Неспроста я согласился идти с Костей на операцию. Это было необходимо мне как разведчику, как участнику боевого подполья. Демьян сказал мне однажды: "Чтобы эффективно командовать людьми, надо не только знать, что они делают, но и уметь это делать самому". Правильная мысль.
План налета на дом с архивами вызревал долго. Все это время объект находился в фокусе нашего внимания Мы тщательно готовились, стараясь не упустить ни одной детали, которая могла бы потом помешать нам. И вот подошел срок. Он пал на семнадцатое февраля. Эх, если бы у меня осталась хоть одна из тех замечательных «зажигалок»! Как бы это облегчило нашу работу… Но, увы, последние я отдал под Новый год Трофиму Герасимовичу. В нашем распоряжении был только бензин – три фляги бензина. Бензин, конечно, тоже горит, но это не то… Далеко не то.
Погода изменилась. Температура поднялась почти до нуля. Дороги развезло, точно весной.
Вечером, без нескольких минут одиннадцать, я выбрался на Административную улицу – параллельную Восточной. Засел в развалинах четырехэтажного жилого дома, разрушенного бомбой. Здесь мы договорились встретиться с Костей.
Город спал. С неба сыпались снег и дождь. Было сыро, слякотно и холодно.
В одиннадцать Костя не пришел – подобного с ним никогда не случалось. Я высунул голову, В провале улицы маячила беленькая точка. Иногда она становилась ярче, потом меркла и наконец исчезла. Кто-то курил. Возможно, Костя. Напрягая до боли зрение, я всматривался в темноту. Послышалось шлепанье сапог. Звуки приближались. По тротуару, в каких-нибудь десяти шагах от меня, прошли люди. Я услышал немецкую речь. Патруль!
Не успели затихнуть шаги, как рядом со мной возник Костя. Будто из-под земли выскочил.
– Видели? – тихо спросил он. – Четыре эсэсовские морды сразу. Чуть не напоролся, пришлось дать задний ход. А погодка, а? Заляпаемся как черти.
В этом был весь Костя. Идя на трудное, опасное, связанное с риском для жизни дело, он мог говорить самое обыденное. Неужели важно: забрызгаемся мы или нет?
– Хлопцы где? – спросил я.
– На постах. Все в порядке.
Речь шла о двух ребятах из группы Кости. Они должны были дежурить неподалеку от дома и в случае опасности предупредить нас.
Костя присел на корточки у моих ног и полез за пазуху.
– Спички достал, – сказал он. – Непочатую коробку. На службе спер.
Спички составляли на оккупированной территории острый дефицит. Мы пользовались зажигалками.
– Пошли! – предложил я.
Мы выбрались на узенький тротуар. Осмотрелись. Ни души. С восточной окраины города доносились какие-то непонятные звуки. Будто бросали с машины на землю полосовое железо. Идти по улице было рискованно, да и не входило в наши планы. Маршрут пролегал дворами. Мы свернули в калитку, миновали один двор, второй, третий, попали в четвертый. Он был не огорожен: забор ушел на топку. Дом стоял на пустыре. Вслед за Костей я обогнул его и наткнулся на кирпичную стену. Ее не обойдешь: она срослась с соседним домом. Пришлось взобраться на нее и идти по гребню. Стена вывела нас на сарай, крытый черепицей. Тут мы поползли на четвереньках, хватаясь за черепицу руками. Вот и край. Отсюда виден тот самый двор, который позволял нам подойти к цели.
Просматривался также кусок Восточной улицы и часть двора, где стоял дом с архивами. Нам надо было спуститься, и спуститься бесшумно. Но как это сделать? Ни лестницы, ни столба рядом. Пришлось прыгать.
Уже на земле я примерился к высоте сарая. До крыши рука моя не дотягивалась. А ведь на обратном пути придется снова взбираться наверх. И у меня мелькнула мысль, которой я поделился с Костей: он станет мне на плечи, влезет на крышу и подаст руку. Потом с его помощью поднимусь я.
Костя согласно кивнул, поправил поясной ремень, засунул за него полы шинели и снова зашагал впереди меня.
Спокойствию Кости я всегда завидовал. Он отправлялся на боевое дело, словно на службу. Каждое движение его было обдумано, выверено, рассчитано.
Он делал лишь то, что надо было делать. Вот и сейчас. На пути стояла старая, без двух колес, армейская телега. Я обошел бы ее с левой стороны: так было удобнее. Но Костя предпочел обойти справа. Для этого надо было продираться через колючие кусты, кажется, крыжовника. И только позже я понял его маневр: с левой стороны телега была хорошо видна с улицы и нас могли заметить.
Вот и последнее препятствие – дом, стоящий вплотную к двухэтажному, где хранятся архивы. Как хорошо, что и он, подобно сараю, покрыт черепицей, а не железом.
Одним своим скатом крыша выходила на улицу, вторым – во двор, к нам.
Нас интересовал именно этот край.
Со слов Кости я знал, что в доме живут две семьи. Люди смирные, опасаться их нечего. Но следует все же соблюдать осторожность. Шум могут услышать не только жильцы, но и часовой на улице.
Не шуметь… Легко сказать! Надо взобраться на крышу и пройти по ней из конца в конец. Костя взял стоявшую у стены длинную доску и подставил ее вместо лестницы. Нажал – держится. Пополз по ней и кое-как достиг крыши.
Настал мой черед. Первый метр удалось одолеть без шума. Но на втором меня постигло несчастье – под доской лопнула черепица. Я замер, обхватил доску руками и ногами: нужно же так! С минуту мы оба вслушивались. Тихо. Звук никого не потревожил. Тогда Костя подал мне руку, и я взобрался на крышу.
Мы доползли до стены желанного дома и залегли передохнуть. Над нашими головами, чуть-чуть наискось, виднелось узкое, с полметра, застекленное окно. Мы смотрели на него и обдумывали свой последний шаг.
Скажу прямо: в эти минуты мне не хватало душевного спокойствия. Того спокойствия, которое всегда сопутствует в делах. Почему? Непонятно. Все шло гладко. Мы благополучно добрались до цели. Сидим, отдыхаем. Я уверен в Косте, он – во мне. У нас одни и те же мысли. И все-таки… Все-таки мне было почему-то не по себе. Чего-то я опасался.
Отдышались. Пора приступать. Костя приподнялся, оглядел стену. Мы заранее решили выдрать из пазов между бревнами паклю, залить пазы бензином и поджечь. Я провел рукой по бревнам: темные, крепкие, как медь. Такие не сразу загорятся, да и загорятся ли?
Костя между тем спустился почти до края крыши, задрал голову и начал показывать мне что-то знаками. Я не понял. Он поманил меня к себе.
– Станьте вот здесь, – прошептал он. – Я на плечи вам… Попытаюсь достать до окна.
– Ты рехнулся!
До окна с самой удобной для меня точки минимум четыре метра. Кроме того, окно расположено не перпендикулярно к нам, а наискосок. Если я примощусь на краю крыши, черепица может не выдержать, и мы оба сорвемся вниз.
– Никуда мы не сорвемся, – проговорил Костя. Он уже сердился. – Что вы за человек? Неужели трудно? Я же дело предлагаю.
Крыша была неудобным местом для спора. Быть может, действительно не сорвемся?
Была не была. Я спустился до самого края крыши и занял место Кости.
Выпрямился во весь рост и ухватился руками за стену.
– Давай!
Костя, как партерный гимнаст, стал на мое левое колено и взгромоздился мне на плечи. В ногах моих появилась дрожь. Я прижался лицом и грудью к холодным бревнам.
– Достаешь? – прошипел я.
Молчание.
– Слышишь, дурень?
Тишина.
– Ну, что ты там? – теряя терпение, спросил я.
– Минутку… Держитесь крепче.
Я не успел ни сообразить, ни как следует закрепиться, лишь ощутил страшный нажим на плечи и толчок, от которого повалился на крышу. Придя в себя, я быстро перевернулся на бок и обмер: Костя висел. Руками он держался за что-то невидимое под самым окном, а ногами сучил, стараясь найти опору. У меня засосало под ложечкой. Ненормальный… Он же свернет себе шею! И главное, ему ничем нельзя помочь. Нас разделяют добрые три метра, которые не преодолеешь, даже вытянув руки.
Я лежал безмолвный, скованный, таращил глаза, а он висел и изворачивался, как ящерица.
И вдруг Костя затих. За что-то зацепился. Да, нашел какую-то щель, или углубление, или выступ. У меня отлегло от сердца.
События, разумеется, протекали быстрее, нежели я их описываю. Все исчислялось секундами. Короче говоря, Костя вдруг подал мне… что бы вы думали? Стекло? Как бы не так. Он подал мне целиком раму. Поражало не то, что он сделал это мастерски очень ловко, а то, что ему вообще удалось это сделать… Произошло что-то непостижимое.
Сейчас он торчал боком в оконном проеме и шептал требовательно:
– Флягу!
Одна фляга с бензином была у меня, две – у него.
Я отцепил ее с карабинчика на поясе, встал, занял поудобнее позицию, примерился:
– Лови!
Фляга взметнулась вверх, упала вниз и едва угодила мне в руки. И так три раза подряд. На лбу у меня вы ступил пот. Какое-то проклятие! Чертовское невезение!
– Из вас не получится жонглер, – пошутил Костя.
Нашел время шутить! А меня разрывала злоба: фляга никак не летела туда, куда я направлял ее. Наконец Костя изловчился и схватил жестянку.
– Спускайтесь на землю, – прошептал Костя.
– А ты?
– Не буду же я здесь ночевать!
Что правда – то правда. Значит, он полетит вниз. И хорошо, если не переломает ноги. Надо хоть как-нибудь самортизировать его падение. Ведь умеют же это делать цирковые акробаты!
Я спрыгнул. Даже не упал. В это время вверху чиркнула спичка, Костя поджигал паклю. Потом горящий комок исчез внутри дома, Костя опять повис на руках, раскачался и, вопреки закону земного притяжения, оказался не внизу возле меня, а на крыше.
Огонь внутри дома скакнул, как хищник, пламя взвилось и осветило пустое окно. Все понимают, и вряд ли надо объяснять, что если дерево облить чистосортным бензином, то уж оно, конечно, горит как следует.
Костя прыгнул в мои объятия. Я не рассчитал свои возможности и упал. Он упал на меня. Мы быстро вскочили, разгоряченные, взбудораженные.
– А теперь – ходу!
Мы направились уже изведанным маршрутом. Надо было бежать, бежать что есть духу. Неосторожность требовала спокойствия, и мы шли, правда быстрее, чем прежде. Все хорошо. Бричка… Кустарник… Сарай под черепицей…
Кирпичный забор… Знакомый дом… Сейчас будет тротуар.
– Вер да? Кто идет? Хальт! – раздался хриплый окрик.
Он на секунду пригвоздил нас к месту. Только на секунду. Мы отпрянули назад, бросились в узкую щель между двумя домами и замерли не дыша. На улице, в том месте, где выкрикнул патруль, топали сапоги, звякали автоматы, раздавались ругательства. Нас искали.
Можно было, конечно, выйти и предъявить свои документы. В чем дело? Кто мы такие? Дежурный полиции по караулам и старший переводчик управы.
Пожалуйста!
Но это – бредовая мысль. Трудно объяснить, каким образом наше присутствие здесь совпало с пожаром.
Уйти. Незаметно уйти – единственное спасение. Мы воспользовались запасным вариантом, стали пробираться дворами, пока не достигли развалин.
Здесь постояли около минуты, вслушиваясь в ночь. Раздался разбойничий свист, но не близко, а так шагах в трехстах, на Административной.
– Это мои ребята, – шепнул Костя.
Я не отнес это к успокаивающим сообщениям. Надо было выбраться на улицу, пересекающую и Восточную и Административную. И побыстрее. Немцы, если что-то учуяли, не уйдут. Они вызовут подмогу и перевернут все вверх дном. А учуять не трудно: пожар скажет сам за себя.
Где-то (где – определить сразу было трудно) затарахтел мотоцикл, и автоматная очередь прошила тишину. Стреляли на Восточной. Возможно, часовой у горящего дома поднял тревогу.
– Держите, – тихо произнес Костя, и ребристая граната тяжестью легла на мою ладонь.
Правильно. Молодчина Костя! Граната – верное дело. Выручит в трудную минуту.
– Выскочим все же на Административную, – предложил я. – Добежим до переулка – и в гору… до соснового бора, а там попробуем вниз, к реке.
Костя не возражал.
Тихо ступая, мы покинули развалины, вышли на улицу, быстро зашагали к переулку и вдруг за спиной опять услышали:
– Хальт!
Теперь беги! Теперь скачи!
Сзади раздался дружный топот, затрещал автомат и хлопнула винтовка. Нас заметили. Немцы стреляли по видимым целям. Вся надежда на ноги и удачу.
Попадаться живыми нельзя.
Мы выскочили в переулок. Еще квартал – и перекресток. А там – сосновый бор.
Вот уже середина квартала. И вдруг впереди, на перекрестке, в небо взвилась красная ракета.
Совсем худо. Мы бросились на ступеньки какого-то дома, на крыльцо, под навес и прижались к стене.
– Нас здесь сцапают как цыплят, – задыхаясь, проговорил Костя.
– Понимаю. Но бежать при таком свете…
Ракета озарила все вокруг. Секунда, другая. Как медленно гаснут проклятые искры.
– Видишь? – показал я двор напротив. – Туда. Скорее!
Костя хотел что-то сказать, но вдруг дверь открылась, он покачнулся и едва не упал.
Из темноты прозвучал, как приказ, голос:
– Сюда! Быстро!
Это было предложение, над которым не пришлось раздумывать. Пренебрегая элементарным благоразумием, мы послушались приказа, хотя отдан он был на немецком языке. Но не мужчиной. Возможно, этим и объясняется наша решимость.
Впрочем, выбора не было. Вернее, был, но плохой. Перебегать улицу под пулями – не ахти какое удовольствие.
Мы вскочили, и дверь захлопнулась. В темноте слышалось только наше шумное дыхание. Я нащупал рукой Костину руку и зажал в своей. Надо держаться вместе. Еще неизвестно, что ожидает нас. Быть может, западня. По тротуару кто-то пробежал. Потом еще и еще. До нас доносились крики, выстрелы, тревожные свистки.
Но вот скрипнула дверь, и коридор, где мы стояли, залил неяркий свет.
Но его было вполне достаточно, чтобы разглядеть того, кто стоял у дверей.
Это была Гизела.
– Ну проходите же, – услышал я ее глубокий голос. – Кажется, все в порядке.
Мы прошли в светлую комнату. Надо было считать за огромное счастье, что мы двигались, дышали, были еще живы.
– Это вы? – воскликнула вдруг Гизела, узнав меня. – Боже мой, какой вид!
Да, вид у нас был аховый, что и говорить.
Гизела смотрела на меня широко раскрытыми зелеными глазами. Вспомнив, что в правой руке у меня граната-лимонка, я быстро сунул ее в карман пальто.
Тогда она перевела взгляд на Костю, который выглядел похлестче меня, и весело спросила:
– Что вы тут делали?
– Что делали? – переспросил я, выигрывая время.
– Ну да… Вопрос, я полагаю, ясен.
– Мы прибежали на пожар. Там горит что-то.
– Где? – встревоженно спросила Гизела.
– Недалеко, на Восточной.
Гизела быстро закрыла дверь во вторую комнату, щелкнула выключателем и подняла оконную штору.
Через окно отлично был виден пылающий дом. Огонь держал его мертвой хваткой. Все полыхало, и смотреть было жутковато. Дьявольское зрелище! Какую стихию выпустили на свободу наши руки!
– Очень мило, – спокойно сказала Гизела, опустила штору и зажгла опять верхний свет. – Раздевайтесь. Я здесь живу, – она сделала рукой округлый жест.
Мы продолжали стоять и нерешительно осматривались.
Комната выходила двумя окнами на улицу. Обстановку составляли стол, диван с низкой спинкой, несколько стульев, тумбочка с радиоприемником «Филипс», что-то вроде буфета или посудного шкафа и широкая бамбуковая этажерка с книгами.
– Да садитесь же! Мне просто неудобно.
– Благодарю, – сказал я, и мы сели.
– Значит, вы бежали на пожар? – уточняла она.
– Да. А патруль без предупреждения начал палить.
– Это очень неприятно. Я лично терпеть не могу, когда в меня стреляют.
Вообще я предпочитаю не служить мишенью.
Я не знал, как На это реагировать. В ее голосе чувствовалась тонкая ирония.
– Нет, так нельзя, – решительно сказала она. – Сейчас же раздевайтесь!
Смотрите, на кого вы похожи.
Я встал. Костя – тоже.
– Спасибо. Мы не будем вас беспокоить. Нам надо идти.
Гизела сидела на диване, упираясь обеими руками в его край.
– Нихт гуд. Вы думаете только о себе?
– Не понял.
– Вы уверены, что вас никто не увидит?
Нет, такой уверенности у меня не было. Но мне трудно было отвечать. Я понимал, что сейчас выйти – значит накликать беду на свою голову. Но не могу же я сказать об этом.
– Вот что, – вновь заговорила Гизела. – Скажите вашему другу, что я тоже ваш друг. И раздевайтесь.
Я посмотрел на Костю. Он нисколько не волновался, только был чуточку бледнее обычного.
– Раздевайся! – после секундного колебания сказал я. – Получилось очень удачно. Здесь нечего опасаться. Я знаю ее.
Костя хотел, видимо, задать какой-то вопрос, но раздумал.
Мы разделись, вышли в коридор, почистили обувь, повесили верхнюю одежду. Но голову сверлила мысль: "Вдруг ловушка?" Гизела принесла пачку сигарет, угостила нас, закурила сама.
– Я вас напою кофе. Будете пить?
Мы переглянулись.
– Я тоже выпью, – поспешила добавить она.
– Удобно ли? – нерешительно проговорил я.
– Очень удобно. Я весь день сегодня варю кофе. Незадолго до вас у меня был господин Земельбауэр. Он мой сосед. Его дом напротив. Вот там, – она показала в угол. – А через дом от него живет господин Гильдмайстер. Тут целая колония.
Я слушал, кивал и чувствовал, как горят мои уши. Мы угодили в осиное гнездо. Чем все это кончится?
– Смотрите журналы. Я быстренько.
Мы остались одни, Костя оглянулся на дверь, за которой скрылась хозяйка, и спросил шепотом:
– Что это за цаца? Немка?
Я кивнул и коротко рассказал о знакомстве.
Костя почесал затылок.
– А что она делает?
– Понятия не имею.
– Тонкая штучка.
Я встал, прошел к этажерке. На верхней полке лежала стопка иллюстрированных журналов. Руки машинально стали перелистывать их.
– Нам нельзя сейчас высовывать нос, – объяснил я создавшееся положение Косте.
– Угу… А я думаю: почему у нее свет? Теперь ясно: начальник гестапо, комендант. Весь этот квартал надо сжечь.
– Чш-ш, – предупредил я.
– Да, – Костя понизил голос, – прелестная ночка выдалась. А не пошла ли она предупредить кого-либо?
– Ну, а если? Что предлагаешь?
– Да я так. Если уж драться, то лучше здесь.
Я отобрал два журнала – себе и Косте, хотел отойти, но взгляд сам по себе непроизвольно остановился на телеграфном бланке, лежавшем на второй полке. Он был заполнен готическим шрифтом. Деталь сама по себе привлекала внимание. Я всмотрелся, и кровь ударила мне в голову. Телеграмма адресовалась Гизеле Андреас. Из Берлина ее отправили тринадцатого. Текст был краток: "Задерживаюсь. Вылечу семнадцатого. Обнимаю. Себастьян Андреас".
Так вот кто она! Вот с кем мы имеем дело! Жена оберштурмбаннфюрера, о котором ведется переписка. Сегодня шестнадцатое. Он вылетит завтра.
Я подошел к Косте и, взволнованный, поведал ему об открытии.
– Сгорим мы, как шведы под Полтавой, – проговорил он спокойно. – Есть предложение – стукнуть ее и потихоньку сматывать удочки.
Стукнуть. Потихоньку.
– А если она действительно друг?
– Вы, значит, еще не уверены?
Послышались шаги. Мы поспешно занялись журналами. Вошла Гизела с подносом в руках. На нем стояли кофейник, чашки и блюдечко с кусочком масла.
Она поставила все это на стол, вынула из шкафа пачку галет, сахар, разлила кофе.
Отпивая маленькими глоточками горячий кофе, я сказал:
– Очень рад знакомству с вами.
– Да? – спросила она. – Охотно верю. Хотя здесь многие говорили мне то же самое.
Она поинтересовалась моим образованием, профессией. Я удовлетворил ее любопытство.
Мне почему-то вспомнилась недавняя беседа с Земельбауэром. Он сказал, что какое-то «но» мешает ему. А говорил он о Гизеле. Не является ли этим «но» оберштурмбаннфюрер? Вполне возможно.
Потом хозяйка занялась Костей. Стала выяснять, здешний он или приезжий, служил ли в армии, сколько ему лет. Узнав, что Костя родился в Энске, она спросила, известен ли ему хозяин дома, в котором мы сейчас сидим.
Костя сказал, что нет. Вообще он держал себя настороженно, отвечал лаконично.
– А вы хотите знать, кто здесь жил?
Она кивнула.
– Пустяки. Я узнаю в управе.
– Да нет, не стоит. Просто так, интересно. Я вам сейчас покажу кое-что.
Пройдемте в ту комнату.
Она встала, пошла, а вслед за нею поплелись и мы.
Во второй комнате стояли полуторная кровать, платяной шкаф и тумбочка.
Возле нее – коричневый кожаный чемодан.
Гизела сдвинула с места тумбочку, подняла половицу, и мы увидели под ней цинковую коробку из-под винтовочных патронов. Она до краев была наполнена серебряными рублями и полтинниками царской чеканки.
Гизела рассмеялась.
– Быть может, они нужны хозяину?
Я сказал, что едва ли кто-нибудь признает их своей собственностью.
Мы просидели у нее до рассвета. Почистили и привели в порядок свою одежду. Когда уходили, Гизела энергично пожала нам руки и сказала:
– Вы ни о чем не думайте. Хорошо, что все случилось сегодня.
– Почему? – не удержался я.
– Завтра прилетает муж. Из Берлина. А он не такой, как я.
Углублять разговор я считал нетактичным.
– Мы еще когда-нибудь увидимся? – лишь спросил я, набравшись смелости.
– Да! Конечно! Это будет зависеть от вас. – И она улыбнулась. Это была улыбка для друзей. Да, только для друзей. В этом я был почему-то убежден.
Убежден я был и в том, что в мою жизнь вошло что-то новое, тревожное.
Кажется, я понял то, чего долгое время не мог понять.
Когда мы добрались до центральной площади, где пути наши расходились, я сказал Косте:
– А архив приказал все-таки долго жить.
– Что верно – то верно!
Гизела
Меня вызвал бургомистр.
– Сходите в Викомандо. К господину Литтенмайеру. Комната тридцать седьмая. Он даст вам циркуляр о весеннем посеве. Надо срочно перевести его на русский и разослать. Ступайте!
Я вышел.
Оккупантам очень хотелось, чтобы крестьяне посеяли в этом году как можно больше зерновых. Но они не верили, что их стремление совпадает с нашим. Большая земля побеспокоилась об этом значительно раньше Викомандо.
Месяц назад, еще зимой, она дала указание развернуть работу среди крестьян о возможно большем освоении земель. Указание это касалось главным образом партизанских отрядов, но не остались в стороне и мы. Успехи на фронтах создавали твердую уверенность, что урожай в этом году будут собирать не оккупанты.
Я оделся и отправился выполнять распоряжение.
Формально зима уже кончилась. Стоял первый месяц весны, но холод явно не торопился покидать наши края. Всюду лежал снег, обильный, плотный. Вот ветерок, правда, дул весенний. Он нес радостные надежды.
Викомандо помещалась в здании одной из средних школ. Я вошел в тридцать седьмую комнату. В ней сидело трое: двое чиновников в военной одежде и один в гражданской. Я сказал по-немецки, что прислан бургомистром.
– Сюда, ко мне, – отозвался крякающим голосом пожилой мужчина. У него было добродушное лицо с каким-то домашним выражением.
Он раскрыл папку, вынул несколько листов, скрепленных булавкой, и подал мне.
– Сделать перевод и разослать. Срок – два дня. Зайдите в комнату четырнадцать, к инженер-агроному Андреас, она зарегистрирует.
Я не поверил своим ушам и переспросил.
Чиновник повторил. Да, я не ошибся – к Андреас. После той злополучной февральской ночи я видел ее лишь мельком на улице около кинотеатра вместе с начальником госпиталя доктором Шуманом. Это было вскоре после поджога дома с архивами. Она как-то растерянно ответила на мое приветствие, а Шуман даже не обратил на меня внимания. Между прочим, муж Гизелы не появлялся. Или же мы прохлопали его? Задание Решетова висело в воздухе.
Первую неделю после поджога я и Костя не знали покоя. Да только ли мы?.. А тот же Решетов, а Демьян, а Андрей? Все они склонны были видеть в поступке Гизелы подвох. Все ожидали с часу на час удара. Но его не последовало. Прошла неделя, минул февраль, настал март. Гизела не выдала нас.
Никто не мог понять, чем она руководствовалась, какие причины побудили ее пойти на такой рискованный шаг. Об этом думал я по пути в четырнадцатую комнату.
Здесь было людно. Сразу даже не удалось заметить Гизелу среди дюжины столов и затылков.
– Вы к кому? – спросил меня на ломаном русском языке плотный интендант с прямым пробором на голове.
Я ответил по-немецки: мне нужен инженер-агроном Андреас – и показал циркуляр.
– Стол у окна, – показал интендант.
Да, там сидела она, Гизела. И как я сразу не обратил на нее внимания!
Она занимает самое видное место.
Я счел правильным держать себя как лицо, ей незнакомое. Узким проходом пробрался от двери до окна, подошел к Гизеле и приветствовал ее. Так поступил бы на моем месте любой.
Она ответила с едва заметной улыбкой, скользнувшей по губам.
Я подал ей циркуляр и хотел добавить, что его необходимо зарегистрировать. Но Гизела опередила меня:
– Да-да, я знаю.
Она не пригласила меня сесть, хотя свободный стул стоял рядом.
Неторопливо подколола к циркуляру маленький клочок бумаги, написала на нем несколько строк, сделала отметку в журнале и возвратила все это мне.
– Можете идти, – сказала она и опять едва улыбнулась.
Мне ничего не оставалось, как проститься.
В управе я чуть было не отдал циркуляр вместе с клочком младшему переводчику. Кто мог предполагать, что надпись на листочке имеет прямое отношение ко мне! Не без удивления я прочел:
"Теперь вы придете сами. Правда? Сегодня же. Не забудьте, что между шестью и семью часами солдат растапливает у меня печь. Жду".
Не скажу о других. Не знаю, как ведут себя другие мужчины, когда им оказывают знаки расположения. Я говорю о себе. Меня обуял телячий восторг. Я готов был смеяться, плясать, петь. Добрый десяток раз была перечитана записка, прежде чем рука моя решилась ее уничтожить. И только потом, позже, начал предъявлять свои права рассудок: что же это такое? Так можно запросто натворить глупостей, уважаемый Дим-Димыч. Или вы забываете, что имеете дело не просто с молодой женщиной, носящей имя Гизела, а с немкой, с женой оберштурмбаннфюрера СС? Это вам ясно?
Да, ясно. Но позвольте: разве не эта женщина, жена эсэсовца, спасла жизнь мне и моему другу? Разве не она, рискуя жизнью, укрыла нас в своем доме и не выдала на растерзание своре разъяренных гестаповцев? Что вы на это скажете? Все правильно.
Однако я прежде всего разведчик, сидящий в оккупированном фашистами городе. И дело, святое дело, которому я служу, для меня превыше всего.
Отсюда надо и танцевать. Нравится мне Гизела? Нравится. Очень. Быть может, потому и нравится, что совершила благородный поступок. А каждый такой поступок, кем бы он ни был совершен, находит отзвук в душе человека. Нашел он отзвук и во мне.
Но если за этим поступком скрывается расчет, если это тонкая и хитрая игра, если Гизела обдуманно старается вовлечь меня в ловушку, если она окажется не той, за кого хочет себя выдать, я безжалостно вытравлю из своего сердца чувство, как бы глубоко оно ни захватило меня.
Остаток дня я пребывал в том приподнятом настроении, когда любая работа спорится. По заданию Андрея я ходил к Геннадию. Андрей беспокоился за Геннадия, а я нисколько. Его пугало, что, вопреки ясному указанию Демьяна, Геннадий и не думал создавать самостоятельную группу.
– В какой роли мне выступать? – с досадой спросил я. – Ревизора или главного уговаривающего?
– Не будь идиотом, – произнес Андрей. – И не тебя мне учить. Посмотри хотя бы, как он живет. А то как отрезанный ломоть.
По-своему Андрей прав. И вообще он молодчина. Им доволен Решетов, с ним считается Демьян. Качество разведывательной информации, после того как группу возглавил Андрей, сразу же повысилось. По линий абвера он развил такую кипучую деятельность, что я не успеваю подбирать ему людей. Помогают Клещ, Костя, Челнок. Подумать только: уже девять троек выбросил абвер! И все девять ведут с абвером игру.
Геннадия я навестил. Он встретил меня холодно. Поговорили вообще и ни о чем конкретно. Говорил больше я. Геннадий слушал меня, сонливо щурясь и позевывая. Глаза его откровенно просили: "Скорей кончай и проваливай. Без тебя тошно". Видимо, наши подпольные события окончательно расшатали его волю. Как не похож он стал на прежнего Геннадия! Где его обычная энергия, настойчивость, решимость? Ведь было, было все это… С какой-то тоской, даже страхом я представлял теперь рядом с ним Оксану. Даже худшее, что знала она о Геннадии, теперь рисовалось в привлекательном виде. Быть может, ревновал, быть может, любил, наконец, тщеславие могло заставить его совершить подлость по отношению к Оксане. В собственной душе я искал основание, причины, объясняющие прошлое. Но настоящее! Как объяснить настоящее? Во имя чего отходит от нас Геннадий? А он отходит. Значит, не было дружбы. Значит, мы всегда были вдвоем: я и Андрей, а он только считался третьим. Больно подумать. Третьим в нашей дружбе был чужой человек. Иначе как понять это холодное равнодушие ко всему, что касается меня и Андрея? Ну, меня он мог бы ненавидеть. Ненавидеть из-за стычек в прошлом, из-за Оксаны. А кто защищал, кто отстаивал его передо мной? Андрей. И сейчас – кто послал меня сюда, чтобы узнать, поговорить, посоветовать? А ему, Геннадию, все равно. Мне кажется, в его душе нет уже места чувству привязанности. Прошло столько времени, а Геннадий ни словом, ни намеком не коснулся своей прежней семьи.