— Что ты знаешь о нем и о матери?
— Они погибли от несчастного случая, когда мне не исполнилось еще и года. Так говорит моя тетя, всегда говорила. Но она никогда не рассказывает о них. Раз или два я пыталась ее расспрашивать, но она всякий раз отвечает по-разному. Так что я давно уже решила, что тут что-то не так.
— Дальше.
— И вполне возможно, что отец мой — преступник, даже убийца. Или мать. Ведь никто же не станет говорить, что твои родители умерли, и при этом никогда не рассказывать о них, если на то нет веской причины — причины, которую считают слишком ужасной, чтобы сказать ребенку.
— Значит, ты до всего дошла своим умом. Все может оказаться гораздо проще. Вдруг ты незаконнорожденная дочь?
— Я и об этом думала. Иногда это пытаются скрыть от детей. Очень глупо. Намного лучше сказать правду. В наши дни это мало что значит. Мучительней не знать ничего. И гадать, что за этим кроется. Почему меня назвали Розмари? Такого имени в нашей семье ни у кого не было. Оно ведь означает «напоминание», не так ли?
— Напоминать можно и о чем-то хорошем, — заметил я.
— Можно… Но я чувствую, что это не так. Во всяком случае, в тот день, после допроса инспектора, я начала рассуждать. Кому-то понадобилось, чтобы я пришла на Полумесяц. В дом, где лежал труп неизвестного человека. А может быть, это именно он хотел со мной встретиться?
Может быть, он был моим отцом и хотел, чтобы я ему помогла? А потом пришел кто-то еще и убил его. Но возможно, что этот кто-то с самого начала решил выставить меня убийцей. Я запуталась, я испугалась. Здесь все будто нарочно указывает на меня. Вызывают-меня, прихожу обнаруживаю мертвеца и радом свои собственные часы с моим собственным именем. Я запаниковала и поступила, как ты говоришь, невероятно глупо. Я кивнул.
— Ты читаешь или печатаешь слишком много детективов и всяких загадочных историй, — укоризненно сказал я. — А как насчет Эдны? У тебя есть какие-нибудь соображения о том, что ей понадобилось? Зачем она приходила к тебе, если вы каждый день виделись в конторе?
— Понятия не имею. Не могла она думать, что я имею какое-то отношение к убийству. Не могла!
— Может быть, она что-то недослышала и подумала, будто ты…
— Да нечего было дослышивать, нечего, говорят же тебе!
Я ничего не понимал. Не мог понять. Даже теперь я не был уверен, что Шейла сказала правду.
— У тебя есть враги? Отвергнутый поклонник, ревнивая подруга или просто какой-то неуравновешенный тип, у которого на тебя зуб?
Мои слова прозвучали крайне неубедительно.
— Конечно, нет.
Но все-таки враг нашелся. Не до конца поверил я ей и в истории с часами. Невероятно. Четыре тринадцать. Что все это значит? Зачем посылать открытку, если сам адресат понятия не имеет о том, что она значит?
Я вздохнул, расплатился и встал.
— Не волнуйся, — сказал я (самые бессмысленные слова в английском, да и в любом другом языке). — Я открываю контору «Личные услуги Колина Овна». Все образуется, мы поженимся и проживем долгую и счастливую жизнь. Кстати, — сказал я, не в состоянии остановиться, хотя и знал, что лучше закончить на романтической ноте. Но «личное любопытство Колина Овна» взяло верх, — а куда ты потом дела эти часы? Спрятала в ящик комода?
Она ответила не сразу:
— В мусорный ящик возле соседского дома. Впечатляюще. Просто и, наверное, надежно. С ее стороны совсем недурно додуматься до такого. Вероятно, я недооценил мисс Шейлу Вебб.
Глава 24
Рассказывает Колин Овн
Когда Шейла ушла, я вернулся в свой «Кларендон», упаковал сумку и оставил ее у портье. В этой гостинице очень внимательно следили за тем, чтобы постояльцы освобождали номер не позднее полудня.
Я вышел на улицу. Ноги привели меня к полицейскому участку, и, немного поколебавшись, я открыл дверь. Я спросил Хардкасла, он оказался на месте. Хмурясь, инспектор прочел письмо, которое держал в руке.
— Сегодня я уезжаю, Дик, — сказал я. — Возвращаюсь в Лондон.
Он задумчиво посмотрел на меня.
— Хочешь, я дам тебе один совет?
— Нет, — тотчас же откликнулся я.
Он не обратил на это никакого внимания. Если человек решил дать совет, он это сделает несмотря ни на что.
— Раз ты сам знаешь, что для тебя лучше, лучше мне помолчать.
— Никто не может знать, что для меня лучше, что хуже.
— Сомневаюсь.
— Знаешь, Дик, я тебе кое-что скажу. Как только я развяжусь со своим делом, я подам в отставку. По крайней мере, собираюсь.
— Почему?
— Я, знаешь ли, стал похож на старого викторианского священника. У меня появились Сомнения.
— Не спеши.
Я не совсем понял, что он имел в виду. Я спросил, чем он сам так озабочен.
— Прочти, — он пододвинул ко мне листок, который изучал перед моим приходом.
«Уважаемый сэр, я только что вспомнила одну вещь. Вы спрашивали, нет ли у моего мужа каких-то особых примет, и я ответила „нет“. Но я ошиблась. За левым ухом у него есть небольшой шрам. Когда-то, когда он брился, его толкнула наша собака. Наложили шов. Ранка оказалась небольшой и неопасной. Я забыла о ней на другой же день.
Искренне ваша Мерлина Райвл».
— Лихой у нее почерк, — сказал я. — И в жизни не знал, что бывают такие багровые чернила. Шрам есть?
— Шрам есть. Именно там, где она говорит.
— Во время опознания она не могла его заметить?
Хардкасл покачал головой.
— Шрам за ухом. Чтобы его увидеть, ухо нужно отогнуть.
— Тогда все в порядке. Еще одно подтверждение. Что тебя грызет?
Хардкасл мрачно изрек, что в этом убийстве все попахивает чертовщиной. Он спросил, не собираюсь ли я зайти в Лондоне к своему французу или там бельгийцу.
— Может быть, и зайду. Только зачем?
— Я рассказал о нем старшему констеблю, и тот говорит, что прекрасно его помнит по делу с девушкой-проводницей. Я искренне хотел бы, чтобы он приехал, если это возможно.
— Вряд ли, — сказал я. — Он домосед.
В двенадцать пятнадцать я нажал кнопку звонка дома номер шестьдесят два по Вильямову Полумесяцу. Открыла дверь миссис Рамзи. Она едва глянула на меня.
— Что вам угодно? — сказала она.
— Могу я переговорить с вами, миссис Рамзи? Я заходил дней десять назад. Вы, наверное, забыли.
Она подняла глаза и принялась разглядывать меня. На лбу у нее выступили легкие морщинки.
— Вы… вы приходили с инспектором уголовной полиции, не так ли?
— Совершенно верно. Можно войти?
— Конечно, если хотите. Кто же откажется впустить полицейского. Если такие и есть, у них плоховато с головой.
Она первой прошла в гостиную, махнула рукой в сторону стула и сама уселась напротив. Голос ее звучал, пожалуй, резковато, но во всем ее облике сквозила равнодушная усталость, которой я не заметил в первый раз.
Я сказал:
— Сегодня здесь, кажется, тихо. Дети вернулись в школу?
— Да. Теперь совсем другое дело. — Она спросила:
— Наверное, вы хотите что-то спросить по поводу второго убийства? Я имею в виду девушку.
— Нет, не совсем. Я, видите ли, не имею прямого отношения к полиции.
Она слегка удивилась.
— Я думала, вы сержант… Овн. Разве я ошиблась?
— Моя фамилия действительно Овн, но служу я в другом отделе.
Равнодушие миссис Рамзи исчезло. Она взглянула мне прямо в глаза, быстро и тяжело.
— Вот как! — сказала она. — И что же вам нужно?
— Ваш муж все еще за границей?
— Да.
— Его долго нет, не так ли, миссис Рамзи? И даже очень долго.
— Что вам известно?
— Что сейчас он находится за «железным занавесом». Я прав?
Минуту-другую она молчала. Потом ответила ровным, бесцветным голосом:
— Да. Совершенно правы.
— Вы знали, куда он собирается?
— Примерно. — Она помолчала, потом добавила:
— Он хотел, чтобы мы поехали вместе.
— Он давно так решил?
— Думаю, да. Но сказал мне совсем недавно.
— Вы не разделяете его взглядов?
— Когда-то разделяла. Вы должны и сами это знать. Вы ведь все проверяете довольно тщательно — кто был членом партии, кто попутчиком, кто еще чем.
— Вероятно, вы можете сообщить нам что-нибудь важное.
Она покачала головой.
— Нет. Не могу. И не потому, что не хочу. Видите ли, он никогда не говорил мне ничего конкретного. Я и не хотела ничего знать. Я сыта по горло! И когда Майкл сказал, что едет в Москву, я не удивилась. Я лишь попыталась понять, чего хочу я.
— И вы поняли, что не слишком сочувствуете его убеждениям?
— Нет, не в этом дело. Мои взгляды касаются только меня. Я думаю, все женщины в конце концов к этому приходят. Если они, конечно, не фанатички, но ко мне это не относится. Я и раньше-то была в крыле умеренных.
— Ваш муж имел отношение к делу Ларкина?
— Не знаю. Думаю, да. Но он никогда ничего не рассказывал.
Вдруг она живо взглянула на меня.
— Нам лучше выяснить сразу все, мистер Овн. Или мистер Волк-в-овечьей-шкуре. Я любила своего мужа. Независимо от того, нравятся мне его политические пристрастия или нет. Но любила, кажется, не до такой степени, чтобы ехать за ним в Москву. Он хотел, чтобы я привезла детей. И вот это-то мне не по душе. Все очень просто. Я решила остаться с ними здесь. Я не знаю, увидимся ли мы еще. Он сделал свой выбор, а я — свой. Но одно я знаю совершенно точно. После нашего разговора. Я хочу, чтобы дети росли дома. Они англичане, и я хочу, чтобы они росли, как и все нормальные дети, у себя на родине.
— Понятно.
— Вот теперь, я думаю, все, — сказала, вставая, миссис Рамзи.
Сейчас весь ее вид говорил о решимости.
— Наверное, это очень непростой выбор, — мягко сказал я. — Мне очень вас жаль.
Я сказал правду. Возможно, искреннее участие тронуло ее. Она слегка улыбнулась.
— Может быть, вы и искренни… Наверное, при вашей работе надо уметь влезть в чужую шкуру и уметь понимать, что думают и что чувствуют другие. Для меня это был нокаут, но самое худшее уже позади… Теперь у меня свои планы: что делать, куда деваться, где жить — здесь или уехать. Мне нужна работа. Когда-то я была секретаршей. Возможно, я пойду на курсы стенографисток.
— Что ж, — сказал я. — Только не в бюро «Кавендиш».
— Почему?
— Те, кто там работает, стали, кажется, слишком часто попадать в неприятные истории.
— Если вы думаете, что я что-то об этом знаю, вы ошибаетесь. Я не знаю ровным счетом ничего.
Я пожелал ей всего хорошего и удалился. Ничего я здесь не выяснил. Да не очень-то и рассчитывал. Просто не хотелось оставлять «хвосты».
Выходя из калитки, я почти столкнулся с миссис Мак-Нотон. Она несла хозяйственную сумку и, кажется, не совсем твердо стояла на ногах.
— Позвольте мне, — сказал я, забирая сумку.
Она было вцепилась в ручку, потом, наклонив голову, вперила в меня изучающий взгляд, после чего сумку отпустила.
— Вы тот самый молодой человек из полиции, — сказала она. — Не узнала вас сразу.
Она заковыляла следом за мной.
Я донес сумку до дверей ее дома. Сумка оказалась неожиданно тяжелой. Я спросил, что там лежит. Столько картошки?
— Не звоните, — предупредила она. — Дверь не заперта.
Кажется, на Полумесяце вообще не запирают дверей.
— Ну и как у вас дела? — полюбопытствовала она. — Похоже, женился он на неровне.
Я не понял, о ком она говорит.
— Кто женился? — спросил я и пояснил:
— Я был в отъезде.
— А-а, ясно. Да убитый. Я говорю о нем и о миссис Райвл. Я ходила в суд. Такая заурядная женщина. И должна вам сказать, не похоже, чтобы смерть мужа ее огорчила.
— Она не видела его больше пятнадцати лет, — пояснил я.
— Мы с Ангусом женаты уже двадцать. — Она вздохнула. — Это много. И теперь, когда он оставил кафедру, все в саду да в саду… Приходится поломать голову над тем, куда себя деть.
В этот момент из-за угла дома вышел мистер Мак-Нотон с лопатой в руке.
— Ах, ты уже вернулась. Дорогая моя, дай-ка я заберу сумку…
— Отнесите, пожалуйста, ее в кухню, — быстро сказала мне миссис Мак-Нотон, толкнув меня локтем в бок. — Там только кукурузные хлопья, дыня и яйца, — сказала она мужу, счастливо улыбаясь.
Я водрузил сумку на кухонный стол. Она звякнула. О Господи! Нюх сыщика не обманешь. Прикрытые пакетом с желатином, в сумке скрывались три бутылки виски.
Так вот почему временами миссис Мак-Нотон так безмятежна и так говорлива, и вот почему ее иногда слегка пошатывает. Вероятно, по той же причине, по которой Мак-Нотон оставил кафедру.
Это был день встреч с обитателями Полумесяца. Когда я шел в направлении Олбанской дороги, на глаза мне попался мистер Бланд. Выглядел он прекрасно. Он узнал меня сразу.
— Как дела? Как преступники? Я слышал, вам удалось выяснить, кто убитый. Кажется, он не слишком хорошо обошелся с женой. Между прочим, простите за любопытство, вы ведь не из местной полиции?
Я уклонился от ответа, сказав, что я из Лондона.
— Значит, уже и Скотланд-Ярд заинтересовался?
— Ну-у, — протянул я неопределенно.
— Понимаю-понимаю. Нельзя болтать с кем попало. Вы не были на последнем слушании?
Я сказал, что был за границей.
— Представьте, и я тоже! И я, мой мальчик. — Он подмигнул мне.
— Веселый Париж? — спросил я, тоже подмигивая. — Хорошо бы, но нет. Всего-навсего день в Болонье. Он ткнул меня локтем в бок, совсем как миссис Мак-Нотон.
— Без жены. Подцепил одну крошку. Блондинку. Перец, а не девица!
— Ездили по делам? — спросил я. И мы оба расхохотались, как двое знающих жизнь мужчин.
Он отправился в сторону дома номер шестьдесят один, а я — к Олбанской дороге.
Я был недоволен собой. По словам Пуаро, из соседей можно вытянуть и побольше. Действительно, невероятно, что совсем уж никто ничего не видел. Может быть, Хардкасл не правильно ставил вопросы? Но я-то — я смогу придумать что-нибудь получше или нет? Когда я свернул на Олбанскую дорогу, я уже составил в уме список. Получилось так:
Мистер Корри (Каслтон) отравлен — ditto[15] убит
— Когда?
— Где?
Мистер Корри (Каслтон) доставлен в дом номер девятнадцать
— Как? Кто-то должен был что-нибудь видеть
— Кто?
— Что?
Я снова свернул налево. Теперь я шел той же дорогой, что и девятого сентября. Не зайти ли к мисс Пебмарш? Позвонить в звонок и сказать… так что же сказать?
Заглянуть к мисс Вотерхауз? Но о чем, черт меня побери, с ней говорить?
Или к миссис Хемминг? Вот с миссис Хемминг неважно, о чем говорить. Она все равно не слушает, а то, что скажет она, может, что-то и даст, как бы нелепы и неуместны ни показались ее слова.
Я шел по улице, как в первый раз, мысленно отмечая номера домов. Интересно, покойный Корри тоже шел здесь и тоже глядя на номера? Пока не дошел до дома, где его уже поджидали?
Никогда Вильямов Полумесяц не выглядел столь многозначительно. Я чуть не воскликнул в духе викторианской эпохи: «О, если бы камни могли говорить!» Кажется, в те времена это было любимым изречением. Но камни помалкивают, а также кирпичи, и известка, и штукатурка, и даже лепнина. Полумесяц молчал. Старомодный, довольно обшарпанный, равнодушный, несклонный к беседам. И осуждал — я так и чувствовал это — странствующих мародеров, которые и сами-то никогда не знают, что они ищут.
Народу было немного. Мимо меня проехала пара мальчишек на велосипедах, прошли две женщины с хозяйственными сумками. Дома стояли, как мумии, скрыв за своими стенами все отзвуки жизни. Причину я знал. Наступал, или уже наступил, священный час — час, осененный английской традицией, когда все готовятся приступить к обеденной трапезе. Только в одном или двух домах сквозь незашторенные окна мне удалось увидеть их обитателей, садившихся за накрытый стол, но и это стало теперь большой редкостью. Может быть, из-за только что вошедших в моду занавесок из нейлоновых кружев, а может — что больше похоже на правду — оттого, что, по обычаю шестидесятых, все стали обедать на «современных» кухнях.
Я подумал, что этот час как нельзя лучше подходит для убийства. Интересно, намеренно ли выбрал его убийца? Было ли это частью плана? Наконец я дошел до дома номер девятнадцать.
Я стоял и глазел на него, как и все слабоумные в городе. Но сейчас ни здесь, ни поблизости не было ни души.
— Ни одного приличного соседа, — печально сказал я. — Ни одного искушенного наблюдателя.
Я почувствовал острую боль в плече. Я ошибся. Наблюдатель был здесь и наверняка оказался бы чрезвычайно полезным, если бы только умел разговаривать. Я остановился, прислонившись к столбу калитки у дома номер двадцать, а на нем сидел рыжий котище, с которым я уже встречался. Я отцепил от плеча игривую лапу и перекинулся с ним парой слов.
— Если бы кошки могли говорить, — предложил я ему тему для беседы.
Рыжий кот раскрыл пасть и громко и мелодично мяукнул.
— Я знаю, что ты умеешь, умеешь не хуже меня, — сказал я. — Но вот говоришь ты только по-своему. Тогда ведь тоже сидел здесь? Видел, кто входил, кто выходил из этого дома. Ты-то знаешь, что там случилось. Готов спорить, что все ты знаешь.
Кот едва ли обратил внимание на мои слова. Он повернулся ко мне спиной и махнул хвостом.
— Прошу прощения, ваше величество, — сказал я.
Кот холодно взглянул на меня через плечо и принялся с усердием умываться. «Соседи!» — горько подумал я. Вне всякого сомнения, на Полумесяце соседи общались довольно тесно. И всего-то мне было нужно — мне и Хардкаслу — найти какую-нибудь милую старую сплетницу, которая сует со скуки нос не в свои дела и приглядывает за всеми. В постоянной надежде наткнуться на небольшой скандальчик. Беда в том, что в наши дни такие сплетницы, кажется, вымерли. Теперь они собираются где-нибудь в гостях, расположившись там с полным комфортом, или пролеживают в больницах кровати, такие необходимые настоящим больным. Это раньше старый, сирый да убогий жил себе дома и радовался, когда его навещали дети или какой-нибудь полоумный родственник. Теперь таких нет. Невосполнимая утрата для следствия.
Я посмотрел через улицу. И что бы здесь не жить кому-нибудь? И что бы не выстроить ряд аккуратных домишек, вместо этого громадного и бездушного бетонного здания? Больше всего оно смахивает на человеческий улей, куда его обитатели — рабочие пчелы — возвращаются по вечерам, чтобы только умыться и сразу же снова уйти поболтать где-нибудь с друзьями. И в соседстве с этой бездушной громадиной увядшая светскость викторианского Полумесяца показалась мне почти трогательной.
Неожиданно где-то на средних этажах сверкнул солнечный зайчик. Я насторожился. И принялся разглядывать окна. Да, вот опять. Окно открыто, кто-то там наблюдает за улицей. К лицу что-то прижато, так что не рассмотреть. Снова блеснуло. Я опустил руку в карман. В моих карманах полно всякой всячины, и всегда можно найти что-нибудь полезное. Вы не поверите, как при случае может пригодиться какая-нибудь ерунда. Обрывок лейкопластыря. Несколько довольно невинных с виду инструментов, которыми можно открыть самый сложный замок, серый порошок в жестянке из-под чего-то, небольшой распылитель для этого порошка и еще две-три железки, про которые мало кто догадается, для чего они предназначены. Кроме всего этого, я носил в кармане полевой бинокль. С небольшим, но приличным увеличением. Его-то я и достал и поднес к глазам.
Из окна выглядывала девочка. Я разглядел длинную косичку, свесившуюся через плечо. Она держала в руках театральный бинокль и изучала мою скромную персону с лестным для меня вниманием. И хотя больше ей изучать было некого, мне это могло лишь показаться. В этот момент на Полумесяце показался еще один нарушитель полуденной тишины.
На улице показался очень старый «роллс-ройс», за рулем которого восседал очень старый шофер. На лице его было написано чувство и собственного достоинства, и некоторого отвращения к жизни. Никакая процессия не сумела бы проехать с большей торжественностью. Я заметил, как моя маленькая наблюдательница перевела свой бинокль на него. Я стоял и думал.
Я всегда считал, что, если подождать, обязательно должно повезти. Подвернется что-нибудь этакое, что и в голову не приходило, на что и рассчитывать не мог, но так всегда бывает. Может быть, мне уже повезло? Я опять поднял глаза на большое квадратное здание, заметив место, где находится нужное мне окно, просчитав весь ряд, от угла до угла и сверху донизу. Четвертый этаж. Потом я пошел по улице и дошел до входных дверей. Дом огибала широкая подъездная дорога, по углам красовались газоны с опрятными цветочными клумбами.
По-моему, никогда не вредно подготовиться, как полагается, поэтому я сошел с дороги, подошел к стене, задрал голову вверх, будто что-то меня там удивило, наклонился к траве, словно что-то искал, потом выпрямился, переложив «это» из руки в карман. Потом я обошел здание и открыл входную дверь.
Положено считать, что привратник находится на своем посту почти целый день, но в священный обеденный час в вестибюле никого не было. Я увидел кнопку звонка, над которой висела табличка «привратник», но не позвонил. Я вошел в автоматический лифт и нажал кнопку четвертого этажа. Теперь нужно только не ошибиться.
Со стороны кажется очень просто найти нужную дверь, но на самом деле это не так-то легко. Правда, в свое время я достаточно практиковался в подобных вещах и почти наверняка знал, что не ошибся. Номер квартиры, к счастью или несчастью, был семьдесят семь. Я подумал: «Семерки — к добру. Вперед», — нажал кнопку звонка и стал ждать, что будет дальше.
Глава 25
Рассказывает Колин Овн
Ждать мне пришлось недолго, потом дверь открылась.
На меня молча смотрела светловолосая крупная девица, одетая в яркое пестрое платье, похоже, шведка. На ее наспех вытертых руках и на кончике носа остались следы муки, так что я без труда сообразил, чем она занималась.
— Простите, — сказал я, — тут у вас живет девочка. Она кое-что уронила из окна.
Девица ободряюще мне улыбнулась. В английском она была не слишком сильна.
— Простите… как вы сказали?
— Здесь живет девочка, маленькая девочка.
— Да-да, — она кивнула.
— Уронила… из окна.
Я показал ей жестом.
— Я поднял и принес.
Я протянул руку. На ладони лежал складной серебряный ножик для фруктов. Ножик она не признала.
— Не думаю… я не видела…
— Вы готовите, — сказал я с участием.
— Да-да, готовлю. Да-да. — Она отчаянно закивала головой.
— Не хочу вас отрывать, — сказал я. — Вы не позволите мне отдать его девочке?
— Простите?
До нее наконец дошло, чего я хочу. Она пересекла прихожую и открыла дверь. За ней оказалась довольно милая гостиная. У окна стояла кушетка, а на ней, с ногой в гипсе, сидела девочка лет девяти-десяти.
— Этот джентльмен говорял, что ты… ты уроняла… К счастью, в этот момент с кухни сильно потянуло горелым. Моя провожатая отчаянно воскликнула:
— Прошу прощения, прошу прощения!
— Вы идите, — сказал я участливо. — Мы и сами договоримся.
Она с готовностью выскочила из комнаты. Я вошел, закрыл за собой дверь и подошел к кушетке.
— Здравствуй, — сказал я.
Девочка ответила «здравствуйте» и впилась в меня таким долгим и проницательным взглядом, что я почти смутился. Она была обычным ребенком с прямыми серенькими волосами, заплетенными в две косички. У нее был выпуклый лоб, остренький подбородок и очень умные серые глаза.
— Меня зовут Колин Овн, — сказал я. — А тебя как?
— Джеральдина Мария Александра Браун.
— Боже мой, — сказал я, — какая ты важная. А дома тебя как зовут?
— Джеральдина. Иногда Джерри, но Джерри мне не нравится. А папе не нравятся сокращения.
У детей своя логика, и это доставляет большое удовольствие в общении с ними. Взрослый человек немедленно спросил бы меня, что мне нужно. Джеральдина же начала разговор безо всяких дурацких вопросов. Она сидела одна, скучала и потому обрадовалась моему приходу. Теперь, если она не сочтет меня человеком унылым и скучным, она разговорится.
— Кажется, твоего папы нет дома, — сказал я.
Она ответила с той же готовностью и так же подробно, как начала.
— Он в «Инженерных работах Картингхейвена, Бивер-бридж», — сказала она. — Отсюда это четырнадцать миль и еще три четверти.
— А мама?
— Мама умерла, — ответила Джеральдина так же бодро. — Она умерла, когда мне было два месяца. Она летела домой из Франции. Самолет разбился. Все погибли.
Говорила она с некоторой гордостью, и я подумал, что если мать ребенка погибает в такой страшной, ужасающей катастрофе, то потом этот ребенок купается в лучах всеобщего внимания.
— Понятно, — сказал я. — Поэтому у тебя… — Я повернулся к двери.
— Это Ингрид. Она из Норвегии. Здесь она всего две недели. Она еще даже не знает английского. Я сама ее учу.
— А она тебя учит норвежскому?
— Не очень, — сказала Джеральдина.
— Она тебе нравится?
— Да. Нравится. Но готовит она иногда странно. Знаете, она любит есть сырую рыбу.
— В Норвегии мне случалось есть сырую рыбу, — сказал я. — Очень вкусно.
Джеральдина посмотрела на меня с большим сомнением.
— Сегодня она решила испечь пирог с патокой, — сказала она.
— Звучит заманчиво.
— Н-да-а, пироги с патокой я люблю, — добавила она вежливо. — Вы пришли к нам на обед?
— Не совсем. Дело в том, что я просто проходил мимо, увидел, как что-то упало из окна, и решил, что из вашего.
— Из нашего?
— Да. — Я пододвинул к ней серебряный ножик. Джеральдина смотрела на него сначала с сомнением, потом — с одобрением.
— Что это?
— Ножик для фруктов. Я раскрыл его.
— А-а, понятно. Вы хотите сказать, таким ножиком чистят яблоки и все такое?
— Да.
Джеральдина вздохнула.
— Не мой. Я его не роняла. А почему вы подумали, будто это я?
— Ну, ты как раз выглянула из окна, и я…
— Я выглядываю из окна почти все время, — сказала Джеральдина. — Видите, я упала и сломала ногу.
— Не повезло.
— Да уж. Но сломала я ее очень забавно. Я выходила из автобуса, а он вдруг поехал. Сначала было больно, а сейчас уже нет.
— Но, должно быть, очень скучно, — сказал я.
— Что да, то да. Зато папа мне все время что-нибудь дарит. Знаете, там, пластилин, или книжки, или мелки, или мозаичные головоломки, или еще что-нибудь, но от этого ведь тоже устаешь, потому-то я и торчу у окна с этим.
С огромной гордостью она показала мне маленький театральный бинокль.
— Можно посмотреть? — спросил я.
Я взял его, приложил к глазам и выглянул за окно.
— Что ж, неплохо, — одобрительно сказал я. Бинокль и впрямь был великолепный. Отец Джеральдины — если это его подарок — не скупился на расходы. Поразительно, насколько ясно отсюда видно и дом номер девятнадцать, и все соседние. Я вернул бинокль Джеральдине.
— Великолепно, — сказал я. — Первый класс!
— Настоящий, — с гордостью ответила Джеральдина. — Не такой, как для малышей, — те годятся только, чтобы похвастать.
— Да, конечно.
— У меня есть блокнот, — сказала Джеральдина. И показала мне блокнот.
— Я в нем записываю, что и когда случилось. Здесь у меня словно наблюдательный пункт, — добавила она. — У меня есть двоюродный брат Дик, мы с ним вместе играем. Мы даже номера машин записываем. Знаете, стоит только начать, а потом уже не остановиться.
— Что ж, неплохая забава, — сказал я.
— Да. К сожалению, по этой улице машины ходят редко, так что скоро, возможно, я брошу это занятие.
— Ты, наверное, знаешь все о людях из тех домишек? Я сказал это будто случайно, но Джеральдина откликнулась тотчас.
— Да, конечно. Правда, имен я не знаю, но я им сама их дала.
— Это, должно быть, очень занятно, — сказал я.
— Вот там, — показала Джеральдина, — живет Маркиза Каррабаса — вон там, где нестриженые деревья. Она похожа на Кота в сапогах. И у нее ужас сколько кошек.
— С одним из них я только что разговаривал, — сказал я. — С рыжим.
— Да, я видела, — сказала Джеральдина.
— У тебя, похоже, острое зрение, — сказал я. — Не думаю, чтобы что-нибудь от него ускользнуло.
Джеральдина довольно улыбнулась. Ингрид открыла дверь и вошла, затаив дыхание.
— У тебя все в порядке?
— Все, — твердо сказала Джеральдина. — Не беспокойся, Ингрид.
Она отчаянно закивала и зажестикулировала.
— Иди, иди готовь.
— Очень хорошо. Я иду. Очень мило, что у тебя гость.
— Когда она готовит, она всегда волнуется, — объяснила Джеральдина. — Я хочу сказать, когда готовит что-нибудь новенькое. Из-за этого иногда мы очень поздно обедаем. Я рада, что вы зашли. Когда никого нет, тогда уже не отвлечься, и только сидишь и думаешь, как хочется есть.
— Расскажи мне о людях из тех домов, — сказал я, — и о том, что ты видела. Кто живет в следующем — вон в том, таком аккуратном?
— А-а, там живет одна слепая. Она совсем слепая, а ходит, как будто видит. Мне привратник сказал, Гарри. Он очень милый, наш Гарри. Он мне много всего рассказывает. Он и про убийство рассказал.
— Про убийство? — сказал я, стараясь, чтобы голос звучал хоть чуть удивленно.