Кума была не просто бой-баба, а ведьма-чародейка. Чарами да заговорами приманивала она к себе честной народ. Чарами заставила она приехать к себе и воеводу. Побыв у Кумы, князь (воевода князь был) нашел, что ее водка вейновая слаще романеи погребов его, а поцелуи вдовы слаще поцелуев его княгини. Вот он и стал частенько ездить за Оку, уже без дьяков и старост, а с одним только верным холопом.
Узнала про то княгиня, и пошли слезы да упреки.
Но воевода не обращал внимания на упреки и слезы жены и продолжал ездить за Оку.
Княгиня хоть и говорила, что не из-за себя журит мужа, а будто бы боялась за судьбу сына, но в действительности она хлопотала более о себе, чем о сыне; княгиня была женщина далеко не старая...
Скоро заметил и сын, что между родителями что-то дело неладно, пристал к матери с расспросами, о чем она кручинится, отчего не осушает очей своих с утра до вечера. Сначала княгиня не хотела открыть сыну причины своего горя, а потом призналась, что кручинит ее змея-разлучница, чарами да присухами овладевшая князем.
Княжич, горячо любивший свою мать, вскипел гневом на Куму и задумал дело недоброе — спровадить змею-разлучницу с белого света. Выбрал он ночь темную, взял с собою «кинжал турецкий да пистолеты немецкие», да двух верных холопов, ребят, как и сам, молодых, и тайком от отца и матери отправился за Оку.
Тайком добрались ребята до жилья вдовы. Кума уже спала или, вернее, притворялась спящей— она благодаря нечистой силе знала, что княжич едет и хочет убить ее, но не струсила.
Молодцам небольшого труда стоило дверь сорвать с петель в ее доме, и вот мигом они добрались и до кровати, где лежала Кума. Казалось, жизнь ее висела на волоске — кинжал княжича блестел уже у самой груди ее.
В это время княжичу вздумалось поглядеть, какова колдунья, отнявшая отца у матери. И велел княжич зажечь огонь. Как глянул он на Куму, так и обмер. Эдакой красавицы он отродясь не видел, и холопы его, увидев Куму, рты поразинули.
Отнял княжич кинжал от груди Кумы да и задумался. А тут еще один из холопов — сорвиголова, любимец княжича, сказал:
— Княжич, недаром князь-боярин полюбил водку вейновую этой бабенки. Не худо бы и тебе перед смертью Кумы попробовать, сколь сладко ее угощение...
Княжич будто проснулся от сна, вложил кинжал в ножны и повелительно махнул рукой холопам — те поспешно вышли из избы.
Около первых петухов княжич свистнул, холопы опять вошли в избу. Там княжич сидел рядом с Кумой, обнимал и целовал ее да распивал с ней водку вейновую из той же чары, из которой Кума угощала прежде самого князя-боярина.
С той поры и княжич стал частенько наезжать за Оку.
Холопы молчали, но, видно, шила в мешке не утаишь, княгиня как-то проведала, что колдунья и сына присушила к себе. Тут богобоязливая боярыня забыла все и задумала извести Куму. Вот стала она искать колдунов, которые бы в чарах были сильнее змеи-разлучницы, как всегда она звала Куму. Искала долго и наконец нашла колдуна, старика столетнего, жившего где-то на берегу реки Кудьмы. Тот и дал ей зелье, да такое лихое, что оно так и кипело в склянице.
Переоделась княгиня старицей, взяла с собой отраву и отправилась за Оку. Пришла она к Куме, выпросилась у нее ночевать, рассказала ей, что она — черница суздальская, ходила-де на богомолье в Иерусалим и Царьград. Кума не могла узнать ее, потому что столетний колдун запретил лукавым передавать Куме намерения княгини. Княгиня и подлила в питье ли, в кушанье ли Куме лихого зелья. Лишь только проглотила Кума отраву, почувствовала, что приходит ее конец и вместе с этим кончилось и очарование: она узнала княгиню и узнала, что та отравила ее.
— Ты извела меня, — сказала умирающая, — но лихо купила и себе: меня и тебя похоронят вместе, а в могилу не зароют.
Только что проговорила Кума эти слова, как дверь избы растворилась — явился как снег на голову сам князь. Княгиня, которую воевода не узнал, было хотела убежать.
— Это княгиня твоя, — сказала Кума. —Она извела меня зельем лихим. — С этими словами Кума умерла, испустив страшный крик.
Вскрикнул и князь и прянул к княгине, как дикий зверь, ухватил ее за горло. Княгиня и крикнуть не успела.
Но тут опять отворилась дверь избы, в которую вбежал княжич. Увидя, что отец душит мать, он кинулся отнимать ее. Началась страшная борьба— и через минуту около трупа Кумы лежали мертвые княгиня и княжич; князь обоих убил своим мечом и не задумываясь велел своим холопам все три трупа бросить в воду. Понесла Ока в Волгу-матушку трупы матери, сына и Кумы-чародейки. Над первыми засветились огоньки, точно радуга, над трупом Кумы загорелось яркое кровавое пламя — настоящий адский огонь.
Ужаснулись холопы княжеские, ужаснулся и сам князь и, вскочив на коня, поскакал по берегу следом за трупами: его влекла за ними какая-то неведомая сила.
Выплыли трупы на Волгу, но не понесла их вода книзу, а пошли они вверх, против течения. На князя страх напал, хочет он сотворить молитву—язык не ворочается, хочет перекреститься — рука не поднимается, хочет повернуть коня — конь не слушается, храпит, вздымается на дыбы и скачет все следом за трупами.
В 15 верстах от Нижнего Новгорода, между нынешними селами Копосовом и Большим Козином, трупы остановились, остановился и конь князя. Тут огни, вспыхнув ярче, погасли, а трупы пошли ко дну.
— Женоубийца! Сыноубийца! — раздался неведомый голос. — Твой час близок!
Поднялась буря, заходили по Волге седые валы, засверкала молния, загудел гром. Князь упал без памяти с коня. Холопы, которые в страхе следовали издали за князем, подняли его и привезли домой без чувств.
Темная ночь покрыла страшное дело. Но исчезновение Кумы, княгини и княжича не могло быть тайной; в народе пошли разные толки, — конечно, говорили втихомолку, боясь гнева воеводы. Толки эти дошли и до Москвы, а там и до царя.
— Где твоя княгиня? Где твой сын? — спросил царь воеводу через посланного нарочного гонца.
— Царь-государь, — отвечал воевода также через гонца, — княгиня обет на себя наложила, пошла пешком молиться богу по святым обителям да и пропала без вести. Сын же пошел охотиться на медведя, сломал его зверь лютый.
Тем, казалось, и дело кончилось, царь будто поверил сказке этой.
Князь же со времени убийства жены и сына совершенно изменился. Разлюбил шумные беседы, попойки и охоту.
Двор воеводский похож был на монастырь, в нем беспрестанно толпились попы, чернецы, странники, юродивые, нищие. Беспрестанно пелись молебны да панихиды, шла трапеза для духовенства и раздача милостыни...
Прошла зима. В одно воскресенье князь был у заутрени в Архангельском соборе и молился со слезами, лежа распростертый на полу церкви, как вдруг с криком и шумом подлетела к паперти толпа всадников. Все бывшие в церкви, не исключая и духовенства, обмерли от страха и хотели бежать, только князь не ворохнулся и лежал на полу, творя молитву.
Всадники спешились и вошли в церковь.
— Княже, — сказал начальник, подойдя к воеводе, — пойман есть ныне повелением государя царя и великого князя.
— Несу вину и голову к ногам государя-царя и князя великого, а душу мою предаю в руци божии.
Кинулись всадники на князя и, лая его всякими лаями неподобными, сорвали с него дорогие одежды, сорвали даже рубашку, разули его, «оставили яко от матери родися» и повлекли из церкви, осыпая ударами...
По выходе из церкви обнаженного князя бросили на дровни и прикрутили его веревками. Два всадника заарканили дровни, и вся толпа, вскочив на коней, с гиком и криками поскакала.
Миновала она Преображенский собор, миновала и монастырь Семионовский и через Тверскую башню, или Ивановскую стрельницу, выехала из кремля в большой острог.
Проехав мост Ивановский, всадники пустились по Большой Мостовой улице и выехали через Острожные ворота на Никольское подгорье, а оттуда спустились на Оку и, переехав ее по льду, помчались берегом Волги.
Гнали они коней час времени и потом остановились.
— Чего ради сташа? — спросил воевода.
— Коней пойти хошем, — отвечал начальник всадников, у которого при всей его свирепости недостало духу сказать воеводе правду.
В это время на Волге загорелись надо льдом два радужных огонька и третий—кровавый. Эти огоньки были невидимы для всадников, видел их только воевода.
— Не коням тоя воды пити, а мне, — прервал князь начальника, — место мне знаемо. Конец мой прииде. Молю тя, не мучь, не истезуй больше, возмерь ми меру, юже возмерил аз, окаянный.
Это были последние слова воеводы: начальник всадников отсек ему голову мечом и бросил в прорубь обезглавленное его тело. Лишь только труп попал в воду, как появился четвертый огонь, точно такой же, как и над трупом Кумы, — кровавый. Огни кровавые слились вместе, и огни радужные— тоже, и стали те и другие кружиться, как бы борясь между собой, причем свет их усиливался более и более и наконец сделался так силен, что осветил всю окружность. Тут и всадники увидели его, увидели и борьбу четырех огненных столбов, двух радужных и двух кровавых, восходивших до неба. Ужаснулись всадники, подхватили голову князя и поскакали прочь. Голову всадники доставили царю, который сперва приказал воткнуть ее на копье и носить по Москве, а бирючам выкликать, идя перед нею:
— Князья, бояре, дворяне, стольники, стряпчие, дьяки, люди житные, дети боярские, стрельцы и все люди служилые, гости торговые, сотни суконные, сотни черные и все люди не тяглые и тяглые, смотрите, как государь-царь и великий князь правит суд свой над своими изменниками, преступающими заповеди господни.
Потом голову сожгли на костре, а прах ее развеяли.