В сложившихся обстоятельствах я счел возможным сделать только одно: добавить от себя подробности о пребывании Эйхмана... в Кувейте. Если он или его близкие следят за нашей прессой, то поймут, что Эйхман – объект не серьезного поиска, а всего лишь шумихи, полезной для повышения тиражей газет.
Меня поддержал доктор Бауэр. Он тоже считал, что на волне сообщений об Эйхмане, захлестнувшей уже и Европу, для нас нет ничего лучшего, чем муссировать самые абсурдные слухи о жизни нациста в Кувейте. 24 октября в одной израильской газете появилось заявление генерального прокурора земли Гессен доктора Бауэра, которое он передал журналистам. Суть его сводилась к тому, что франкфуртская прокуратура вновь открыла дело Эйхмана. «Достоверно доказано, что Эйхман находится в Кувейте и служит в канцелярии шейха, выступая посредником между шейхом и известными немецкими фирмами», – сказал доктор Бауэр.
Мы ничем не могли ответить на резкую критику правительства. Если бы оно выступило с опровержением и заявило, что разыскивает Эйхмана, то на этом деле можно было бы поставить крест. Если бы правительство подтвердило, что действительно не предпринимает ничего, поднялась бы буря общественного негодования. Так что лучшей тактикой было молчание.
Но и молчать не всегда возможно. 25 декабря 1951 года член кнессета Перец Беренштейн сделал запрос в правительство: «Поскольку след военного нацистской преступника Адольфа Эйхмана обнаружен, я прошу главу правительства ответить с трибуны кнессета, готов ли он принять необходимые меры, чтобы помочь в поимке убийцы и предании его суду?»
Когда меня спросили, как лучше поступить, я ответил, что Перец Беренштейн несомненно откажется от ответа на запрос, если ему станет ясно, что это повредит розыскам нациста, и я готов лично объяснить все депутату.
Тогда политический секретарь главы правительства послал Перецу Беренштейну следующее письмо:
«Предпринимаются конкретные меры, чтобы помочь в поимке Эйхмана. Подробности об этом Вам готов сообщить начальник службы безопасности.
Глава правительства убежден, что официальный ответ с трибуны кнессета может повредить этим мерам, и будет благодарен Вам, если вы снимете с повестки заседания свой запрос».
Беренштейн понял, в чем дело, и запрос снял.
Рикардо Клемент
Информация, которую привез нам доктор Бауэр в декабре 1959 года, снова подавала надежду. Новый информатор утверждал, что после войны Эйхман прятался в Германии, в монастыре у католических монахов, выходцев из Хорватии. Он взял себе новое имя – Рикардо Клемент. В 1959 году Эйхман навестил жену в Австрии, по‑видимому, уже как Клемент, и спустя некоторое время отплыл на пароходе в Аргентину с паспортом международного Красного креста, где он значился Рикардо Клементом. В Буэнос‑Айресе ему выдали удостоверение, и в 1952 году имя Рикардо Клемента появилось в телефонной книге аргентинской столицы. Какое‑то время Эйхман‑Клемент держал прачечную в Оливосе, но обанкротился.
В 1952 или, может быть, в 1953 году Эйхман установил коммерческие связи с банковской компанией «Фулднер и Ко». Ее возглавлял эмигрант‑немец, поселившийся в Аргентине еще в 1930 году. Компания интересовалась эксплуатацией водных ресурсов для производства электроэнергии и создала филиал под кодовым названием «Капри». Эйхман – Рикардо Клемент входил в компанию «Капри». В начале 1952 года он выполнял поручения своих хозяев в окрестностях города Тукуман. В 1958 году кто‑то поинтересовался у компании, работает ли еще господин Клемент, и, как утверждал новый информатор Бауэра, компания ответила: «Да, он работает у нас».
Когда в Боливии была предпринята попытка государственного переворота, друзья, знавшие прошлое Клемента, предложили ему возглавить департамент государственной безопасности в Боливии. На что он ответил: «Когда я слышу слова „Государственная служба безопасности“, во мне с новой силой пробуждается аппетит к убийству».
Нам не удалось убедить Бауэра назвать новый источник информации. Видимо, у него были веские причины охранять его тайну.
Крутой вираж в розысках, кажется, выводил нас на прямую дорогу. Но, может быть, есть какая‑то связь между новым источником информации и нашим приятелем Германом? Ответ Бауэра был короток: «Нет». Бауэр утверждал, что Герман и новый информатор не могли пользоваться общим источником сведений. Я вздохнул с облегчением. Загадка, заданная Германом, уже не казалась столь обескураживающей. Эйхман все же находился в Аргентине! Одна деталь – имя Рикардо Клемент – проливала свет на многое.
Герман ведь тоже упоминал какого‑то Клемента (или Клементиса), но он счел этого человека подставным лицом, на имя которого записан один из счетчиков электричества в доме Франсиско Шмидта. Герман не допускал, что фамилия обоих квартиросъемщиков – Клемент и Дагуто – принадлежат реальным жильцам. И тут я понял, что случилось с Германом. Повесть Ника Эйхмана была правдивой, логичной и не вызывала сомнений. Ее поддерживали показания дочери и жены Германа. Обе с первого взгляда произвели на Гофштетера хорошее впечатление. Утверждение Германа, что он обратил внимание на возможную связь Ника и военного преступника Эйхмана, когда прочел в газете о процессе в Германии, тоже не вызывало сомнений. Если бы Герман этим и ограничился, мы, возможно, напали бы на след гораздо раньше. Но по причинам, известным только ему, Герман решил вести расследование в одиночку, причем хотел держать все нити в своих руках. Возможно, он полагал, что если его снабдят деньгами, то он сумеет быстро выяснить все о семье Ника Эйхмана, а главное – псевдоним беглого преступника и его адрес. Не исключено, что Герман рассуждал так: если Ник пользуется фамилией Эйхман, то и отец ее не скрывает. Значит, пользуясь связями в Оливосе, можно легко установить, где живет Эйхман.
Надежды не оправдались. В доме №4261 по улице Чакобуко не было жильцов с фамилией Эйхман. Герману сказали, что там живет какой‑то «австрияк». А так как наш приятель Лотар был человеком поспешных суждений и увлекся миссией следователя, то он решил, что австриец и есть Эйхман.
В конце концов, Герман был слепой, он не мог составлять мнение о людях на основании личных наблюдений. Если бы он сообщил нам, что Шмидт и есть Эйхман, то мы проверили бы эту версию, и, установив, что Франсиско не живет в доме на улице Чакобуко и не может быть Эйхманом, занялись бы жильцами. Но Герман выдавал свою версию за факт, подкрепляя ее теми соображениями, что Шмидт прибыл в Аргентину на подлодке после окончания войны и что у Эйхмана благодаря пластической операции теперь иная внешность.
Не исключаю, что он верил в свои домыслы. Но когда Герману стало ясно, что он запутался, ему не хватило мужества признаться в этом, и он попросил дать ему возможность проследить за Эйхманом с того дня, как тот ступил на аргентинскую землю.
Легкомыслие Германа подорвало доверие к фактам, которые он же и сообщил, и теперь мы вернулись к исходной точке поиска.
Имя Клемент фигурировало в обеих версиях – старой и новой. Сопоставив сообщения, я был склонен верить, что Эйхман живет в доме на улице Чакобуко под именем Клемента. И чем больше я вчитывался в отчеты о биографии этого человека, тем больше убеждался, что он и есть Эйхман. Мне казалось маловероятным, что Вера Эйхман вышла замуж за другого немца, который тоже был вынужден скрывать свое прошлое и поэтому взял имя Клемента.
Но теперь больше волновало другое: живут ли еще Клементы на улице Чакобуко? Ведь с того дня, когда дочь Германа познакомилась с Ником Эйхманом, прошло уже два года!
Предстояло найти в Аргентине семью Клемент и убедиться, что Рикардо – это Эйхман. А так как есть небольшая вероятность, что Вера Либель‑Эйхман вышла замуж за другого военного преступника, то мы должны еще раз проверить, насколько чувствительны семьи Эйхман и Либель к тайне пребывания этой дамы и ее детей. Если Вера вышла замуж за кого‑то, кто носит фамилию Клемент, то у ее родственников нет причин скрывать, где она живет. Если же Клемент – это Эйхман, оба семейства будут остерегаться говорить, где Вера.
Я начал прикидывать, кого направить для проверки. Нужен был хладнокровный и основательный работник с высоким положением, самостоятельный в своих действиях. Я остановил выбор на следователе Иосефе Кенете, уроженце Германии, кибуцнике в прошлом. Он получил опыт ведения допросов пленных немцев, когда служил в британской армии во время войны. Не было сомнений, что Кенет добудет исчерпывающую информацию.
Я обратился к начальнику Кенета – Хаги – с просьбой помочь мне. Еще задолго до того, как я получил первую информацию об Эйхмане, Хаги был убежден, что мы должны выследить и поймать двух военных преступников, повинных в гибели миллионов евреев: доктора Иозефа Менгеле, главного врача концлагеря Освенцим, и Адольфа Эйхмана.
Хаги сидел в Освенциме, чудом выжил, он знал обо всем, что касалось деятельности Эйхмана в Венгрии, откуда сам был родом.
Хаги рассказал мне в подробностях, что такое Освенцим. Ему был двадцать один год, когда началась вторая мировая война. В то время он учился в Париже, собираясь стать техником по машинам, но на летние каникулы вернулся домой в Сегед, в Трансильванию. Область, где жил Хаги, до войны входила в состав Румынии, но летом 1940 года была передана Венгрии. С того времени семью Хаги преследовали и притесняли, как и всех других евреев этой страны. Отец Хаги был промышленником и коммерсантом с солидным положением, истинным сионистом. Видимо, состояние семьи вызывало зависть новых правителей. Сначала они призвали в еврейские рабочие полки старшего, а затем и младшего сына старого Хаги. Призвали и бывшего парижанина, но он сумел открутиться от принудительного труда и, не решаясь жить в отцовском доме, перебрался в Будапешт, куда перетащил и младшего брата.
Хаги навестил родителей, чтобы присутствовать на церемонии обрезания племянника. 19 марта 1944 года он вернулся уже в фашистский Будапешт: накануне Германия оккупировала Венгрию.
Пришлось бежать из города – на этот раз с поддельными документами, но вскоре Хаги арестовали и погнали на рытье противотанковых рвов. Когда он вернулся в Сегед, то узнал, что все евреи в гетто, кроме небольшой группы, в том числе его отца и обеих сестер. Этих людей немцы держали под арестом в синагоге. В гетто Хаги нашел свою невестку, жену старшего брата, с младенцем и младшего брата – Шимона.
Ранним утром 15 мая венгры‑полицейские разбудили узников гетто и приказали собраться в дорогу: приближается Красная Армия, и всех эвакуируют в глубь страны.
Евреи Сегеда были наивны. Они не знали, что уже несколько лет подряд немцы уничтожают евреев Европы. Они ничего не слышали об Освенциме, им никто не говорил, что евреев свозят со всех концов Европы в этот лагерь и отправляют в газовые камеры.
«Эвакуация» длилась три дня и три ночи. Везли людей в вагонах для скота по восемьдесят человек в каждом. Когда эшелон наконец остановился, пассажиры увидели гигантский концлагерь. Им приказали сойти на перрон без всякого багажа, построили в колонны. Хаги и его брат шли рядом с невесткой, несшей младенца на руках. Была ночь, прожекторы высвечивали жуткую картину. Наконец подошли к платформе, на которой за столом восседал офицер СС и тростью указывал, кому из привезенных куда: одним – направо, другим – налево. Рядом с офицером стояли унтера и солдаты с собаками. Недалеко от платформы странные люди в полосатой одежде перенимали колонны, направляя их к воротам забора из колючей проволоки. Не успев еще понять, что значит эта процедура, Хаги и его брат были отделены от невестки: ее и младенца направили влево, а их – вправо.
Мужчины прошли еще около двухсот шагов и попали в здание. Им приказали раздеться и пройти через душевую. После мытья холодной водой они прошли в какой‑то коридор, где на полу высилась гора полосатых брюк и курток. Потом парикмахеры выстригли у них полосу от лба до затылка, пройдясь по середине головы машинкой. Из душевой их вывели на площадь, где заставили простоять на ветру несколько часов. Когда рассвело, они увидели, что вся окрестность, насколько охватывает глаз, застроена бараками. С крыши одного из бараков спрыгнул парень и сказал что‑то на польском языке. Видя, что они не понимают, перешел на идиш:
– Откуда вы?
– Из Венгрии.
– Выходит, настал и ваш черед.
– А где мы?
– В Освенциме. В самом большом лагере уничтожения.
– Что значит в лагере уничтожения?
– Эх, вы! Тут убивают стариков и детей сразу, что называется, с вагонов. А вы сперва поработаете, а потом и вас отправят на тот свет.
– Убивают? Где убивают?!
– А вот там.
Парень показал рукой на трубы, из которых как бы нехотя вытекал жирный дым.
– Убивают газами, а потом сжигают.
Венгры не верили.
– Поживете пару дней, узнаете еще больше!
Парень отошел от колонны и вернулся чинить крышу.
Спустя полчаса явился некто в полосатом и сказал, что он говорит по‑венгерски и будет их капо. Он подтвердил слова того парня и добавил:
– Вас привезли, чтобы уничтожить. Но проклятым немцам еще нужны рабочие руки. Потому и дали вам отсрочку. Пока что они «газуют» ваших братьев и родителей, да малых детей. Знайте, все правила человеческого поведения здесь не стоят ни гроша. И прямо объяснил: «Я стал капо затем, чтобы продлить себе жизнь».
Но ему не верили. Еще капо сказал, что тот офицер СС, который распоряжался на перроне, – это Менгеле, врач, который решает, кого убивать сразу, а кого – потом.
Хаги пробыл в Освенциме с неделю и убедился, что капо говорил правду. Из Освенцима его отправили в рабочий концлагерь в Силезии. Там он пробыл до 17 января, когда русские подошли близко, и лагерь в пешем строю повели в тыл. Они шли двадцать дней по горам Карпат и Судет, а затем их погрузили в вагоны и отвезли в концлагерь Маутхаузен в Австрии. Оттуда Хаги попал в лагерь в Бадензее. За четыре месяца он потерял в весе сорок килограммов из прежних восьмидесяти. Каждый день в лагере умирали сотни заключенных, замученных трудом и голодом.
27 апреля, за десять дней до освобождения, умер младший брат Хаги. Сам он продержался до прихода американцев, но в тот день потерял сознание. В себя пришел в полевом госпитале. Три недели врачи поддерживали в нем жизнь, вливая физраствор в вены, а затем еще три недели кормили только жидкой кашицей.
1 августа Хаги выписали из госпиталя, и через Вену и Будапешт он отправился в Сегед – искать своих. Старший брат и одна из сестер выжили. А родителей доктор Менгеле направил в газовую камеру. Невеста Хаги, Ципора, тоже попала в Освенцим вместе с родителями и сестрой и чудом осталась жива, одна из всей семьи. В октябре 1945 года Ципора вернулась в Сегед, в декабре они поженились.
Я очень рассчитывал на помощь Хаги, но ему только с большим трудом удалось добиться, чтобы Кенет взялся выполнить мое поручение. В то время следователь занимался несколькими важными делами, касавшимися безопасности страны, и заменить его было некем. Так что до конца февраля 1960 года Кенет не мог приступить к делу Эйхмана.
Я сгорал от нетерпения. Когда располагаешь достоверной информацией, тяжело выжидать, ничего не предпринимая.
Но выхода не было. Тем временем Кенет в свободные часы детально изучал досье Эйхмана. Он был очень горд, что выбор пал на него. Я изложил Кенету свою точку зрения, сказав, что есть все основания считать, что Рикардо Клемент – это Адольф Эйхман.
Мне удалось устроить встречу Кенета с доктором Бауэром, прежде чем тот вернулся в Германию.
На эту встречу пришли также Анкор и Менаше Талми, проводившие исследования в Южной Америке. Участие Талми диктовали интересы дела: он знал положение в Аргентине, приобрел опыт, помогая сперва Горену и Гофштетеру, а затем занимаясь поисками в одиночку.
Беседа с Бауэром несколько разочаровала Кенета: прокурор так и не признался, кто снабдил его новой информацией об Эйхмане, хотя встреча с тем человеком могла бы значительно облегчить работу. И тем не менее Кенет проникся полным доверием к Бауэру, его уверенностью, что Клемент – это Эйхман.
Теперь я уже начал всерьез интересоваться правовым обеспечением нашей акции: возможно ли, с точки зрения международного права, предать Эйхмана суду в Израиле, если удастся доставить палача в нашу страну? Несомненно, суд над Эйхманом должен завершить всю операцию. Но суд должен быть именно в Израиле. Тогда это будет действительно важным событием, с точки зрения как истории, так и морали.
Чтобы выяснить все правовые тонкости, я обратился к моему другу – одному из наших выдающихся юристов. Мы встретились у него дома, а не в бюро, чтобы никто посторонний нас заведомо не услышал.
Когда мы уединились в кабинете, заставленном книгами, я рассказал хозяину о шансах поймать Эйхмана и о нашем намерении предать его суду в Израиле.
– Можно ли судить того, кто будет доставлен в страну необычным путем? – спросил я у него.
Юрист разволновался: сообщение его ошарашило. Он молчал несколько минут, морща лоб, потом снял с полки несколько увесистых книг, долго их листал и, наконец, сказал:
– Дело возможное.
Он нашел прецедент, но просил дать ему время посовещаться с другим юристом, прежде чем высказать окончательное суждение.
Через несколько дней он подтвердил свой положительный ответ.
В конце 1959 года я сформировал особую оперативную группу, которая должна была наблюдать за семьей Эйхмана и семьей его жены. Возглавлял группу Эзра Эшет, который в то время находился в командировке в Европе. Эзра бежал в Израиль в 1949 году после того, как столкнулся с фашистским режимом Румынии.
Группе Эзры надлежало выяснить, как, когда и куда исчезла Вера Эйхман‑Либель и ее дети после войны. Для этого и требовалось наблюдение за семьей Веры, которая могла получать письма от дочери. Подобное же задание поручили Эшету, только объектом его внимания был старик Эйхман, который, несмотря на свои восемьдесят два года, продолжал управлять фирмой по продаже электропринадлежностей в Линце. Необходимо было следить и за перепиской четырех братьев Эйхмана.
Эта работа была не из легких: помимо многих технических сложностей требовалась предельная осторожность. Если семья почувствует опасность, угрожающую Адольфу, она немедленно известит его.
Но в успехе я не сомневался, поэтому начал разрабатывать детальный план всей операции.
Аргентину, далекую и незнакомую, отделяли от Израиля 15 000 километров. Они‑то и осложняли задачу. Ясно, что придется снарядить оперативную группу, но управлять ею на таком расстоянии – дело сложное. Самая же трудная часть операции – переправить Эйхмана из Аргентины в Израиль через многие промежуточные пункты, да еще в условиях секретности.
Израильские самолеты не летали в ту часть света. Одно время намеревались открыть воздушную линию в Южную Америку, но эту мысль пришлось оставить по техническим и экономическим причинам. Нам же требовался большой пассажирский самолет. Но как его арендовать, не привлекая всеобщего внимания?
Я решил посоветоваться с Ашером Кедемом, возглавлявшим в ту пору отдел в одной из авиакомпаний. Мы были знакомы много лет, и мне не пришлось тратить время на долгие годы объяснения.
– Можно ли, в принципе, послать самолет в Буэнос‑Айрес? – спросил я.
Мой собеседник сразу смекнул, что я вовсе не руководствуюсь намерением открыть новую линию для его компании, и не стал задавать вопросы.
– Полагаю, можно организовать полет, – сказал он. – Точно смогу ответить только после переговоров с одним из директоров, например с Тадмором.
Мы условились, что мой друг побеседует пока только с Тадмором и больше ни с кем в авиакомпании. Неделю спустя я узнал результаты переговоров.
– Тадмор сказал, что если просишь ты, то надо начинать готовить полет уже сейчас. С точки зрения технической уже говорю уверенно: препятствий нет. Самолет типа «Британия» с двумя экипажами может отправиться в Буэнос‑Айрес и вернуться, сделав две промежуточные посадки в Дакаре и Ресифе.
– А как, по мнению Тадмора, лучше объяснить столь неожиданный полет?
– Наша компания уже интересовалась возможностью открыть линию в Южную Америку. Можно рассматривать полет как пробный рейс.
– С меня пока достаточно. Наверно, излишне говорить, что мой интерес – тайна?
– Само собой. Но все же примерную дату ты назовешь?
– Пока нет. Когда наступит время, приду к тебе. Был декабрь 1959 года.
Эпидемия свастик
Не успели стихнуть последние слухи об Эйхмане в Кувейте, как в Западной Германии вспыхнула и перекинулась во многие страны мира эпидемия антисемитизма. Внезапно в разных частях света вылезли страшилища ненависти, как будто только и ждали сигнала. Ничего подобного не было с окончания второй мировой войны, когда остановились фабрики смерти в Освенциме и других лагерях.
На рассвете 26 декабря 1959 года неизвестные намалевали свастику и антисемитские лозунги на стенах новой синагоги в Кельне. Полиции удалось задержать двух молодых людей, членов «Германской имперской партии» – неофашистской организации в ФРГ. На квартире одного из арестованных нашли нацистские книги и флаги.
Муниципалитет Кельна послал рабочих, которые стерли свастику со стен синагоги, а городские власти и правительство в Бонне резко осудили антисемитскую вылазку. Но этим грязное дело не ограничилось. В десяти немецких городах были опоганены еврейские кладбища и синагоги, на многих жилых домах намалеваны свастики и антисемитские лозунги. Вскоре волна достигла Англии: на витринах еврейских магазинов в Манчестере и на фасаде синагоги в Кенсингтоне появились свастики и надписи по‑немецки: «Жиды – вон!» Следующими объектами надругательств стали англиканская церковь вблизи Лондона, здание редакции одной из газет и клуб консерваторов в Болтоне (северо‑запад Англии). Спустя несколько дней свастиками осквернили стены синагог в Антверпене и Вене.
В Нью‑Йорке свастики появились на витрине еврейского мясного магазина вместе со словами «вонючие евреи!».
В Германии город за городом становились местом разгула хулиганов, учинивших даже несколько демонстраций под антисемитскими лозунгами.
В Лондоне испачкали фасады трех еврейских учреждений, и какой‑то аноним от имени «Братинского нацистского комитета» по телефону угрожал расправой одному из руководителей британских еврейских организаций. В Мельбурне на стенах одного дома появилась надпись: «Задушим жидов газом!» На еврейском кладбище в Сантьяго (Чили) кто‑то поднял нацистский флаг. В Дурбине и Питермарицбурге, в Южной Африке, неизвестные раздавали прохожим листовки, призывавшие покончить с евреями. В Копенгагене во многих почтовых ящиках находили открытки с похожим требованием. «Гитлер вернется!» – гласили надписи на стенах Западного Берлина.
Эта ненависть, охватившая так много стран, возмутила израильскую общественность. Правда, правительства стран, пораженных эпидемией, выразили негодование актами вандализма и выставили усиленную охрану у еврейских учреждений, но, казалось, что действуют они вяло и особенно не стремятся пресечь распоясавшееся отребье.
Наша пресса предположила, что существует какой‑то международный центр, который направляет и планирует акты антисемитизма. Иностранные газеты считали, что команды попадают не из Германии, а из Каира, где устроился нацист фон Ларе. Он инициирует антисемитскую пропаганду. А некоторые журналисты писали о центре в Мальме, в Швеции, которым руководит доктор Пер Энгадель, основатель «Европейского социалистского движения».
Тем временем инциденты не прекращались. Каждый день происходили новые антисемитские выходки в Голландии, в Париже и Бордо, в Испании, в Йоханнесбурге, Британской Колумбии, Мексике, Сан‑Пауло, Филадельфии, Вашингтоне. Причем акции становились все опаснее. В Поджии (Италия) в зал, где демонстрировался антинацистский фильм, бросили гранаты со слезоточивым газом; в доме израильского почетного консула в Эквадоре обнаружили зажигательную бомбу; письма с угрозами получил доктор Эрвин Шило, глава Центра по расследованию преступлений нацистов в Людвигсбурге; и Нью‑Йорке на еврейском кладбище осквернили сто памятников; автомашины, принадлежавшие евреям, были повреждены в Буэнос‑Айресе и его пригородах.
В конце концов в этих сообщениях промелькнуло и имя Эйхмана. Одна из газет писала: «Еврейский конгресс убежден, что беглые нацистские руководители, такие, как Адольф Эйхман, которые переправили за рубежи Германии большие суммы денег, поддерживают постоянную связь с антисемитским центром в Мальме и финансируют его деятельность».
20 января, выступая в кнессете по поводу волны антисемитизма, глава правительства Израиля сказал: «Мы поручили одной из наших служб, располагающей средствами, выяснить, существует ли международный центр, который организовал эти акции внезапно и разом в двадцати пяти странах на трех материках. Я не могу обещать заранее, что названной службе удастся вскрыть корень зла, но усилия к этому прилагаются».
Это задание не противоречило нашим усилиям по розыску Эйхмана. Как раз наоборот: новый всплеск нацизма придавал нашей миссии особое значение. Что ж, суд над Эйхманом будет достойным ответом на попытки оживить нацизм.
Наш «муравьиный труд» продолжается. Документ за документом, проверка за проверкой приближали нас к цели.
Гад Армон, заканчивавший службу в Европе, согласился продлить командировку и помочь Эзре Эшету в его расследовании. В течение нескольких недель то в Германии, то в Австрии Армон наблюдал за семьями Эйхманов и Либелей и натолкнулся на несокрушимую стену молчания тех и других, их друзей и соседей.
Все попытки выудить что‑то у братьев Эйхмана провалились. К ним подсылали людей с прекрасными «легендами», не вызывающими подозрений. Но все, что касалось Адольфа Эйхмана, его жены и сыновей, категорически не обсуждалось ни одним из членов семьи Эйхманов и Либелей. Один из людей Эшета, выдавая себя за торгового агента, сумел даже познакомиться с матерью Веры Эйхман. Он провел в маленькой деревне, где жила старая Либель, десять дней, но стена молчания была непробиваемой. Вывод напрашивался сам собой.
Проверка корреспонденции фрау Либель также дала нулевой результат. Реувен Харпаз, офицер безопасности при нашей миссии по репарациям в Германии, получил в середине января 1960 года задание от Гилеля Анкора связаться с доктором Бауэром во Франкфурте, чтобы сфотографировать для нас несколько документов. Харпаз созвонился с прокурором и получил приглашение приехать в тот же день.
Харпаз взял с собой одного израильского студента, опытного фотографа. Возле здания прокуратуры их встретил шофер‑немец, возивший Бауэра, и провел гостей в канцелярию. Бауэр заметно волновался. Он достал из сейфа пачку бумаг и оставался в комнате все время, пока Харпаз и студент фотографировали. Примерно через две недели Харпаз переслал снимки в Тель‑Авив и получил от Анкора письмо с просьбой еще раз побеспокоить доктора Бауэра, чтобы задать ему несколько вопросов об Эйхмане. Встреча и на сей раз состоялась в здании прокуратуры. Когда Харпаз спросил, насколько надежен второй источник информации генерального прокурора, Бауэр рассердился и сказал, что задавать такие вопросы может только тот, кто ничего не понимает в деле. Он разгорячился и не заметил, как повысил голос.
Харпаз обиделся и сказал, что на него уже достаточно кричали по‑немецки в прошлом. Бауэр смутился и попросил пояснить. Тогда Харпаз рассказал ему о своей жизни в Польше во время немецкой оккупации.
Прокурор молча выслушал Харпаза и, видимо, желая сгладить неприятное впечатление от разговора, пригласил его на обед. Во время обеда он поделился с Харпазом своими глубокими впечатлениями о последнем визите в Израиль. Рассказал и о том, что решился поручить слежку за Эйхманом израильским службам, ибо другие провалят дело. Добавил, что документы с делами нацистских преступников, бывало, исчезали из его бюро.
Наше «эйхмановское» досье распухало. Мы включили в него не только документы, полученные от Бауэра, и те, которыми располагали раньше, но и новые, найденные в архивах различных ведомств. Мы тщательно записывали любые сведения, которые помогли бы опознать Эйхмана и членов его семьи. Всю эту работу приходилось делать с величайшей осторожностью, чтобы никто из посторонних не понял интереса государственной службы.
В конце февраля Иосеф Кенет был уже готов ехать в Аргентину. Мы составили для него убедительную «легенду» – для зарубежных стран и для дома: даже его жена и дети не должны были знать, куда и зачем он едет. Дома Иосеф рассказал, что его посылают выяснить, откуда берется волна антисемитизма, захлестывающая многие страны, в том числе Южную Америку. Кенет взял с собой рекомендательные письма многих израильтян к их родственникам в Южной Америке, чтобы там сформировать группу доверенных лиц.
Кенету предстояло решить две задачи: найти Рикардо Клемента и установить – он ли Адольф Эйхман. После того, как он выполнит свою часть операции, настанет черед других: поимка Эйхмана и доставка его в Израиль. Поэтому он должен был соблюдать крайнюю осторожность, чтобы не спугнуть преступника. Мы также решили, что по дороге в Аргентину Кенет побывает у доктора Бауэра и узнает новости по нашему делу.
Тем временем Харпаз докладывал из Германии, что доктор Бауэр начинает проявлять признаки нетерпения: прошли недели с тех пор, как он передал нам секретную информацию, а мы еще не сообщили о каких‑либо конкретных шагах. Поэтому Харпаз обрадовался, что наконец‑то сможет сообщить гессенскому прокурору о приезде особого посланца.