– Даже не упоминайте этого грязного трусливого ворюгу.
– Мистер Макинтайр, – торопливо ответил Сэмюэль, – если эти полчаса будут посвящены подобным оскорблениям…
– Заткнитесь, юноша, – перебил его Макинтайр, – нельзя оскорбить человека, который способен сделать такое.
Сэмюэль заткнулся.
– Это же просто грязное грабилово. Все они просто скунсы, но слишком сильные, чтобы с ними справиться.
– Но вам заплатили не скупясь, – возразил Сэмюэль.
– Да закрой же рот! – вдруг заорал Макинтайр. – Говорить здесь буду я!
Он подошел к двери и глянул на солнечные, курящиеся дымкой пастбища, начинавшиеся прямо у порога и заканчивающиеся серо‑зеленой травой далеких гор на горизонте. Когда он снова обернулся, его губы дрожали.
Вот вы, ребята, любите свою Уолл‑стрит? – хрипло спросил он. – Или где там еще вы обделываете подлые делишки? – Он помолчал. – Любите, наверное. Ни одна тварь не опускается до такой степени, чтобы хоть немножко не любить то место, где она работает, где по́том полито самое лучшее, что у нее есть.
Сэмюэль чувствовал себя неуверенно, слушая его. Макинтайр вытер вспотевший лоб огромным синим платком и продолжал:
– Я понимаю, что вонючему старому черту не терпелось загрести еще один миллион. Я понимаю, что мы всего лишь горстка бедняков, которую он стер в порошок, чтобы купить еще пару экипажей или чего‑то в этом роде. – Он рукой указал в сторону двери. – Когда мне было семнадцать, вот этими руками я выстроил здесь дом. Когда мне исполнился двадцать один год, я привел в этот дом жену, пристроил еще два крыла и с четырьмя шелудивыми волами распахал землю. Сорок лет я видел, как солнце утром поднимается из‑за этих гор, а вечером опускается красное, как кровь, прежде чем спадает жара и на небе появляются звезды. В этом доме я был счастлив, мой мальчик родился в нем, в нем он и умер, весной, в такой же, как сегодня, жаркий день. А потом мы с женой стали жить одни, как и прежде, и старались завести дом, ну почти настоящий, потому что нам всегда казалось, что сын рядом с нами, и по вечерам мы ждали, что он прибежит на ужин.
Его голос задрожал, он почти не мог говорить, и он снова отвернулся к двери, его серые глаза сузились.
– Это моя земля, – сказал он, вытянув руку, – земля, обетованная мне Господом. Это все, что есть у меня в этом мире, и это все, что я хотел.
Он отер пот рукавом рубахи, и его гон изменился, когда он медленно повернулся и посмотрел Сэмюэлю в глаза.
– Но видимо, ничего не поделаешь, раз уж они ее хотят, – делать нечего.
Сэмюэль обязан был что‑то сказать. Он почувствовал, что еще минута – и он потеряет голову. И он начал спокойно, насколько мог, голосом, приберегаемым для самых дохлых дел.
– Это бизнес, мистер Макинтайр, – сказал он, – все по закону. Возможно, что двоих или троих мы не смогли бы купить ни за какие деньги, но остальные получили справедливое возмещение. Прогресс требует определенных жертв…
Никогда еще он не чувствовал себя так неуверенно и с огромным облегчением услышал стук копыт в сотне ярдов от дома. Но в ответ страдание в глазах Макинтайра сменилось гневом.
– Ты и твоя грязная шайка жуликов! – закричал он. – Ни один из вас не испытывает истинной любви ни к чему на этой земле! Вы все – отродье чушки‑копилки!
Сэмюэль встал, и Макинтайр шагнул к нему:
– Ты, болтливый пижон! Вы забрали нашу землю, тогда и это передай лично Питеру Кархарту!
Он размахнулся от плеча и ударил, подобно молнии, и упал Сэмюэль бесформенной кучей. Как в тумане, он слышал шаги на пороге, он видел, что кто‑то сдерживает Макинтайра, но этого уже не требовалось. Владелец ранчо тяжело осел на стул и поник головой.
У Сэмюэля ум зашел за разум. Он понял, что это был четвертый знак в его судьбе, и поток эмоций открыл ему, крича, что неумолимые законы, управлявшие им всю прежнюю жизнь, сейчас поколебались. В полуобмороке он встал и вышел из комнаты.
Следующие десять минут были, возможно, самыми трудными за всю его жизнь. Сколько бы идеалисты ни толковали о силе убеждений, но в реальной жизни долг человека перед его семьей может заставить окостеневший труп казаться эгоистическим оправданием его собственной правоты. Семья всегда была главным в жизни Сэмюэля, и сомнений это не вызывало. Но пережитое потрясение заставило его призадуматься.
Когда он вернулся в конторку, там его уже ждал целый кряж обеспокоенных лиц, и он не стал медлить ни минуты.
– Джентльмены, – сказал он, – мистер Макинтайр был настолько добр, что убедил меня в вашей правоте в этом деле и в том, что Питер Кархарт абсолютно не прав. Я постараюсь, насколько это в моих силах, чтобы вы жили в ваших ранчо до конца своих дней.
Он растолкал изумленную толпу и через полчаса послал две телеграммы, приведшие телеграфиста в состояние оцепенения, одну – Хэмилу в Сан‑Антонио, другую – Питеру Кархарту в Нью‑Йорк.
Ночью Сэмюэль долго не мог уснуть. Он понимал, что впервые над его карьерой нависла мрачная туча. Но какой‑то инстинкт, сильнее, чем воля, и поучительней, чем опыт, заставил его совершить то, что, скорее всего, положит конец и его амбициям, и счастью.
Но что сделано, то сделано, и больше никогда он не сомневался, что поступил верно.
Наутро его ждали две телеграммы. Первая была от Хэмила. В ней было всего три слова: «Ты чертов идиот».
Вторая была из Нью‑Йорка: «Сделка расторгнута немедленно выезжай Нью‑Йорк Кархарт».
В последующую неделю много чего случилось. Хэмил спорил яростно и неистово отстаивал свою махинацию. Он был вызван на ковер в офис Питера Кархарта и провел там ужасные полчаса. В июле он перестал представлять интересы Кархарта, а в августе тридцатипятилетний Сэмюэль Мередит был по всем правилам объявлен новым кархартовским партнером. Четвертая затрещина сослужила добрую службу.
Я полагаю, что некоторая толика наглости есть у каждого и накладывает отпечаток на личность человека, на его склонности и на его мировоззрение. В ком‑то это запрятано очень глубоко. Так глубоко, что мы даже не догадываемся где, пока однажды во мраке ночи истина не откроется нам с хорошей затрещиной.
Но Сэмюэль никогда не скрывал своей наглости, и это действовало на окружающих как красная тряпка на быка. Можно сказать, Сэмюэлю повезло, потому что всякий раз, когда бес высовывался, он встречал отпор, превращавший его в хилого, болезненного бесенка.
Бес всегда был один и тот же, одна и та же черта характера, заставившая его согнать друзей Джилли с кровати или войти в дом к Марджори.
Если бы вы могли провести ладонью по подбородку Сэмюэля Мередита, то нащупали бы там шишку. Он утверждает, что не знает, которая из четырех затрещин оставила ее там, но он бы ни за что от нее не отказался. Он говорит, что нельзя забывать негодяя в себе и что порой, когда надо принять важное решение, он проводит рукой по подбородку. Репортеры полагают, что это нервное, но они ошибаются. На самом деле он снова переживает ощущение необычайной ясности, просветляющее здравомыслие четырех затрещин.
Малыши в лесу
Перевод Е. Калявиной
I
На верхней ступеньке она помедлила. Ее переполняли те же чувства, что охватывают ныряльщиков на краю трамплина, или ведущих актрис в день премьеры, или бугристых юношей в полоску перед решающим футбольным матчем. Ей казалось, что шествовать вниз по лестнице ей пристало под барабанную дробь или под невообразимый парафраз на темы из «Тайс»[24]и «Кармен».[25]Никогда в жизни она так не переживала за свою внешность и никогда еще не была настолько ею довольна. Вот уже полгода, как ей исполнилось шестнадцать.
– Изабель! – Кузина Элейн окликнула ее, стоя в дверях гардеробной.
– Я готова. – От волнения у нее запершило в горле.
– Мне пришлось послать домой за другой парой туфель, я сейчас.
Изабель сделала шаг в сторону гардеробной, чтобы напоследок посмотреться в зеркало, но что‑то ее остановило и потянуло к заманчиво изогнувшемуся лестничному проему. Она заглянула туда и заметила две пары мужских ног, мелькнувших в холле этажом ниже.
Ноги были в одинаковых черных лаковых туфлях и ничем не выдавали своих владельцев, но она упрямо надеялась, что одна пара принадлежит Стивену Палмсу. Этот молодой человек, которого она еще и не видела, заполнил собой значительную часть дня – с самого ее приезда.
В машине по пути с вокзала среди потока вопросов, рассказов, откровений и сплетен Элейн сказала вдруг:
– Помнишь Стивена Палмса? Он безумно хочет снова увидеться с тобой. Нарочно на день задержал свой отъезд в колледж и вечером придет. Он столько о тебе слышал…
Новость была ей приятна. Это значило, что они теперь на равных, хотя она привыкла разыгрывать любовные пьесы и без расклеивания афиш. Но что‑то екнуло в глубине сознания, нарушив сладостный трепет предвкушения, и она спросила:
– Слышал обо мне? И что же именно он обо мне слышат?
Элейн улыбнулась. Она играла роль этакой патронессы при своей экзотической кузине.
– Что ты хорошенькая, и еще… – Она помедлила. – Кажется, он знает, что ты умеешь целоваться.
Изабель поежилась под меховой накидкой. Она уже привыкла, что повсюду это тянется за ней, и всякий раз досадовала, – впрочем, в незнакомом городе такая характеристика может стать преимуществом.
Это она‑то «скороспелка»? Да? Что ж, пусть сами убедятся!
Она еще не доросла до того, чтобы сожалеть, но была уже не настолько юна, чтобы этому радоваться.
Утро было морозным, Изабель смотрела на скользящие за окном огромные сугробы. Она не помнила, бывало ли здесь прежде так холодно, куда холодней, чем в Балтиморе: стекло боковой дверцы заледенело, но углам окон выросли снежные оборки.
Мысли ее все вертелись вокруг одного и того же: интересно, а он одевается так же, как вон тот мальчик, невозмутимо шагающий посреди многолюдной – явно деловой – улицы в мокасинах и новогоднем карнавальном наряде? Это совершенно в духе жителя Запада! Разумеется, Стивен совсем не такой – он же теперь студент колледжа, новоиспеченный первокурсник.
На самом деле Изабель смутно представляла себе, каков он. Фотография двухлетней давности ничем ее не поразила, вот разве что его большие глаза, которые он, скорее всего, нынче уже перерос.
Однако две недели назад, когда обсуждалась ее возможная поездка к Элейн на Рождество, он уже достиг размеров достойного противника. Дети весьма изобретательные сводни, быстро замышляют и ловко плетут интриги, вот и хитроумная Элейн своими письмами сыграла сонату на струнах пылкого темперамента Изабель. Изабель всегда была способна на чувства очень сильные и столь же быстротечные.
Они подъехали к белому каменному особняку, стоявшему поодаль от заснеженной улицы. Миссис Холлис радушно встретила ее и предъявила целый выводок младших кузин и кузенов, чинно жавшихся по углам. Знакомясь с ними, Изабель была сама вежливость. Когда хотела, она умела расположить к себе всех, кроме девиц старше себя и некоторых дам. И впечатление, которое она производила, всегда было тщательно продумано. Вот и в то утро полдюжины девочек, с которыми она возобновила знакомство, воздали должное и ей самой, и ее репутации.
Стивен Палмс был у всех на устах. Видимо, он легко увлекался. Не то чтобы всеобщий любимец, но вниманием его не обделяли. Создавалось впечатление, что каждая девочка какое‑то время крутила с ним роман, но ни одна не сообщила ничего существенного. Он не может в нее не влюбиться!
Все эти сведения Элейн сообщила стайке своих подружек, а те уж не преминули наперебой просветить Изабель, едва ее завидев. Изабель решила, что, если придется, она специально влюбит себя в него – таков ее долг перед Элейн, – пусть даже ценой собственного разочарования. Элейн расписала его в таких блистательных тонах: хорош собой, обходителен и, как водится, непостоянен.
В общем, он олицетворял собой предел романтических мечтаний девушек ее возраста и ее круга. Не его ли это бальные туфли осторожно вытанцовывают шимми на мягком ковре внизу?
Впечатления да и мысли Изабель крутились, будто стекляшки в калейдоскопе. Ей досталась диковинная смесь светского и артистического темперамента, которая чаще встречается у девушек из высшего общества и актрис. Свое образование, а точнее, изощренность она почерпнула у парней, увивавшихся за ней. Она обладала природным чувством такта, а ее способность завести интрижку была ограничена только количеством знакомых юношей. Кокетство искрилось в ее распахнутых темно‑карих глазах и только усиливало физическую притягательность.
Вот так она стояла в тот вечер на верхней площадке загородного клуба в ожидании туфель Элейн и уже начинала терять терпение, но тут кузина показалась на пороге гардеробной, сияющая и воодушевленная. Пока они спускались по широким ступенькам, встревоженный прожектор разума Изабель нашарил и высветил две мысли: «У меня сегодня чудесный цвет лица» и «А интересно, хорошо ли он танцует?»
Они сошли в клубный зал, и ее обступили девушки, с которыми она познакомилась пополудни. Мягкий желтоватый свет на мгновение сказочно переменил их облик. Изабель услышала, как голос Элейн одно за другим называл имена, и рассеянно раскланялась с шестью черно‑белыми, ужасно чопорными персонами.
Где‑то там всплыла и фамилия Палмс, но Изабель поначалу не удалось угадать ее хозяина. Все как‑то неловко и по‑детски принялись пятиться, сталкиваться, и в результате каждому достался наименее желательный собеседник.
Изабель ловким маневром увлекла за собой Дункана Колларда, гарвардского первокурсника, с которым ей когда‑то довелось играть в классы, и они присели на ступеньку. Маленький и, предположительно, шутливый экскурс в прошлое – вот все, что ей было нужно.
Замечательно было то, как Изабель умела светски подать одну‑единственную фразу. Сперва она увлеченно, восторженным контральто произнесла ее с легким южным акцентом. Затем словно полюбовалась ею на расстоянии и подарила ей свою чудесную улыбку. Потом, варьируя фразу на все лады, поиграла с ней, будто с мячиком, при этом не выходя за рамки обычного диалога.
Очарованному Дункану было совершенно невдомек, что все это предназначалось вовсе не ему, а чуть левее – глазам, сияющим из‑под тщательно увлажненной и приглаженной челки.
Подобно актеру, который, даже будучи всецело захвачен собственным вдохновением, способен составить впечатление чуть ли не о каждом зрителе из первого ряда, Изабель оценила Стивена Палмса. Прежде всего, его светлая кожа разочаровала ее, – оказывается, в ее мечтах он был смугл и строен, как карандаш. Что до всего прочего, она приметила мягкий румянец, идеальный романтический профиль, который эффектно сочетался с ладно облегающим фигуру костюмом и шелковой оборчатой сорочкой того самого фасона, который по сей день приводит женщин в восторг, но уже порядком утомил мужчин.
Стивен молча улыбался.
– А вы согласны со мной? – спросила она внезапно, обратив к нему невинный взор.
Он кивнул и улыбнулся опять – выжидающей, полной надежды улыбкой.
Затем все пришло в движение, и, ведомые Элейн, они направились к своему столу. Стивен протиснулся к ней поближе и прошептал:
– Сядем рядом за ужином, Изабель.
Изабель ахнула – не слишком ли он прямолинеен? По правде говоря, у нее было такое чувство, словно выигрышную реплику героини отдали второстепенному персонажу; все же ей не следует ни на минуту упускать бразды правления. Над столом прокатился хохот из‑за путаницы при рассадке, а потом заинтересованные взгляды устремились к ней, сидящей почти во главе.
Изабель сполна наслаждалась всеобщим вниманием, а Дункан Коллард был до того поглощен созерцанием ее разрумянившегося лица, что забыл отодвинуть стул Элейн и слегка смешался.
Стивен сидел по другую руку, излучая самоуверенность и спокойствие, и смотрел на Изабель более трезво. Они с Дунканом заговорили одновременно:
– Я много о вас слышал с тех пор, как вы перестали заплетать косички…
– А смешно сегодня вышло, правда?..
Оба умолкли.
Изабель застенчиво поглядела на Стивена. У нее всегда все было написано на лице, но она решила‑таки спросить:
– Как? От кого же?
– Да все о вас говорили, с тех пор как вы уехали.
Она зарделась, как и положено в таких случаях.
Сидевший по правую руку Дункан, сам того не ведая, уже сошел с дистанции.
– Я расскажу вам все, что вспомнил о вас за все эти годы, – продолжал Стивен.
Она чуточку наклонилась к нему, целомудренно рассматривая веточку сельдерея на тарелке.
Дункан отлично знал, что в этих делах Стивену нет равных. Он вздохнул, повернулся к Элейн и завел светский разговор о том, поедет ли та в школу на будущий год.
II
Конечно, ни Изабель, ни Стивен не были невинными ягнятами, но и только. И даже больше – в игре, которую они затевали, дилетантский статус не имел значения, каждый примерял на себя роль, которую он, возможно, будет играть годами. Оба начали с того, что были хороши собой и очень импульсивны, а все остальное они почерпнули из определенного сорта популярных романов да обрывков разговоров старших ровесников в раздевалке.
Чем больше Изабель вживалась в образ инженю, тем меньше Стивен верил ее огромным невинным глазам. Он выжидал момента, когда маска будет сброшена, но в то же время не подвергал сомнению право Изабель на ее ношение.
А ее, в свою очередь, нимало не впечатлила его напускная поза видавшего виды скептика. Изабель жила в городе побольше и обладала некоторым преимуществом. Но она приняла эту условность среди многих других мелочей, сопутствующих подобным интрижкам. Он знал, что она удостоила его столь исключительным вниманием просто потому, что ее подготовили к этому. Он понимал, что подвернулся под руку за неимением лучшего и должен во что бы то ни стало воспользоваться случаем и упрочить свое положение.
Итак, игра продолжалась, и оба участника проявляли неистощимую изворотливость, которая ужаснула бы их родителей.
Полдюжины юных сотрапезников покончили с ужином, и начались танцы.
Все шло как по маслу – у Изабель отбоя не было от кавалеров, они то и дело перехватывали ее друг у друга, а потом пререкались по углам: «Ты мне и шагу не дал ступить!» – «Ей это тоже не понравилось, она так и сказала, когда я ее отбил в следующий раз».
Истинная правда – она говорила это каждому и каждому мягко сжимала руку, словно говоря: «Стоило прийти сюда только ради того, чтобы потанцевать с вами!»
Но время шло, два часа спустя менее утонченные ухажеры сообразили, что полезнее обратить свои псевдострастные взоры куда‑нибудь еще. К одиннадцати часам Изабель и Стивен сидели на кожаном диване в маленьком кабинете позади читального зала. Она всерьез полагала, что им, как самой красивой паре, место на этом кожаном диване, а менее яркие светлячки пусть стрекочут и порхают внизу. В глазах проходящих мимо двери парней читалась зависть, девчонки, случайно заглянувшие в кабинет, хихикали или хмурились и кое‑что брали на заметку.
Пьеса близилась к кульминации. Они уже успели обсудить подробности долгих лет, прошедших с предыдущей встречи. Многое из того, что Изабель услышала, было для нее не ново: первокурсник играет в хоккейной команде. Стивену довелось узнать, что некоторые ее знакомые парни из Балтимора «ужасные повесы», приходят на вечеринки навеселе, большинству лет по двадцать и больше и все гоняют на «штуцах». Чуть ли не половину из них неоднократно исключали из всевозможных пансионов и колледжей, но их имена были на слуху в мире спорта, и Стивен глядел теперь на Изабель с обожанием.
К слову, все эти подробности бурной студенческой жизни Изабель узнала в основном от старших кузин. У нее бывали шапочные знакомства со многими молодыми людьми, считавшими ее «милой малышкой, за которой нужен глаз да глаз». Но Изабель, и глазом не моргнув, вплетала настоящие имена в выдуманные истории о развеселых кутежах, которым позавидовал бы любой венский дворянин. Такова могучая власть девичьих контральто в сочетании с кожаными диванами.
Как я уже сказал, развязка была близка – и даже более того, наступил переломный момент. Ради нее Стивен остался еще на один день, и его поезд отходил уже сегодня в полпервого ночи. Чемоданы ждали на вокзале, а часы все сильнее оттягивали карман.
– Изабель, – сказал он внезапно, – я хочу вам кое‑что сказать.
Перед этим они болтали чепуху о «сумасшедшинке в ее глазах» и прочих вещах, сопутствующих танцам и уединению на диване, и по его изменившемуся голосу Изабель почувствовала, что сейчас будет, и, конечно, она давно этого ждала.
Стивен потянулся к выключателю у них над головой, и свет погас. Теперь их окружала темнота, только красноватый свет настольных ламп в читальне струился сквозь открытую дверь. И тогда он сказал:
– Не знаю… не знаю, известно ли вам, что вы… что я хочу сказать. Господи, Изабель, я знаю, это звучит, как заученная роль, но это не так…
– Я знаю, – мягко сказала Изабель.
– Мы можем никогда больше не встретиться. Мне порой чертовски не везет в жизни.
Он сидел далеко от нее, на противоположном подлокотнике дивана, но она отчетливо различала в сумраке его темные глаза.
– Мы увидимся снова, дурачок!
Она слегка подчеркнула последнее слово, и оно прозвучало, как ласковое прозвище.
Он продолжал чуть подсевшим голосом:
– Я часто влюблялся в людей… то есть в девушек. Вы, я думаю, тоже… в мужчин, я имею в виду, но, честное слово, вы… – Недоговорив, он внезапно подался вперед, подперев подбородок руками, – любимый выпестованный жест. – Ах, да что толку? Вам идти своей дорогой, а мне, по всей видимости, – своей.
Он умолк. Озаренная со спины тусклым светом Изабель в смятении скомкала носовой платок в плотный шарик и нарочно бросила его на пол. Их руки на мгновение соприкоснулись, но никто не проронил ни слова. Безмолвие затягивалось и становилось еще слаще. В соседней комнате другая уединившаяся парочка принялась наигрывать на рояле. После дежурного «Собачьего вальса» заиграли «Малышей в лесу», кто‑то запел мягким тенором, и в кабинет долетели слова:
Дай руку мне,
Будем во сне
Бродить по волшебной стране.
Изабель стала тихонько подпевать и задрожала, когда почувствовала, как ладонь Стивена легла поверх ее руки.
– Изабель, – прошептал он, – я без ума от вас. И вы тоже неравнодушны ко мне.
– Да.
– Как вы взволнованы, у вас есть кто‑то другой?
– Нет.
Он едва ее слышал, хотя наклонился так близко, что чувствовал щекой ее дыхание.
– Изабель, я на целых полгода уеду в колледж, что, если нам… Подарите мне хоть это воспоминание о себе.
– Закройте дверь. – Ее голос прошелестел так тихо, что он засомневался, не показалось ли ему?
Он тихонько прикрыл дверь, музыка, казалось, трепетала за ней.
Месяц блещет в небе ночном,
Поцелуй меня перед сном.
Какая чудесная песня, думала она, и все чудесно в этот вечер, особенно это романтическое гнездышко, где сплелись их руки, и неизбежный мираж так чарующе близок.
Вся ее будущая жизнь виделась ей бесконечной чредой сцен, подобных этой, – под луной и в бледном сиянии звезд, на задних сиденьях теплых лимузинов или приземистых уютных родстеров, укрытых раскидистыми ветвями, – может, с другими мужчинами, но этот, теперешний, был так прекрасен!
– Изабель! – Его шепот сливался с музыкой, и что‑то словно подтолкнуло их друг к другу. Его дыхание участилось. – Можно, я вас поцелую, Изабель?
Приоткрыв губы, она потянулась к нему в темноте.
Внезапно шум голосов и топот накрыли их волной.
Стивен молнией метнулся к выключателю и зажег свет, а когда дверь распахнулась и в комнату ворвалась троица парней, среди них сердитый недотанцевавший Дункан, – Стивен за столиком листал журналы, а Изабель сидела неподвижно и безмятежно и даже одарила вошедших приветливой улыбкой. Но сердце ее бешено колотилось, она чувствовала себя так, словно у нее отняли что‑то.
Все было кончено. Под громкие призывы танцевать они переглянулись на прощание. В его взгляде читалось отчаяние, в ее – горечь сожаления. Вечер катился своим чередом, довольные кавалеры продолжили свои игры с перехватом.
Без четверти двенадцать Стивен мрачно пожал ей руку, окруженный небольшой компанией гостей, собравшихся пожелать ему счастливого пути. На миг он утратил присутствие духа, и она ощутила неловкость, когда какой‑то остряк‑самоучка, спрятавшийся за чужими спинами, выкрикнул:
– Забирай ее с собой, Стивен!
Он слегка сжал ей руку. Она ответила ему так же, как отвечала на пожатия двадцати других рук в этот вечер, – вот и все.
В два часа ночи, дома у Холлисов, Элейн спросила, было ли у них что‑то со Стивеном. Изабель молча обернулась. Во взгляде ее светилась неоскверненная, идеалистическая мечта, почти как у Орлеанской девы.
– Нет, – ответила она, – я этим больше не занимаюсь. Он просил, но я сказала: «Нет!»
Вползая в постель, она гадала, что‑то он ей напишет завтра в письме, отправленном с нарочным. У него такие красивые губы, неужели ей никогда…
«И четырнадцать ангелов их берегли», – сонно промурлыкала Элейн за стеной.
– Черт! – пробормотала Изабель, опасливо зарываясь в холодные простыни. – Черт!
Дебютантка
Одноактная пьеса
Перевод Е. Калявиной
Сцена 1
[26][27][28]
Горничная
Миссис Коннедж,
Сесилия Коннедж,
Сесилия: Розовый?
Розалинда: Да!
Сесилия: Очень‑очень модный?
Розалинда: Да!
Сесилия: Нашла!
Она замечает себя в зеркале и принимается отплясывать чечетку на ковре.
Розалинда (за сценой): Ты что там – примеряешь его?
Сесилия Алек Коннедж,
Мамаааа!
Алек: Так вот вы где! Эймори Блейн уже приехал.
Сесилия (торопливо): Отведи его вниз.
Алек: Э… а он и так внизу.
Миссис Коннедж: Покажи ему его комнату. Передай, что я очень сожалею, но не могу принять его сию минуту.
Алек: Он обо всех вас наслышан. Почему бы вам не поторопиться? Отец все рассказывает ему о войне, и он вот‑вот взорвется. Темпераментная натура.
Сесилия (усаживаясь на ворох белья): Что значит «темпераментная натура»?
Алек: Ну, пишет что‑то.
Сесилия: А на фортепиано он умеет играть?
Алек: Я не знаю. Он похож на призрак – может до смерти напугать, ну, ты знаешь эти артистические выходки.
Сесилия (заинтересованно): Выпивает?
Алек: Да уж как водится, не вижу ничего странного.
Сесилия: Деньги?
Алек: Господи, сама у него спроси. Не думаю, хотя… Он учился в Принстоне, когда я был в Нью‑Хейвене.[29]Наверное, есть немного.
Миссис Коннедж.
Миссис Коннедж: Алек, разумеется, мы счастливы принимать у себя твоих друзей, но ты должен учитывать, что сейчас неподходящее время, – он может подумать, что им пренебрегают. Видишь ли, на этой неделе Розалинда начинает выезжать, а в такое время девушке требуется все материнское внимание.
Розалинда (снаружи): Так докажи это – иди сюда и застегни меня.
Алек: А Розалинда все такая же.
Сесилия (понизив голос): Все такая же привереда.
Алек: Ну, сегодня ее ждет встреча с достойным противником.
Сесилия: С кем? С мистером Эймори Блейном?
Алек
Знаешь, до сих пор ее никто не переплюнул. Честное слово, Алек, она ужасно ведет себя с мужчинами: оскорбляет, унижает, прекращает свидания, откровенно зевая прямо у них на глазах, а они приходят назавтра, чтобы получить новую порцию.
Алек: Им это по вкусу.
Сесилия: Они этого терпеть не могут. Просто она… я думаю, она вампир какой‑то, она и девушек принуждает подчиняться, только девушек она ненавидит.
Алек: Фамильная сила характера.
Сесилия (покорно): Видимо, эта сила иссякла, так и не дойдя до меня.
Алек: А Розалинда прилично себя ведет?
Сесилия: Не особенно. Ну, можно сказать, как все: иногда покуривает, не отказывается от пунша, частенько целуется – ах да, это общеизвестно, одно из последствий войны.