Глаза старика стали влажными, и он потянулся к кувшину, приветствуя Нумиду:
– Victor sis semper![127]
Лицо африканца повеселело. Похвала певца польстила ему, он, в свой черед, протянул руку за кувшином и ответил:
– Многая лета тебе, отец героя Истока!
Радован закусил губу – он совсем позабыл о своей выдумке, которой обманул весь Константинополь.
Облокотившись на козью шкуру, Нумида с гордостью рассказывал об освобождении Ирины.
– Отец, поверь мне, это не шутка вырвать добычу из пасти такого льва, как Рустик. Много раз голова моя лежала на плахе. Но на сей раз я уже думал, что наверняка с ней расстанусь.
Ирину заперли в преторий – в центре Топера, в крепости. Кругом солдаты, повсюду караулы и возле самой пресветлой госпожи, словно лев перед овечьим стадом, – дядя Рустик. А Рустик – не Асбад. Его не обманешь. Всю ночь мы сидели со Спиридионом в Фессалонике возле мерцающего светильника и ломали себе голову. Уж масло у нас вышло, на востоке занялась заря, а мы так ничего и не придумали. И тут появился Эпафродит в черной хламиде, голова покрыта капюшоном, словно у философа. Левый глаз он вонзил в меня, правым – резанул Спиридиона. Ни слова не спросил – и так все понял.
– Чего стоит ваш разум, если вы не можете поймать в силки воробья! Позор! Спиридион, ищи повозку и мчись в Топер! Через Кирилу дай знать пресветлой госпоже, чтоб она сказалась больной и ждала твоего знака! Живо, в путь! Езжай, делай свое дело и жди Нумиду!
Евнух потоптался на месте и униженно попытался выпросить денег.
Эпафродит даже не взглянул на него. Сухим пальцем он указал ему на дверь.
– Ну, а ты знаешь теперь, что делать? – повернулся он ко мне.
– Знаю, господин!
– Тогда ступай в подвал и представь себе, что в сундуках не золотые монеты, а сухие листья!
Эпафродит запахнул хламиду, повернулся и вышел. Я же беспрекословно принялся выполнять приказ господина.
На рассвете я выехал из города в страну варваров и там стал вербовать воинов в свой отряд. Как увижу широкие плечи, могучую руку или крепкий торс – останавливаюсь и пускаю в ход золотые. Мешок с монетами худел; к вечеру следующего дня я потратил последний золотой, наняв на него сорокового воина. Я увел всех их в чащу, и там мы разложили костер. О отец, видел бы ты эти лица, эти мускулы, эти спины! Прирожденные гладиаторы! Оборванные, полунагие, разбойники и тати по призванию, лишенные крова и родных! Клянусь Юпитером, если б нас увидела когорта гоплитов из войска Велисария, они остались бы на месте, не успев выхватить мечи из ножен. Словно разверзлась земля и ад выплюнул моих воинов. Они почти не умели говорить. Только хрипло ржали, выражая свои мысли гримасами, жестами, всем своим видом. Дружелюбия между ними и в помине не было, они готовы были перегрызть друг другу глотку за плод инжира. Я приходил в отчаяние. Но одно тесно связывало их – золото и лютая ненависть к Византии. Когда я рассказал им, что в случае успеха мы спасем дочь несчастного отца, дадим пощечину самому Управде и плюнем в лицо императрице, они вдруг стали монолитом. Пламя мщения вспыхнуло и поглотило все прочие страсти: встав на колени перед костром, они поклялись Христом и всеми богами, что будут беспрекословно повиноваться мне и биться до последней капли крови и что скорее проглотят язык, чем дадут ему произнести слово предательства.
На другой день я тайком доставил отряду оружие: несколько мечей, секир и копий. Я снабдил людей пищей и пообещал на десятый день после победы на этом самом месте заплатить им золотом. Потом поодиночке я отослал их лесом в Топер. Сам же на коне помчался вперед, чтобы разыскать Спиридиона.
– Ну как? – спросил я евнуха, у которого лихорадочно блестели глаза, когда он дрожащими руками пересчитывал выручку.
– Мошенник! – пробормотал Радован. – В такую минуту он считает деньги! Все скопцы – мошенники!
– Ну как? – повторил я, ибо в первый раз Спиридион не услышал меня. Он сгреб монеты скрюченными пальцами и оперся грудью на край прилавка.
– Завтра ее увозят! Рустик стоит на своем!
– Ах он, вонючий пес!.. Ты дал евнуху в зубы? – перебил Нумиду Радован.
– Нет. Но наутро Спиридион разыскал Кирилу и привел ее ко мне. Он потратил на это столько денег в претории, что расплакался, возвратившись домой. Но все было сделано отлично. Кирила выскользнула якобы купить еды на дорогу и украдкой пришла к Спиридиону.
– Что с ясной госпожой? Едет ли она? – спросил я.
Рабыня зарыдала и упала к моим ногам.
– Нумида, ой, Нумида, спаси ее, спаси ангела.
– Я спасу ее! Но ей надо оттянуть отъезд еще на два дня.
– Невозможно, сегодня после полудня ее увозят. Помоги, Христом богом заклинаю тебя, помоги! Феодора убьет ее!
Кирила захлебнулась в отчаянном рыданье, но ни одной слезинки не выкатилось из покрасневших глаз ее на бледное измученное лицо.
– О, взгляни на меня! Душа покидает мое тело от горькой печали. А пресветлая госпожа… море тоски, горькой, как полынь, затопило ее сердце. Всю ночь мы не сомкнули глаз перед иконой богородицы, зажигали лампады перед Спасителем, но нет спасения, нет помощи! Нумида, если ты не в силах спасти нас, то лучше убей. Грех тебе простится, и мы обе, как голубки, полетим отсюда.
– Не греши, сирота! Твоей госпоже еще два дня нельзя пускаться в дорогу. А через два дня вы будете спасены, у нас все готово для этого.
– Два дня, – повторила Кирила и, словно скошенная тростинка, опустилась на пол.
И тут вдруг озарило Спиридиона.
– Придумал! Я знаю, как помочь! – воскликнул он.
Отчаявшаяся Кирила умоляюще взглянула на него.
– Дворцовая тайна! – сказал евнух, отыскивая в шкатулке какие‑то мелкие зернышки. – Пусть Ирина проглотит одно такое зернышко, и она погрузится в сон, подобный глубокому обмороку. Тогда Рустик не сможет везти ее.
Я заработал кучу денег в Константинополе у придворных дам на этом волшебном зелье.
– А это не яд? – спросила Кирила и трепетными пальцами потянулась к зернам.
– Нет, клянусь господом, нет! Оно – безвредно. Но это тайна, недоступная даже первому врачу самой августы. Сколько раз я обманывал двор этим снадобьем! Сколько встреч устроил, какие награды получал!
Кирила ушла с чудодейственными зернами, я – за ней. Долго слонялся я вокруг претория. В полдень у ворот остановилась роскошная двуколка. Ее сопровождали легко вооруженные воины. Пот прошиб меня, ноги подогнулись в коленях, так что пришлось присесть на камень. Сейчас Рустик увезет ее, подумал я. Зернышко не помогло. Все напрасно! Из дворца ее уже не спасти. Я вспомнил о просьбе Кирилы. Ужас охватил меня при мысли о том, что я мог бы поднять руку на этого ангела. И все‑таки спасения нет! Может быть, мне мчаться за город и ждать их в засаде? А потом вскочить на двуколку, сбросить возницу и ускакать. Нет, так не уйти. Солдаты догонят.
Время летело. Голова словно налилась свинцом. Сердце колотилось, перед глазами клубился туман. Прошел час. Из претория выбежал раб. За ним офицер. Вот он что‑то крикнул охране. От страха и тягостного ожидания я оглох и не мог различить его слова. Однако увидел, что солдаты хлестнули коней, экипаж закачался, и они ускакали одни, без Ирины. Силы вернулись ко мне, тьма рассеялась, я принялся шептать молитвы. Вскоре раб возвратился, с ним шел врач.
Спасена!
Я бегом кинулся к Спиридиону. Мерзок мне был этот скареда, но сейчас я упал перед ним на колени и стал целовать его сандалии. Я хохотал от радости, и слезы лились у меня из глаз. Не знаю, то ли в самом деле я так люблю Эпафродита и Ирину, то ли стало жаль самого себя, но тут я просто обезумел от радости. Если б ее увезли, я бы подстерег Рустика и убил его. Таково было мое решение. А потом бы кинулся в море и пошел на дно, чтоб избежать позора.
В сумерках я вышел на лодке в море и пристал к пустынному берегу. Там, в условленном месте, к моему огромному удивлению, уже собралось больше половины нанятых мною варваров.
Не ожидая остальных, я осторожно провел их через заросли и ущелья, окружающие Топер, и, найдя глухое, удаленное от глаз местечко, поставил в засаде.
Охраны, сопровождавшей Рустика, можно было не опасаться. С горсткой моих варваров я, не задумываясь, пошел бы даже на византийских солдат. После этого я отправился к евнуху; туда, поблагодарить Спиридиона, уже прибежала Кирила.
– Передай госпоже, чтоб она попросила дядю выехать сегодня вечером. Пусть скажет что ей легче ехать, когда спадет жара.
И снова я отправился морем за своими запоздавшими солдатами. Пришли все. Их я тоже отвел в засаду.
– Храбрые воины, – сказал я им. – Час близится. Вы уже заслужили свое золото. Но только половину. Вторую половину вы получите через десять дней. На ваших хмурых лицах пылает жажда мести. Мести тому, кто выпил из вас кровь и заставил пуститься в разбой. Благородны те разбойники, которые дерутся ради справедливости. Отец девушки, которую мы сегодня спасем, едва ушел живым от деспота. У него было много денег, и деспот, это чудовище, решил погубить его. Отцу девушки удалось спастись, и сейчас он отдает последние деньга, чтоб спасти свое дитя. Дело, которое нам предстоит сегодня ночью, – не грабеж, не убийство, не воровство, не угон в рабство: сегодня святая ночь, ибо восторжествует справедливость!
По грубым лицам варваров прошло движение, в глазах сверкнуло пламя, они обнажили свои хищные зубы, стиснули кулаки, мышцы на их руках вздулись.
«Звери!» – обрадовался я и тут же испугался: стая голодных львов в пустыне вряд ли была бы опаснее этой толпы, несущей с собой смерть.
Когда совсем стемнело, мы разошлись по обе стороны дорога.
– Как только я хлопну себя по бедру, начинайте. Да смотрите, чтоб не прозевать! Когда я хлопну во второй раз, каждого солдата уже должна обнять Морана. Повозку не трогать! Она моя!
Мне никто не ответил, не возразил ни слова. Крепко стиснув оружие, они укрылись в засаде за кустами и деревьями.
И тут‑то началась для меня настоящая пытка. Чем темнее становилось, тем больший страх охватывал меня. Отчаянье впилось в душу железными когтями. Вдруг Ирина не приедет? Или варвары подведут? Вдруг наш план выдали Рустику? Продали ему за большие деньга? А если префект удвоит, утроит охрану? О, если б у меня было сто рук и в сто раз больше сил! Я отпустил бы с богом диких варваров и все взял бы на себя! А вдруг какой‑нибудь солдат из охраны уцелеет и поспешит назад в Топер… В погоню за нами поднимется весь гарнизон. И тогда нам не уйти. Они отнимут Ирину, обнаружат след Эпафродита…
Я закрыл глаза от ужаса. Белая дорога, уходившая в ночь, простиралась передо мной. Вдруг какие‑то тревожные волны набежали на нее. Из них родились жуткие лица наемников. И вот уже я тону. Ирина хватается за меня. Эпафродит, сбросив свою хламиду, спешит на помощь. Сверкнули кровожадные зубы варваров. Черные когти вонзились в капюшон грека – зазвенело и посыпалось на дорогу золото…
Я сжал ладонями виски, в которых, словно молот по наковальне, стучала кровь. Открыл глаза. Меня била лихорадка. Перед моими глазами уходила вдаль спокойная и мирная дорога.
Что с тобой, Нумида?! Я ударил себя по лбу. Не сходи с ума! Где твое хладнокровие и мужество! Не теряй надежды!
О Христе боже, смилуйся над ангелом!
Тут что‑то застучало вдали. Едут! Справа и слева от дороги послышался легкий хруст. Варвары готовились к налету. Меня словно пробудили от тяжкого сна. В мгновенье ока я успокоился. Почувствовал прилив сил. Страх и отчаянье исчезли. И когда дорога загудела под ударами копыт, я даже улыбнулся от радости, предвкушая трудное дело. Варварам я верил сейчас, как самому себе.
Я осторожно выглянул из‑за дерева. Две тени появились на дороге. За ними еще две, потом четыре, восемь, десять. Шум колес. Покрытая белым двуколка. Потом снова подпрыгивающие тени. Я сжал в правой руке нож, подобрал левую ногу, согнув ее в колене, и, подняв левую руку, ждал минуты, чтоб дать знак.
Фыркали лошади. Солдаты ехали молча. Изредка подковы высекали искры. Звенели стремена. Вот первые два всадника поравнялись со мной, еще двое, еще, еще… громыхает повозка…
– Хлоп!
Из кустов вылетели дикие тени; взмахи, удары, отрывистые возгласы, и вот я уже на двуколке, пронзенный возница летит под колеса, еще мгновение – и все окончилось, без единого слова, без криков о помощи.
Радован поднял руки, словно подгоняя мчащихся коней, и простонал:
– О‑о‑о, Нумида, ты спас ее, о, велик Перун!
В этот миг отлетел в сторону сорванный полог, у входа в шатер раздались вопли, началась суматоха, и вбежавший воин закричал:
– Войска! Бежим!
Словно ужаленный, вскочил на ноги Нумида и бросился вон из шатра.
Радован с испугу опрокинул кувшин с вином и кинулся за Нумидой. Вцепившись в него и раскрыв рот, он тяжело ворочал непослушным языком:
– Гунны… вархуны… Тунюш… бежим!
На севере полыхало багряное небо.
– Горят села! – сказал часовой. – Только что примчался беглец. Славины жгут и убивают. Бежим.
– Бежим, бежим! – вопили вокруг. Люди вскакивали на коней, подтягивали ремни и поворачивали к югу.
– Запрягайте! – приказал Нумида.
Четыре раба поспешно пригнали лошадей и бросились запрягать их.
– Что она? – спросил Нумида раба, сидевшего возле повозки.
– Выпила несколько капель гранатового сока и немного вина. Сейчас спит!
На севере ширился кровавый пояс пожарищ. По дороге на неоседланных лошадях мчались беглецы. Воины Нумиды едва сдерживали своих коней. Из леса неслись отчаянные вопли, мычала скотина, каждый спасался, как мог. И даже птицы, гортанно крича, напуганные и растерянные, неслись к югу над головами бегущих.
Нумида сжал руку Радована и увлек его в шатер, который не успел еще убрать.
– Ты вернешься к нам, Радован!
– Вернусь? О, нет, Нумида! Я бегу с тобой. Я бегу к Эпафродиту.
– Нет! Ты должен пробраться к Истоку! Передай ему это письмо! И береги письмо, как зеницу ока! Мои спутники не должны знать, что я – друг славинов! Я должен бежать! А ты иди назад!
Радован возражал, пытался спорить. Но прежде чем он успел произнести что‑либо членораздельное, Нумида сунул ему за пазуху письмо и пригрозил:
– Слушайся, старик, если тебе дорога жизнь!
Певец не успел прийти в себя, как уже стоял в одиночестве посреди шатра, а Нумида мчался вслед за повозкой на юг.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
От обгоревших бревен шел серый, зловонный дым. Все кругом было опустошено. Далеко в степь уходили полосы опаленной травы. Кое‑где еще тлел ковыль, иногда в кустах вспыхивал огонь, и высоко в небо поднимался дым. На кургане каркали вороны. Ястребы с Гема, учуяв запах паленого мяса, стаями слетались и кружились над пожарищами.
Длинная и широкая полоса разгрома тянулась по всей северной Мезии. Дома были разрушены, хлева опустошены, поля вытоптаны и разорены, леса выжжены. Грозной лавиной наступало войско славинов. Сотни земледельцев в отчаянье, с тоской в груди и проклятиями на высохших губах смотрели на родное пепелище. Словно тысячи тюков, лежали они, связанные, на земле, ожидая решения своей участи. Жуткое мщение нес обагренный кровью славинский меч всюду, куда он достигал. За кости отцов, за сердца сыновей и братьев, око за око, зуб за зуб! День отмщенья!
Исток лежал в одиночестве на вершине холма, далеко от людей. Рядом валялись шлем, доспехи и обнаженный меч. Юноша заложил руки под голову, закрыл глаза, он словно не слышал дикого рева обезумевшего войска, которое в пьяном угаре, точно разнузданные дикари, праздновало победу, радуясь небывалой добыче. Истока не радовала эта добыча. Он мстил за павших Сваруничей, своих братьев. Но такая месть вызывала у него отвращение. Это не было похоже на войну, на настоящее сражение – это был грабеж, разбой, славины рубили, резали скот, жгли, убивали, нападали, как жаждущие крови пантеры. Мысли Истока возносились над кровавым пламенем, его цель шла дальше пожарищ и разбоя, меч его ни разу не сверкнул с той поры, как славины сшиблись с гуннами. Усталая и пьяная вольница упивалась победой, а он мучился, сердце томила тоска, рука устала от безделья. В глубине души он жалел, что лагерь Хильбудий разрушен, что кости столь доблестного воина гниют в ущелье возле града. О, если б он был жив! О, если б уцелели его когорты! Или пусть бы кто‑нибудь другой укрепился за Дунаем! Асбад! Если бы встретить хоть Тунюша! Меч Истока покрылся бы в бою зазубринами, и руки бы не устали. И если бы он, последний Сварунич, пал бы в битве, что из того? Один герой сразил бы другого героя!
Сердце Истока стремилось за Гем. Ему казалось, будто его призывает судьба, сами боги указывают ему путь на юг. По лицу его прошло сомнение. Судьба? Боги? Нет, не судьба и не боги его призывают. А любовь к своему народу и к Ирине. И он последует за голосом любви. Последует! Немедля. Пусть придется идти до самых Афин, идти всю зиму – он должен ее найти! Он вернется с нею. А потом? Потом с войском на юг!
Исток решительно сел, потом поднялся и посмотрел на пожарище и на поле боя.
– Хватит. – Отвращение и гнев появились на его лице. – Хватит резни! Вы отомстили. Теперь я хочу битвы. Такой битвы, чтоб испугался Управда, узнав о том, как Орион сокрушил легионы ромеев.
Он надел доспехи, крепко затянув ремни на спине. Препоясался мечом, застегнул шлем и пошел к толпе.
– Я отправлю войско домой! Близится осень. За зиму славины из Византии научат воинов владеть оружием, а я поищу Ирину. А когда вернусь, ударим на Гем!
Подойдя ближе к лагерю славинского войска, Исток услышал радостный шум. Люди с восторженным ревом следовали за всадником, который ехал туда, где стояли отряды Радо.
Кто бы это мог быть?
Опершись на тяжелый меч, Исток наблюдал за всадником. Похож на гунна. Нет, не может быть. Гунна толпа встретила бы иначе.
Вдруг до Истока донеслись звуки лютни. Старый, но звучный голос затянул боевую песнь, воины подхватили ее.
«Радован! – обрадовался Исток. – Откуда он здесь? Но с пустыми руками? А как же все его обеты и клятвы?»
Он вспомнил о Любинице, и печаль залила его душу. Сколько гонцов разослал он по стране, и все вернулись ни с чем. Вот и Радован пришел один.
«Нет, не только Управда, Тунюш тоже навеки запомнит племя Сваруна! Не уйти ему от страшной мести за сестру!»
Он быстро спустился с холма. Когда Радован увидел его, смолкли струны, утихла недопетая песня. Подняв высоко над головой лютню, старик закричал:
– Исток, Исток! Я нашел ее! Клянусь богами, поклонись мне, как самому Управде!
Он погнал коня к Сваруничу. Исток ждал его. Кровь закипела в его жилах.
– Слезай, старик, и рассказывай! Где она? Почему ты не привел ее?
– Почему я не привел ее? Ты думаешь, девушка – собачка, которая побежит за конем? А ведь даже собачка высунула бы язык и свалилась в траву, так мы мчались. Клянусь Мораной!
Он повернулся к воинам и сердито крикнул:
– Помогите мне слезть! Разинули пасти! Пьяницы! Легко вам ржать, когда вас откармливают, как молочных поросят. А люди за вас умирают от жажды и голода!
Несколько человек со смехом подскочили к нему и сняли его с коня.
– Осторожней! – командовал он. – От скачки у меня ноги, словно деревянные, не сгибаются!
Исток велел немедленно приготовить для Радована еды и медовину.
– А вина нет? – спросил певец, искоса взглянув на Истока.
– Нет!
– Тогда пусть будет медовина! Много раз по ней душа тосковала. Нет так нет!
Пошатываясь от усталости, Радован вместе с Истоком пошел к лагерю, где стояли главные отряды славинов. Громогласный вопль приветствовал гостя. Но, увидев Радо, старик испугался. Исток крикнул Радо:
– Он нашел ее!
Радо обнял старца с такой силой, словно Любиница была у него в руках, и он мог тут же прижать ее к своей груди.
– Отец, где она? Говори, рассказывай! Мы отправимся за ней немедля хоть в Константинополь.
– Да ты огонь! Дай сначала дух перевести. Потерпи малость. Сначала я поговорю с тобой, Исток! Клянусь богами, ты заплачешь от радости и запрыгаешь, как козел, узнав, что я ношу на сердце.
И он многозначительно прижал руку к груди, где лежало письмо Эпафродита.
Радован, не торопясь, подкрепился мясом и медовиной, вызнал все новости: как славины напали на гуннов, как сражались и грабили, потом подмигнул Истоку, чтобы тот следовал за ним, и отошел в сторону.
– Готовься, – начал он, – чтоб от радости голова не закружилась. Сейчас ты узнаешь страшную тайну и сможешь прочесть о ней.
Он оглянулся и вытащил из‑за пазухи письмо Эпафродита. Исток сразу узнал почерк. Лицо его озарила радость. Непрочитанные еще строки сулили ему столько надежд, что руки его дрожали, пока он распечатывал письмо. Радован, широко расставив ноги, стоял рядом, радуясь счастью Истока и гордясь плодами своих усилий.
Эпафродит писал о своем спасении, о том, как удалось отбить Ирину, которая теперь находится у него, в Фессалонике. В конце письма стояло следующее:
«Итак, приди, избранник судьбы, и мсти! Поднимай свой народ этой же осенью. Не бойся сопротивления! Солдат нет. Велисарий завяз в Италии. Ходят слухи, будто он писал Управде: „Если хочешь, чтоб я воевал, присылай солдат. Если хочешь, чтобы мы остались в живых, присылай продовольствие!“ Видишь, пробил час. Приди и сними урожай. Нива созрела. В твои лавры Эпафродит вплетет белый цветок, Ирину. Не мешкай! Силы мои слабеют. Харон призывает меня в свою ладью, чтоб отправиться в загробный мир. Когда я благословлю вас с Ириной, я смогу сказать, подобно апостолу Павлу: „Я кончил, приди, смерть!“»
Исток сжимал пергамен, не сводя с него глаз. Словно во сне мелькали перед ним знакомые тени. В волнении он принялся читать во второй раз, в третий, дышал все глубже и радостнее, пока счастье мощной волной не захлестнуло мужественное сердце. Раскрыв объятия, он прижал Радована к холодному доспеху на своей груди так, что старик застонал.
– Отец, ты творишь чудеса!
– Это хитроумие, сынок!
– Будь я самим императором, я не смог бы достойно вознаградить тебя за радость, которую ты мне доставил. Благороден и славен будешь ты в роде Сваруничей!
В бурной радости Исток позабыл о Любинице. Он засыпал старика вопросами. Как Радован получил письмо? Видел ли он Эпафродита? А может быть, и ее? Весела ли она? Здорова?
Однако о Любинице не забывал Радо. Он издали наблюдал за Истоком и Радованом. Тоска, страх и надежда переполняли его душу. Он ждал, смотрел, ноги его шли сами собой, он подходил ближе и ближе. Он видел, как читал Исток, как он обнял Радована, – словно луч солнца вспыхнул в груди юноши, озарил беспросветную тьму и разгорелся пламенем. Не выдержав, он поспешил к Радовану и Истоку.
– Не могу больше! Откройся и мне, отец! Где Любиница?
И тогда вздрогнул Исток, в сладкий напиток его счастья капнула большая капля горечи. Радован онемел, он не мог взглянуть Радо в глаза. Все примолкли. Черное предчувствие сжало горло Радо, сердце его заколотилось, лицо потемнело.
– Отец, ты молчишь! Она мертва?
– Боги хранят ее, – испуганно и смущенно ответил старик.
Глаза Радо сверкнули. Он топнул ногой, сжал кулаки и надвинулся на певца – Радован почувствовал на лице горячее дыхание юноши.
– Не таи! – с болью крикнул Радо. – Я убью тебя!
Исток встал между стариком и обезумевшим юношей.
Радован торопливо стал рассказывать о том, как он искал Любиницу, как он нашел ее след и даже обнаружил останки коня, но девушка словно сквозь землю провалилась. О волках он умолчал.
– Боги ее хранят! Нумида ее ищет! – врал он в испуге. – Он ищет ее и найдет, как нашел Ирину.
Бессильно опустились руки Радо, напряженные мышцы расслабли, лицо его исказило страдание. Он заскрипел зубами.
– Пропала! Я отомщу за тебя, Любиница, я разыщу Тунюша и тебя!
Он отвернулся, дрожа всем телом.
– Ты пойдешь не один, мы все пойдем с тобой! – взял его за руку Исток.
В тот же день Исток созвал старейшин. Дружно и радостно они приняли все его предложения. После побед, одержанных под его началом, народ верил в него и слепо последовал бы за ним даже в объятия Мораны.
На следующее утро войско выступило на север, к Дунаю. Впереди гнали скот, длинная вереница пленников несла награбленное славинами зерно, ткани, оружие и инструмент. Беззаботно, без страха и тревоги возвращались славины на родину, упоенные победой и довольные военной добычей.
Истока с ними не было. Отобрав пятьдесят лучших всадников, он отправился на восток в надежде разыскать Тунюша. Радован считал, что дней через десять тот должен возвратиться из Константинополя. Наверняка он будет спешить к Любинице.
– А куда ты, отец?
Радован не ответил, и когда все уже были на конях и орда уходивших воинов пропадала в дали, Исток снова спросил Радована:
– Ты в наш град? Или с нами? Ты был бы нам полезен!
Радован, в новой холщовой рубахе, с длинными неумащенными волосами и с седой щетиной, торчавшей как жнивье, с лютней на спине, восседал на коне, нагруженном обильными припасами. Он ответил быстро и решительно:
– Я не иду ни в град и ни с вами.
– Почему? Мы любим тебя, отец, и не стали бы тебя утруждать.
– В град я не иду потому, что с такими крикунами певцы не ходят. Оглохнуть можно от воплей. А с вами не хочу, потому что вы идете на Тунюша. Велик мой гнев на вонючего пса. Разве я смогу одолеть себя, увидев его? Я отнял бы радость мести у него, – он указал на Радо, – а он единственный имеет право заткнуть псу глотку. Перун с вами, и Морана пусть снимет свою жатву. Певец пойдет своей дорогой. Если вы двинетесь на юг, мы встретимся. Клянусь богами, велика тогда будет наша радость!
Он махнул рукой, прощаясь, и галопом поскакал на юго‑запад.
Воины смотрели ему вслед. Он не оглядывался, ибо рассуждал по‑своему.
«Возвращаться в град? Или ехать с вами, молодые волки? О нет! Не напрасно дан Радовану разум. Сейчас, когда я так близок к Эпафродиту и его вину, ехать в град за кислым молоком или, что еще глупее, под гуннский нож? Я еще не совсем ума лишился. К Эпафродиту!»
Он хлестнул коня и засвистел веселую песнь.
Восемь дней Исток и Радо с воинами поджидали Тунюша возле дороги из Константинополя. Исток с наслаждением командовал своим войском. Оно было маленькое, но повиновалось безукоризненно. В головах воинов не возникало даже мысли о том, чтобы противиться распоряжениям Истока. А молодой Сварунич во время долгих ночных караулов и переходов думал: «Мне бы два легиона таких воинов! И я застучал бы в Адрианопольские ворота Константинополя. По Средней улице промчались бы мои солдаты. Перед ипподромом заржали бы славинские кони.
Берегись тогда Управда! И Феодоре лучше было бы оказаться греческой цветочницей, предлагающей свои розы палатинцам».
Настал девятый день напряженного ожидания. Со всех сторон возвращались конные лазутчики. Они привозили невеселые вести. Лагерь Тунюша оставался таким же пустым и сожженным, каким его оставили славины. Анты целыми родами уходили за Дунай. С востока надвигались вархуны. Кто‑то даже вызнал, будто отряды герулов подняли копья и угрожают славинам. Лишь от гуннов, от Баламбака да Тунюша, не было ни слуху ни духу.
Исток встревожился:
– Анты уходят за Дунай? Нет ли тут предательства, братья?
– Предательства? – изумились воины.
– Тунюш был в Константинополе. Переселение антов – дело его рук. Если заволновались герулы – значит, их науськал Управда. Земля герулов богата и обильна. Ни с того ни с сего они не пошли бы на войну. И если они одержат верх, мы погибли. Братья, парки[128]еще не доплели нити жизни Тунюша. Надо возвращаться! Наша земля в опасности!
Только на лице Радо промелькнуло нечто похожее на возражение. Но лишь промелькнуло. Он быстро опустил голову. Отряд повернул коней и последовал за Истоком на север – к Дунаю.
Не спеша двигались молчаливые и задумчивые воины за своим командиром. Чувство подавленности и скорби охватило всех. Приходилось возвращаться с пустыми руками. Напрасно потеряно время, напрасны бессонные ночи. Тунюш бродит бог знает где и, ухмыляясь, пересчитывает золото, которым заплатил ему за предательство Управда. Самым несчастным чувствовал себя Радо. В безысходной тоске ехал он. Руки его не держали поводьев. Конь нес своего хозяина за товарищами, словно шел без всадника. Молодой славин не смог свою боль по утраченной любви перелить в ярость, утолив алчущую душу потоками вражеской крови; опустились его крылья, и он, словно хворый сокол, нахохлился в седле. Любил он Истока, но в сердце его невольно рождалась зависть.
«Ирину вызволили! А Любиницу, может быть, поймали и обесчестили, избили как последнюю рабыню! Крови, крови, о Морана! Перун, посей войну по всему свету!»
Он хмурым взглядом обвел отряд и остановил его на Истоке.
Но и тот ехал повесив голову. Ему сопутствовали победы, под доспехом согревало сердце письмо Эпафродита, но сестры рядом с ним не было. Он представлял себе рыдания седого Свару на, когда он возвратится без Любиницы. И радость растворилась в печали. Душу его снедала тревога о славинском войске. А что, если на него напали герулы? Если оно разбито? У войска нет вождя, это стадо перепуганных овец, а не войско, почему он не пошел с ними? Все более мрачные и мучительные предчувствия переполняли его душу.
На ночлег остановились в лесу.
Огни не зажигали, разговаривали шепотом. Только кони громко жевали сочную траву. Вскоре все заснули, не выставив часового. Улегся даже Исток, измученный предчувствиями. Лишь старый Ярожир, прислонившись к стволу дерева и опершись на меч, провел ночь в полудреме.