Странно, что неизвестный, совершая свое злодеяние, не проделал все именно вот так, а предпочел сначала убить ничем не мешавших ему людей, а уж потом взять деньги. Странно, что, взяв деньги, от отказался от короткого, верного и безопасного пути через окно, а вышел из дома той же дорогой. Странно, что он унес с собой топор… Это‑то зачем? Топор ведь изваловский, он не мог бы указать на убийцу, послужить против него уликой. Боялся, что останутся отпечатки пальцев? Но, во‑первых, на дереве не так‑то легко обнаружить отпечатки (каждый, кто связан с уголовным миром, это знает), а во‑вторых, их можно было бы во мгновение уничтожить, взяв горсть песка и протерев топорище…
А может, убийца так все и делал, как представляется Косте наиболее правильным для него: прокрался в дом, взял деньги, а убил уже на обратном пути, услыхав, что хозяин и его гость проснулись и переговариваются между собой?
Костя опустился в столовой на стул. Лоб его был в горячей испарине. На столе блестела бронзовая пепельница в форме кленового листа. Не в силах больше удерживаться, Костя закурил, смахнул со скатерти табачные крошки, просыпавшиеся, когда он доставал сигарету. Нет, было все‑таки так, как установили следователи: неизвестный вошел, убил и только после этого направился за деньгами. Он не мог убить на обратном пути, потому что это было бы уже совсем глупо и ни к чему: Извалов и Артамонов продолжали спать, экспертиза установила точно, что убиты они во сне – об этом свидетельствовали их позы, выражения лиц, состояние постельного белья. У грабителя совсем не было причины убивать их на обратном пути – никакой тревоги Извалов и Артамонов не поднимали и по‑прежнему не представляли для грабителя ни помехи, ни опасности. И еще одна деталь исключает это предположение, что он убил на обратном пути: если бы он сделал именно так, для чего ему понадобилось опускать в сенях на пол окровавленный топор? Чем он мог заниматься в этот промежуток времени, на что его потратить? Деньги находились уже при нем, оставаться в доме было уже незачем, не имело никакого смысла мешкать. А промежуток насчитывался немалый, в несколько минут – ведь с топора успела натечь на доски пола почти вся бывшая на нем кровь…
Костя поспешно затянулся несколько раз подряд. Да, да, – после убийства, если оно было совершено при возвращении грабителя из комнат, уже не было никакой нужды оставлять в сенях топор. Он стоял в сенях в то время, когда убийца пошел в спальню за деньгами. Это совершенно так, и сомневаться в этом нельзя. Сначала убил, потом пошел, а топор стоял, ждал, и с него текла кровь…
Костя уже не замечал, что он грязнит скатерть пеплом, что, разминая новую сигарету, сыплет на стол табачные крошки…
В учебниках он читал, что в работе следователя, если он на правильном пути, правильно мыслит, правильно оценивает имеющуюся в его распоряжении информацию, в конце концов наступает такой момент, когда все факты и фактики, бывшие до того разорванными, разобщенными, неподатливыми, не принимавшими усилий разума соединить их в определенную логическую связь, вдруг, как бы ожив, точно сами собою начинают прилаживаться друг к другу, прилаживаться в том сочетании, в каком они существовали в действительности, в натуре, и образуют стройную, последовательную, законченную и нерасторжимую цепь, где каждой мелочи, всему найдено законное и естественное место, где все мотивировано, железно сцеплено друг с другом и объяснено.
Наступит ли когда‑нибудь такой момент у него? Узнает ли он эту радость, венчающую долгие, напряженные усилия? Радость людей сильного ума, высокой собранности, редкой проницательности… Только что, минуту назад, ему казалось, что этот момент для него наступает, он где‑то совсем‑совсем близко от него, еще что‑то блеснет, повернется в нем – и он все поймет. Но вместо того чтобы выстроиться в стройную, последовательную, нерасторжимую цепь, где каждой мелочью обретено свое законное место, все опять рассыпается, разваливается, опять перед ним лишь отдельные факты, не желающие естественным образом друг к другу прирастать, опять только неразбериха и путаница… Преступник какой‑то неправильный: действия его непонятны и нелогичны. Но почему он должен был действовать так, как считает для него правильным и логичным Костя? У преступника своя психология, свой характер, свое понимание логики, свои рефлексы на обстановку, обстоятельства. Может, он вообще ненормальный. Да и кто может быть нормальным, сохранить в порядке мышление, свою рефлексию, совершая такое дело? А может, он подчинялся еще каким‑то обстоятельствам, которые остались неизвестными, неустановленными? И если узнать, выяснить эти обстоятельства, тогда, может, и все поведение преступника приобретет другой вид, станет понятным, логичным, вполне мотивированным?
Каковы же они могли быть, эти обстоятельства, повлиявшие на поведение преступника и не известные следствию? Да и были ли они? Ведь сколько голов думало над этой историей, – изучено, взвешено, учтено, кажется, решительно все…
Все ли? – тут же спросил себя Костя. Ведь ни один следователь до тех пор, пока преступник не пойман и под тяжестью улик не подтвердил его соображений своим признанием, не может с уверенностью сказать, что он ничего не пропустил в обстоятельствах дела, изучил, взвесил и учел абсолютно все…
Глава восьмая
Мимо окон прошумела автомашина, скрипнула тормозами. Костя услышал этот шум, но за размышлениями не обратил на него внимания. Он вышел из своей задумчивости, очнулся и возвратился в реальный мир только тогда, когда услыхал, как кто‑то осторожно и даже как‑то боязливо открывает в комнату дверь. В образовавшуюся щель он разглядел Евгению Васильевну Извалову.
Костя поднялся, в неловкости с громким стуком отодвинув стул. Извалова отпрянула от двери, схватилась за сердце, но тут же узнала Костю.
– Фу, чуть не умерла со страху! Это вы?
– Я, – сказал Костя смущенно. – Накурил тут у вас, извините, я сейчас проветрю…
– Не беспокойтесь, пустяки какие! А я так испугалась! Сердце колотится… Наружная дверь открыта, подхожу к этой – чувствую, в доме кто‑то есть, вроде бы запах табачный. Знаю, что ключ у вас, да все равно, теперь всего ждешь, всякие ужасы мерещатся!
Извалова заметно похудела с тех пор, как увидел ее Костя впервые. В выражении ее крупного лица с маленьким напудренным носом, узкими нарисованными бровками, круглыми, какой‑то птичьей формы глазами так и осталось что‑то тревожное, напуганное, настороженно‑недоверчивое. Она держалась так, как будто во всем окружающем чувствовала скрытые, таящиеся угрозы, ждала, что угрозы эти исполнятся, настигнут ее, и была в бдительной, постоянной готовности решительно их отразить. Она переменила прическу: раньше носила волосы без затей, просто тяжелым узлом на затылке, а теперь они были уложены как‑то замысловато, с начесом, крупной шапкой. И платье на ней было, кажется, новое, недавно сшитое – с глубоким вырезом на груди. Жизнь в райцентре, поближе к цивилизации, не оставила ее без своего воздействия. Костя отметил эти перемены во внешности Изваловой и малость подивился про себя: горе‑горе, а себя не забывает, старается, чтоб получше, попривлекательней выглядеть… Вероятно, и вправду мужа своего она не слишком‑то любила – не зря такие разговоры ходят на селе…
– И напачкал же я вам, – сказал Костя покаянно, заметив, как загрязнил скатерть, и пытаясь сдуть со стола табачные крошки и пепел. – Я сейчас уйду…
– Да нет, что вы! Пожалуйста, пожалуйста… Если вам надо – сидите. Может, я вам помешала? Я ненадолго, приехала вот на дом да на сад взглянуть. А то, знаете, яблоки уже подходят, падают. Надо подсобрать, которые спелые… Пропадут ведь, жалко…
Говоря и стараясь быть с Костей любезной, Извалова прошлась по комнате, заглянула в спальню. Глаза ее, цепкие, быстрые, ощупывали обстановку: все ли в порядке, не пропало ли что в ее отсутствие?.. Костя понял ее взгляд. У него зарделись щеки от ее ощупывающих, проверяющих глаз, от того, что Извалова застала его в доме, и, не стесняясь, наводит при нем контроль. Наверное, надо было промолчать, сделать вид, что он ничего этого не заметил, но подозрительность Изваловой вынуждала, и Костя, точно он нес ответственность за сохранность изваловского домашнего имущества, сказал ей, доставив себе этим только еще большее чувство неловкости:
– Все цело, не беспокойтесь… У вас соседи хорошие – приглядывают и за домом и за садом. Особенно тетя Паня, каждый день заходит. Дом кругом оглядит, в саду проверит. Вчера подпоры переставляла, жучков каких‑то с яблонь сняла. И Пирату она поесть носит…
– А вокруг яблонь землю не взрыхлила! – перебив, сказала Извалова недовольно. – Хотя я прошлый раз ей говорила. Ведь я же не бесплатно, я ей пообещала три рубля заплатить. И падалицу разрешила подбирать… Вы не знаете, много было падалицы?
– Вот этим, простите, я не интересовался, – ответил Костя сухо.
Ему было уже неприятно говорить с Изваловой. Сколько приходилось встречаться с ней – всегда она возбуждала в нем неприязнь, которую ему было трудно удержать в себе, не показать, вот как сейчас. Недалекость, мелкость души, мещанский практицизм существовали в ней на удивление обнаженно, самоуверенно, почти вызывающе‑нагло. Учительница! Неужели и в школе она такая? Что же может передать она детям, какие качества им привить? Говорят, сам Извалов уговаривал ее оставить учительство, перейти на какую‑нибудь иную работу, только не с детьми. Возмутилась: «Я диплом учительского института имею, нечего мне указывать!».
Костя поспешно затолкал в карман сигареты и вышел на крыльцо. В переулке против калитки стоял запыленный, заезженный «газ»‑вездеход с брезентовой крышей, на котором ездил зять Изваловой Малахин. Машина была райпотребсоюзовская, использовать ее полагалось только для служебных нужд, но Малахин рассматривал ее как личную собственность и гонял по своим делам налево‑направо без зазрения совести, как ему вздумается. Чтобы ничем себя не связывать, он зачастую обходился без шофера – правил машиною сам.
Костя поглядел с крыльца: с кем же в этот раз приехала Извалова – с шофером или самим Малахиным?
На дворе находился Малахин – в светлом, мешковато сидевшем чесучевом костюме, сетчатой капроновой шляпе на крупной, вдавленной в плечи голове, невысокий, тяжеловесный, с крутым брюшком, – той комплекции, которую иные районные начальственные лица считают чуть ли не полагающейся при своих должностях, чтобы даже вид свидетельствовал о начальственном положении и внушительно действовал на подчиненных.
Малахин стоял в малиннике, у забора, что тянулся в глубине двора от дровяного сарая до дяди Петиной усадьбы, и, нагибаясь, поднимая ветви, что‑то разглядывал в зарослях. Наверное, его сердило, что малинник ненужно, бестолково разросся, глохнет без ухода и теряет в тесноте плодоносность, а спелая ягода осыпается на землю, достается воробьям и соседским курам. Конечно, это должно было его сердить – в райцентре у него при доме тоже сад и малинник, и ни одна кроха добра, рожденного природою, не пропадает у Малахина понапрасну…
Малахин, видно, почувствовал, что на него смотрят, повернулся. Повернулся почему‑то резко, точно на окрик. Костя вежливо поздоровался с ним, но мясистое, одутловатое лицо Малахина сделалось насупленным, закрытым, он не ответил Косте, будто даже и не увидел его, поспешно отвернулся и с подчеркнутой сосредоточенностью занялся малиной: стал рвать ягоды и бросать в рот, словно только в одном этом состоял его интерес и только за этим он и забрался в малинник. Костя знал – он не жалует своим расположением милицейских работников, ему не правится, что они продолжают ходить на изваловскую усадьбу, заглядывать в разные углы и щели, что Извалова отдала им от дома второй ключ. Прямо свое нерасположение он не высказывал ни разу, но кое‑что иногда прорывалось у него в словах, и нетрудно было понять, как он думает: посмотрели, что надо, записали, сфотографировали – и хватит… Хозяйство есть хозяйство, а не общественный выгон, где каждый может пастись… Инстинкт собственника. То же, что у Изваловой, только в еще большей, совсем уже развитой степени…
«И как только мог, – опять пришло Косте на ум, как приходило и раньше при виде изваловских родственников, – как мог выносить Извалов этих людей: свою жену, чету Малахиных – самого и его супругу, во всем, по рассказам, похожую на своего мужа… Как можно было находиться с ними в тесном и частом общении? Ведь Извалов же был совсем иным, ни в чем на них не похожим человеком! Видать, не сладко ему приходилось, и правы на селе те, кто говорит, что терпел он лишь по привычке и необходимости, ради дочери; счастья же ему в доме не было, как не было у него и особой дружбы и близости с женой и ее родней…»
Глава девятая
В бледно‑голубой, туманной от зноя пустоте неба, попервоначалу не очень даже выделяясь в ней, незаметно для глаз росло, поднималось из‑за горизонта величественно‑медлительное облако. Оно походило на заснеженную гору. Вершина его была заострена клином и ярко белела; ниже проступали другие краски – синева, что‑то оранжеватое, неуловимо‑лиловое, сгустки вязкой, темной мути. Облако росло не только ввысь, но и вширь, в полной беззвучности, ничем пока не возвещая своих намерений. Оно казалось безобидным, однако угадывалось, что оно явилось не просто так и не просто так растет и ширится над всем окрестным краем – над затвердевшей, иссушенной зноем землею, над селениями и деревеньками, над притихшими садами и рощами, над пашнями и лугами с их скирдами, копнами, жнивьем, пестрым множеством разнообразных трав.
Задрав голову, Костя долго вглядывался в движение облачных слоев, несущих, как казалось, не отраженный, а свой собственный нестерпимо острый свет. Наверняка грянет гроза! Добро пожаловать, это только в благо – очень уж надоел, измучил и людей и землю зной!
Правда, Косте это немного не в пору, может помешать: сегодня ему ехать в райцентр. Прошло уже порядочно времени, Максим Петрович, конечно, уже вернулся из города и ждет доклада. А докладывать, – Костя даже внутренне съежился, – увы, нечего… Ничего ценного в разговорах с местными жителями выудить ему не удалось. Сказать разве, что собственными его догадками установлено, что преступник был неправильный, действовал не по логике обстоятельств? Максим Петрович только рассмеется. Рассказать о новых похождениях садовского привидения? В селе все так напуганы происшествием, что теперь всюду видится разная чертовщина. Фантазия работает на полную мощность, такие небылицы сочиняются, что куда там! Любой писатель‑фантаст позавидует.
Ну и положение! «Даром хлеб ешь», – скажет Максим Петрович. Можно, конечно, поразвлечь его информацией другого рода, рассказать, как океанский кит по Рейну к самому городу Бонну подплыл – было в газете такое сообщение… Но тут уж Максим Петрович просто взматерится…
А может быть, его поездка в город увенчалась успехом и дала какие‑нибудь совершенно неожиданные результаты? Собственно говоря, версия с Тоськой – очень правдоподобная версия, и ничего нет невероятного в том, что в городе‑то и найден тот вожделенный кончик нитки, при помощи которого и распутается весь клубок садовского дела…
Грозовое облако не спешило. Его различно окрашенные слои неторопливо перестраивались, принимая какой‑то одним им известный порядок, темные сгустки становились плотнее, гуще, соединяясь, увеличиваясь, концентрируя затаенный в них боевой заряд. Но все это происходило как бы исподволь; сумрачная тень, отбрасываемая на землю облаком, была еще далеко от Садового, село еще вовсю жгло, палило яростное солнце.
Рассчитав, сколько примерно у него в запасе времени, Костя решил, что успеет искупаться, и прямо от изваловского дома отправился на речку – тем коротким путем, каким ходят садовские бабы полоскать белье: сначала узким проулочком, мимо дяди Петиной скособочившейся избенки, где он квартировал, затем – по тропинке, кривуляющей по глинистому откосу, изрытому коровьими копытами, в гусиных пушинках и зеленом гусином помете.
Принимая свежесть речной воды как самое высшее сейчас для себя на свете наслаждение, Костя окунулся и побарахтался вблизи берега: плавать он умел едва‑едва и побаивался глубоких мест.
Выбравшись на бережок, Костя только слегка отжал трусы и не стал обтираться, чтоб тело подольше чувствовало бодрящую прохладу. Последнюю неделю его жизнь в Садовом из‑за полной незанятости превратилась почти в курортный кейф; он только и делал, что купался на дню раз пять, загорал, ел с аппетитом в садовской чайной да калякал с кем придется и о чем придется. В этом, что и говорить, была своя прелесть, но все‑таки безделье уже прискучило, поднадоело, и, главное, точила досада, что время он проводит впустую, без пользы, расходует его зря, тогда как в работе, в которой он участвует, как ни в какой другой время так драгоценно – каждый час, каждая минута…
В своей записной книжке Костя вел маленький дневник: коротенько записывал то, чем ежедневно бывал занят, чтобы потом привезти в институт отчет, – так требовалось по учебной программе. В последние дни ему даже прибавить к своему дневнику было нечего. Костя только метил даты и повторял одну лаконичную стереотипную строчку: «В Садовом». Ведь не запишешь же: «Купался. Загорал. Ел щи и вареники со сметаной»…
Послышались нарастающий железный лязг и громыхание. С садовской горы, вихляясь, катили тяжко нагруженные самосвалы. Лихо газуя, они промчались мимо Кости по узкой полоске приречного луга к леску, темнеющему у реки, выше по течению, – один с кирпичом, другой со щебенкой. Костю с ног до головы обмело жарким ветром их движения, осыпало густой пылью, взрывчато вскинувшейся с дороги по следу самосвалов. Костя зло поглядел на прогрохотавшие машины: так ему было хорошо – и на же тебе, опять грязный! Вот уж поистине «адские водители». Им насчитывают за число рейсов, каждый хочет подколымить побольше, вот и носятся как угорелые, всех кур передавили на улицах села.
А еще месяц назад здесь, у реки, было совсем тихо и почти безлюдно. Кое‑где, поодаль друг от друга, упрятавшись в густом дубняке, стояли брезентовые палатки городских любителей рыбной ловли, да некоторые такие же любители приезжали сюда по воскресеньям на собственных машинах.
Строительная суета и горячка под садовским обрывом начались после того, как однажды тут побывал на воскресном отдыхе директор одного из городских заводов. Место ему приглянулось. В следующее воскресенье он прибыл в рощицу на берегу реки уже не один, а с заводским парторгом, председателем профсоюзного комитета и еще полдюжиной других должностных лиц. Разделив восторги своего директора от местной природы, они единогласно поддержали возникший у директора в связи с этими восторгами замысел: поставить в приречной роще дом отдыха для заводских рабочих. Завод большой, на нем занято чуть ли не двадцать тысяч человек, профсоюз на заводе богатый, строительство дома отдыха ему вполне по силам; а рабочие только спасибо скажут дирекции за такую о них заботу и такой добрый подарок всему коллективу.
Идея агитировала сама за себя. Куда же лучше: дом отдыха будет функционировать круглый год, принимая ежемесячно до полтысячи человек. Жить отдыхающие будут в деревянных домиках легкого типа, изготовленных из заводских отходов, – таким образом, основное, жилье, обойдется совсем недорого. Из капитальных же сооружений предстоит построить только столовую с кухней и верандой да электростанцию с дизельным движком.
Приречная земля принадлежала местному лесхозу. Завод быстро добился у областных властей разрешения на строительство и повел его стремительными темпами, чтобы уже этим летом дом отдыха мог принять отдыхающих. Заводские грузовики проторили с Садовского бугра на луг, к леску, дорогу, у реки появились палатки рабочих, выделенных коллективом завода для строительства, зарычали бульдозеры, ровняя берег; каменщики, пристукивая по кирпичам мастерками, принялись возводить стены столовой и домика под электростанцию. Чуть ли не в первый же день привезли и установили на цементных тумбах вдоль берега и по всей отведенной под дом отдыха территории отлитые на заводе металлические столбы с кронштейнами для фонарей ночного освещения. С такой же волшебной быстротою на береговом откосе возникла широкая бетонная лестница, подводившая к бетонному же лодочному причалу, выложенному кафельной плиткой с мозаичными изображениями пресноводных рыб, – проектировщики дома отдыха замыслили его с размахом, не скупясь на художественное оформление. Венцом этого оформления явилась трехметровая цементная фигура, водруженная в центре территории. О ней не было точного мнения: одни, те, что были знакомы с сопроводительной бумагой, говорили, что это волейболистка, отбивающая мяч, другие, которые бумаги не читали и основывались на чисто зрительных впечатлениях от могучих тумбообразных ног и бугристых, вздутых, как шары, мускулов, принимали ее за скульптурный портрет Жаботинского в момент установления им мирового рекорда. Статуя прибыла в двух решетчатых ящиках – отдельно торс с поднятыми руками, отдельно – ноги. По дороге от тряски у нее откололась голова, но бригадир бетонщиков прилепил ее на место цементным раствором.
Заводских профсоюзных деятелей статуя весьма радовала – она обошлась заводу бесплатно, это был дар известного городского скульптора Птищева, чьи изделия густо начиняли все городские скверы и парки. Его излюбленную тематику составляли горновые в широкополых шляпах, прикрывающие лица рукавицами от воображаемого огня доменных печей, доярки в халатах, с подойниками в руках и бесчисленные пионерчики – с авиамоделями, трубами, барабанами, делающие физзарядку, играющие в мяч, прыгающие через скакалочку, выполняющие акробатические упражнения. Вся эта продукция представляла второй период бурной творческой деятельности Птищева. От первого периода, когда Птищев в глине, гипсе, цементе, бронзе и мраморе изображал только одно известное историческое лицо, быстротекущее, меняющееся время не оставило никаких следов.
Многие садовские жители возникновение под селом дома отдыха восприняли как доброе и перспективное событие в местной истории. Будут жить на реке отдыхающие – значит, появится постоянный и близкий рынок для сбыта огородной и всякой иной продукции – овощей, фруктов, молока, яиц, меда, отпадет необходимость возить все это в райцентр и город. Дому отдыха потребуется обслуживающий персонал – поварихи, судомойки, прачки, уборщицы. Значит, кое‑кто из тех, кому труд в совхозе кажется тяжеловатым или невыгодным, сможет получить прилично оплачиваемую работу.
Местному жителю Ермолаю Калтырину, инвалиду войны, для увеличения своих прибытков промышлявшему ловлей карасей в речных старицах и луговых озерах, пофартило уже при самом начале строительства: его взяли в сторожа строительных материалов с жалованьем в пятьдесят рублей в месяц. Калтырин, ранее тихий, робковатый, державшийся в сельской жизни в тени, от такого поворота фортуны расправил плечи, заважничал, загордился, стал носить военную фуражку, сохранившуюся у него еще с воинской службы. Садовские бабы, приходя на берег узнать о возможности работы в будущем доме отдыха, робели перед сменившим свое обличье и всю житейскую, повадку Калтыриным и обращались к нему на «вы» и по имени‑отчеству…
Вот так этот тихий уголок, подлинный рай для рыболовов и туристов‑одиночек, в течение каких‑нибудь двух недель превратился в строительную площадку с ее шумом, скоплением машин, рабочих и просто любопытных, приходивших из села поглядеть, что делается на берегу…
Костя опять окунулся в реку, потер лицо, шею, промыл волосы.
Автомашины, разгрузившись, урча, выезжали из рощи, направляясь обратно.
Костя поскорее вылез из воды, подхватил одежду и опрометью кинулся через луг к обрыву, чтобы не попасть под новое облако удушливой пыли.
Перекупываться еще раз у него не было времени.
Глава десятая
Петр Иваныч Клушин, дядя Петя, как звало его все село, из‑за жары в одних лишь трусах и майке, сидел на чурбачке в своем дворе, возле летней печурки с худым, очерненным сажей ведром вместо трубы, с напиханными в нее щепками и стружками, и готовил себе еду – чистил над чугунком картошку. Кисти рук его, до локтей темно‑бурых от загара, а выше локтей – молочно‑белых, совсем не тронутых солнцем, были в черных мазутных пятнах. Видно, крепко прижал его голод, если, вернувшись с работы, он, не помывшись, сразу же взялся за стряпню. Лицо у дяди Пети, выглядевшее куда более старым, чем его тело, с резкими складками у рта, полукруглыми отечными мешочками под глазами, углубленным в кость шрамом на лбу, чуть повыше виска, от ранения на фронте, было строгим, сосредоточенным на какой‑то суровой думе, даже горестным. Костя замечал, что когда дядя Петя в своем доме, наедине с самим собою и не видит, что на него смотрят, он всегда погружается в сумрачную сосредоточенность. Седоватые брови его сдвигаются к переносью, нависают козырьком, голубовато‑серые глаза уходят куда‑то вглубь, под брови, под лобную кость, складки на лице становятся резче, и все лицо, весь дядя Петя делается старее, и выглядит он тогда на все на шестьдесят с гаком, хотя ему нет еще и пятидесяти.
Наблюдая дядю Петю в хандре и унынии, Костя наполнялся к нему жалостью. Еще бы – загрустишь! От дяди Пети ушла жена, забрала детей, и теперь он, брошенный и покинутый, живет в избе один, бедует, ничему не может дать ладу: в доме полнейший беспорядок, не метено, не прибрано, не мыто, не стирано; лук, огурцы, помидоры позасохли без поливки, огород зарос сорняками, с него не соберешь даже того, что было посажено.
Дядя Петя услыхал, как Костя хлопнул калиткой, поднял голову. Блеклые глаза его, разглядев, кто вошел на усадьбу, оживились, за ними оживилось и все его лицо, разгладилось, приобрело то выражение приветливости, внимания, душевной расположенности, какое всегда бывало у дяди Пети на людях, действовало подкупающе и невольно вызывало у каждого к дяде Пете доброе, любовное чувство. Особенно уважали его садовские бабы – за то, что он никогда не проезжал мимо, всегда охотно подвозил их на районный базар, с базара, и не брал за это на водку, хотя выпивал и даже весьма любил это дело. «Ладно! – отмахивался он от двугривенных и полтинников. – Чего там! Какие счеты – свои люди…» Теперь, в его соломенном вдовстве, прежние добрые дела сослуживали ему пользу. Зная, как он бедует, неделями сидит на одной лишь картошке, а частенько даже и вовсе голодает, садовские бабы, то одна, то другая, сварив борща или кулеша, зазывали дядю Петю поесть; в дом ему приносили молоко в корчажках, вареного мясца, завернутые в чистую тряпицу оладушки, пышки, пампушки…
– Ну, как успехи? – спросил дядя Петя Костю с легкой, ставшей у него уже привычной, подковыркой. Каждый разговор с Костей он непременно начинал с подсмеивания над тем, что милиция возится, возится, а все никак не раскроет садовское преступление. – Все ищете?
– Ищем, дядя Петя, ищем, – ответил Костя тоже в шутливом тоне, в каком обычно отвечал дяде Пете и каким парировал его иронию в адрес милиции.
– Ну, и когда же найдете?
– Да когда‑нибудь найдем, дядя Петь…
– Когда‑нибудь! Плохо ищете.
– Да уж как умеем.
– Уметь‑то, парень, лучше надо. На такое дело поставлены…
– Это верно, дядя Петь… Стараемся.
Дядя Петя кинул в чугунок с водой очищенную картофелину и взял новую – из кучки, лежавшей меж его красных, распаренных в сапогах ступней. Сами сапоги, кирзовые, насквозь протертые на сгибах, ни разу не чищенные за все их пребывание у дяди Пети, стояли у порога избы; на них, наброшенные на голенища, просыхали темно‑бурые от грязи портянки.
– Так, как вы стараетесь – хрена два найдете. Авдохина выпустили, – произнес дядя Петя уже по‑другому – тоном критики и осуждения.
Про то, что Авдохина выпустили, он тоже поминал почти каждый раз – не мог простить этого милиции. Причина такой вражды его к Авдохину была известна всему селу. Еще в прошлом году Авдохин взял у дяди Пети в долг десять рублей и не отдал, – тянул, тянул, а потом заявил, что никакого долга за ним нет, он и не брал вовсе. Заспорили. Дело происходило на улице. Авдохин был выпивши, взгорячился, стал размахивать руками и при стечении собравшегося на шум народа заехал дяде Пете по физиономии. Дядя Петя чуть не с полгода потом негодовал, с каждым знакомым, с каждым встречным делясь этим своим негодованием и своей обидой: «За мою же десятку – и мне же по морде! А? Как такое называется?» Получив оплеуху, отвечать Авдохину кулаками он не стал, будучи не драчлив и понимая, что Авдохина кулаками не проймешь, – ведь он столько уже получал зуботычин. Смирился он и с тем, что пропала десятка – Авдохин и дальше продолжал упорно настаивать, что не брал, в глаза даже не видел этой десятки. Но с тех пор в дяде Пете поселилась лютая неприязнь к Авдохину, даже просто слышать его фамилию он спокойно не мог…
– Значит, так надо, раз выпустили, – ответил Костя, снимая со стоявшего у степы хаты мотоцикла насос, чтобы подкачать шины.
– Плохо у него искали… – помолчав, выколупывая из картошки острием ножа глазки́, сказал дядя Петя с укором и будто зная что‑то, что знают об Авдохине все и не знает одна только милиция. – Огород вы у него взрыли? Нет.
– Зачем же его взрывать?
– Что‑нибудь и отыскалось бы. И колодец у него проверить бы надо… А то вы вокруг избы походили, туда‑сюда заглянули, и все. А по‑настоящему разве так ищут?