины для него смерти подобна, день без вечных раздумий о ней – глухая ночь, все победы – ненужные забавы, если он не может поднести ей свои лавры. Ирина, где ты? Тоскует ли без меня твое сердце?
«Клянусь Христом, ты скоро обнимешь ее!»
Это тоже сказал Эпафродит. Обниму? Когда? «Ибо ее хранит господь!» Смутным воспоминанием возникло в его голове Евангелие, которое подарила ему Ирина. Вспомнились слова, которые она сказала: «Верь истине, и Его любовь наполнит и твое сердце».
Исток почувствовал в сердце слабую надежду. Далеко на востоке занялась заря, тихий ветерок пронесся по верхушкам деревьев, наполняя его душу словами благодати: «И если чего попросите во имя Мое, я то сделаю».
Губы варвара зашевелились, они искали слова, в душе все кипело: «Только ее, Ирину, святую, чистую, мою единственную дай мне!»
Сладкий дурман смежил его отяжелевшие веки, сияние возникло в ночи, и Ирина протянула к нему руки с мольбой: «Приди, мой добрый, герой из героев!»
Звезды угасали в прохладном воздухе. Страж разбудил отряд. Быстро оседлали коней – отдохнув, они весело пофыркивали на лугу.
– Ничего не слыхали ночью? – спросил Исток.
– Ничего, магистр педитум, – отвечал старый воин, несший стражу последним.
– Топота конского не было?
– Шумела река, дорога была мертва!
– Поедим поскорей да в путь! Ночевать сегодня будем уже по ту сторону Гема, а там нам не страшна никакая погоня.
Затянутые ремнями воины ели стоя. Лишь доспех Радована по‑прежнему валялся за кустом, где он оставил его вечером. Старик громко храпел.
– Радован! – Исток потряс его за плечо.
Певец вскрикнул, взмахнул обеими руками и выскочил из‑под шерстяной попоны, которой был укрыт с головой.
Сидя на земле, он протирал глаза и испуганно смотрел на воинов.
– Нет его, дьявола! – выругался он по‑гречески.
Все засмеялись.
– Кого нет?
– Тунюша! Душил я его, шею сжимал изо всех сил, а он ускользнул от меня, коровий хвост! Даже во сне нет отдыха человеку!
– Мы выступаем, отец! Собирайся поскорей и на коня!
Радован встал на четвереньки, потом, упираясь кулаками в землю, поднялся на ноги.
– Клянусь Мораной, я ног своих не чувствую!
Исток протянул ему полную баклажку.
– Если она меня не оживит, я ложусь снова, а вы езжайте своей дорогой!
Натощак глотал он крепкое греческое вино, пока не осушил баклажку. Потом обсосал мокрые усы, причмокнул и произнес:
– Да пребудут боги, Эпафродит, с тобою и твоим вином! И зачем ты покинул Константинополь? Я постарею от тоски, что больше не увижу тебя и твоего вина. А вообще‑то оно еще есть у вас?
– Десять больших мехов, отец!
– Ну, тогда я иду с вами и покажу вам старый путь через Гем. А не будь у вас вина, лег бы сейчас на траву и уснул…
– …и поджидал бы Тунюша.
Эти слова принадлежали солдату, который, стоя перед стариком, держал его доспех наготове.
– Ну его, этот доспех! Кости мои его не выносят! Я не черепаха. Кровавые мозоли у меня от этой железной рубахи.
Исток велел привязать доспех к седлу, двое воинов помогли Радовану взобраться на коня.
Утренняя звезда еще сверкала на небе, а беглецы уже мчались по старой римской дороге, которая вела в Подунавье и к Черному морю. Дорога была заброшена и запущена. Вешние воды и морозы разворотили ее, воинам частенько приходилось спешиваться и проводить коней через трещины и провалы. Много раз своими плечами подпирали они коней и буквально перетаскивали их на себе. Благородные животные, привыкшие до сих пор к отличным, ровным дорогам, пугались опасного пути. Прошел целый день, пока, с огромными усилиями, славины достигли перевала. Несмотря на темноту Исток велел спускаться в долину. Путь стал получше. Однако ехать верхом все еще было невозможно. Воины вели коней под уздцы, сетуя, что не пошли по новому торговому пути. Если преследователи направились по хорошей дороге, они могли опередить их и подстеречь по ту сторону Гема.
Следовало спешить в долину и там уж искать подходящее место для того, чтоб накормить лошадей и переночевать.
Вскоре попалась лощина, покрытая высокой травой. Славины остановились, поужинали и улеглись, не разжигая костров. На склонах Исток поставил тройную стражу.
Миновала ночь. О преследователях ни слуху ни духу. Все вокруг было безмолвно и пустынно. Они продолжали путь на север и в сумерках добрались до хоженой дороги, по которой когда‑то шли Радован и Исток. Путь вел мимо маленьких фракийских деревушек. Здесь они узнали, что никаких воинов из Константинополя в этих местах не было, и спокойно поехали дальше.
Темнело медленно. Усталые кони спотыкались. Все с нетерпением ожидали, когда Исток велит остановиться и искать место для ночлега. Однако он ехал впереди как ни в чем не бывало, вполголоса переговариваясь с Радованом.
– Здесь? – спросил он старика, указывая на укрепленный холм в стороне от дороги.
– Нет, дальше! До Хильбудия здесь жили славины, которые выращивали лен и пряли его. Вот почему эту крепостцу, что теперь в развалинах, называли Прендица.
– А сейчас здесь славинов больше нет?
– Хильбудий прогнал за Дунай всех, кого миновал его меч.
Исток промолчал, давая про себя клятву богам вернуть все, что завоевали византийцы.
– А далеко до Черны, где стоит гарнизон?
– Не так уж далеко, поужинать хорошенько не успеешь. Скоро огни увидим.
– Так ты говоришь, ночевал в Черне, когда возвращался в Константинополь?
– Да, ночевал, и недурно. От голода и холода этот гарнизон не страдает.
– Как ты думаешь, сколько там воинов? В Константинополе помнят об этой крепости, мне даже приходилось слышать имя начальника гарнизона, но вообще‑то они предоставлены сами себе.
– Это остатки легиона Хильбудия, этакая смесь из всевозможных варваров: там аланы, герулы, авары, финны… Их обязанность – охранять византийских купцов. Но купцу с ними ехать куда опаснее, чем без них.
– Что, разбойничают?
– Да, скорей разбойники, чем солдаты.
– Как ты думаешь, сколько их?
– Человек пятьдесят наверняка будет, если не больше!
Исток замолчал и подхлестнул коня, который повесив голову с трудом одолевал усталость, двигаясь вперед маленькими шагами.
– Огонь! – вдруг громко сказал Радован.
Исток поднял голову. Над равниной сверкал красный огонь.
– Укрепление?
– Да, это Черна. Надо свернуть влево и обойти ее. Мимо ехать опасно.
Исток остановил коня и подождал остальных. Некоторые уже дремали на ходу вместе с конями.
– Братья! – обратился к ним Исток.
Все натянули поводья. Исток оказался в центре круга.
– Видите огонь?
– Видим.
– Это укрепление Черна, там стоит византийский гарнизон.
– Черна? – раздумчиво протянул старый воин.
– Ты чего удивляешься, знаешь эту крепость?
– Крепости не знаю, но знаю ее начальника. Он был палачом для солдат, поэтому его послали командовать разбойниками.
– Будем ее обходить? Гарнизон сильнее нас.
Молчание.
– Одолеем! – пробормотал старый воин. – Там много оружия. Оно бы нам пригодилось. Да и лошадей сменим.
– Нападем! – поддержали все дружно.
– Глупцы! Морана вас приласкает! – сердито заговорил Радован; он прислушивался к разговору, отойдя в сторону. – Нападайте! Накажут вас боги за дерзость. А мне хочется еще малость побродить по свету, так что не поминайте лихом.