До отцовского дома от кладбища рукой подать. Большинство почивших попадало сюда, предварительно повстречавшись с их батюшкой Теодором Ван Гогом-старшим,
приходским священником, окормлявшим немногочисленную местную протестантскую паству.
Как и Теодор, имя Винсент считалось в семействе голландцев Ван Гогов наследным. Так звали многих почтенных представителей этого рода. Но, по словам матери Анны Корнелии, всегда выходило, что в их честь она назвала лишь своего несчастного первенца, покоящегося теперь под тем самым кладбищенским камнем. А уж второго сына, родившегося по иронии судьбы ровно год спустя, нарекли исключительно в память умершего брата.
Кроме трех сыновей в пасторском доме подрастали еще три дочки, и если бы не граничившая со скупостью бережливость супругов Ван Гог, им было бы нелегко сводить концы с концами, кормя и воспитывая многочисленное потомство. Так что вечно занятая домашними хлопотами мать была очень рада, что Винс так охотно возится с младшим братишкой.
Хрупкий, с точеным профилем Теодор мало походил на коренастого и плечистого Винсента. И только волнистые волосы были у обоих одинаково рыжими. С тех пор как Винсента отдали в пансион, они виделись только на каникулах. А после того как старший брат в шестнадцать лет отправился работать в Гаагу, прекратились и эти редкие свидания. И вот теперь настала пора и Тео встать на ноги: в первый день нового, 1873 года он, подобно Винсу, стал продавцом в одном из филиалов фирмы «Гупиль и Ко», только не в Гааге, а в Брюсселе.
Продажа антиквариата и произведений искусства, которыми занималась фирма, была в роду Ван Гогов таким же традиционным ремеслом, как и служение господу. Из четырех братьев брабантского пастора трое занимались этой почтенной торговлей, а значит, надежное покровительство его сыновьям было обеспечено.
Отец и дядя, решившие устроить братьям встречу на Рождество, считали, что младший должен во всем равняться на старшего: Винс у своих работодателей на хорошем счету. И Тео старался не ударить лицом в грязь: целый день рассуждал о книгах, картинах, природе и теологии.
«И именно ты погубишь его!»
А вскоре Винсент прислал ему в Брюссель теплое письмо, предлагая отныне переписываться регулярно. Обрадованный доверием старшего брата и страшно тосковавший в чужом городе, Тео, конечно же, согласился...
После смерти Винсента Тео нашел в комнате брата еще один из бесчисленных листков, начинавшихся со слов: «Дорогой Тео...». Два дня назад, 27 июля 1890 года, пожелав закончить свой земной путь, он выстрелил себе в грудь из пистолета.
Выстрел пришелся неудачно - миновав сердце, пуля прошила тело, застряв в правом паху. Лишь спустя тридцать восемь часов она наконец-то убила того, кто ее выпустил.
«Три с половиной франка в день за комнату и отличный стол, - вспомнил он слова Винсента. - В Париже такой дешевизны нипочем не найти. Да и хозяева очень приятные люди. Папаша Раву ничуть не против, если я буду писать их дочь, и даже сам обещал
найти время, чтобы позировать... Ты же знаешь, как плохо было у меня с моделями в госпитале... Право, все сложилось просто отлично...»
Окинув взглядом узкую комнатку с железной кроватью, комодом и единственным стулом, косо стоящим у окна, Тео сглотнул подступивший к горлу комок. Как мог он поверить болезненно-нервной улыбке, за которой так старательно прятался Винс? Зачем вопреки голосу сердца убеждал себя тем июньским утром, что в этом узком пенале его брат и в самом деле найдет надежное укрытие от мрака, наступающего на него последние шестнадцать месяцев?
Теперь Тео винил себя в том, что просто струсил! Струсил, убоявшись той бездны, в которую погружался Винсент... Хотя и знал, что кроме него удержать его от этого падения некому.
...- Никто из родных больше не верит ему! Никто! Ты - единственный, Тео! И именно ты погубишь его! Погубишь своим ложным благородством, своей преступной снисходительностью к его прихотям, к этим выходкам, которым нет оправдания!
Так считал пастор Ван Гог. Теодор на это лишь упрямо сжимал тонкие губы, не произнося ни слова в ответ. Да и что он мог ответить?
В ловушке
За десять лет, с тех пор как началась их новая, уже взрослая дружба, Винс действительно сделал все, что мог, чтобы честолюбивые мечты родителей, возложенные на старшего сына, развеялись как дым. Да разве только родительские ожидания обманул Винс? А его тезка, дядюшка Сент, хлопотавший за племянника перед владельцами «Гупиль и Ко»? Каково было ему узнать, что Винс в итоге хлопнул дверью в обогревшей его фирме, заявив, что хозяева ничего не понимают в искусстве и загребают барыши, продавая безвкусицу идиотам?
А преподобный Стриккер, муж их тетки, оплачивавший занятия Винсента с преподавателем латыни и греческого, которые были необходимы для поступления на теологический факультет Амстердамского университета? Что он чувствовал, когда Винсент, годом раньше убедивший родных, что его призвание не торговля, а служение господу, вдруг решил не тратить больше время даром и, в один день собрав свои вещи, покинул нидерландскую столицу, бросив на прощание, что нести людям слово божие можно и не изучая разных глупых наук?
А история с поездкой Винса в бельгийский Боринаж? Разве легко было почтенному пастору Ван Гогу узнать, что Евангелический комитет лишил Винсента должности проповедника за «неподобающее поведение»?
А это неожиданное желание стать художником? Скольких душевных трудов стоило родным принять его всерьез после множества доставленных им Винсентом разочарований... И все же отец с матерью нашли силы обуздать свою досаду и согласились ежемесячно выделять шестьдесят флоринов, на которые Винс мог бы скромно жить в Брюсселе, посещая музеи и получая необходимые уроки более опытных коллег.
И разве не родные ходатайствовали за Винса перед жившим в Гааге Антоном Мауве, почтенным художником, дальним родственником Ван Гогов, который был столь добр, что согласился править работы начинающего живописца? Он даже подарил ему кисти и краски.
Но когда Винсент подобрал на какой-то гаагской панели неизвестно от кого беременную Класину Хорник, которую вознамерился вырвать из лап порока и сделать подругой жизни, терпению отца пришел конец. В глазах протестантского пастора эта история ничем, кроме грязного разврата, конечно же, не являлась. А значит, о помощи родных больше не могло быть и речи.
Лишь преданный Тео наотрез отказался отступиться от брата. Отныне деньги, которые он от случая к случаю присылал ему уже несколько лет, стали для Винсента единственным источником существования.
Теперь, после смерти Винса, Тео думал, что отец был прав, во всем прав! Он сам убедил брата рассчитывать на него, не задумываясь, что однажды эта ноша может оказаться не по силам ему самому. Он сам заманил их обоих в ловушку, из которой им уже не суждено выбраться поодиночке. Винсенту его попытка уже стоила жизни, инеизвестно, какова будет плата самого Тео. Почему все, что было доброго в каждом из них, так безжалостно обратилось обоим во вред?
Разве Тео поступил плохо, отказавшись вопреки упрекам отца бросить на произвол судьбы брата и опекаемую им женщину? А сам Винсент? Разве он не желал добра Класине? Разве не принял как родного ее младенца, который благодаря его заботам появился на свет не под забором, а в больничной палате? Разве не боролся за Класину до последнего, пока не стало ясно, что в судьбе этой изломанной жизнью женщины уже ничего не изменить?
А Боринаж? В чем там-то провинился Винсент? В этот шахтерский край, расположенный на юге Бельгии, Винсент, не имевший возможности без диплома получить приход, отправился скромным помощником проповедника в конце 1878 года. Сказать, что люди в Боринаже жили бедно, означало не сказать ничего. Роскошью здесь считались не только мясо, но и теплая одежда, мыло... И даже сам уголь, которого его добытчики никогда не могли купить вдосталь. Свои лачуги они топили угольной трухой, вылущенной вручную из отработанной породы.
Миссия на помощника проповедника возлагалась скромная: регулярное чтение Писания в любом помещении, которое окажется пригодным. Увы, протопить хоть сколько-нибудь просторный зал теми крохами угля, что отпускались шахтенным начальством, было невозможно. Вот тогда Винс и отправился вслед за шахтерскими
женами к кучам терриля...
Поначалу шахтеры, никому не привыкшие доверять, с подозрением косились на странного проповедника, но все же отправляли к Ван Гогу ребятишек: пусть проведут вечер в тепле и при свете, хоть топливо дома целее будет. Многие из этих детей уже и сами работали в шахте по двенадцать часов в сутки. Придя, они высматривали места у стенок, чтобы, привалившись к их дощатой обшивке, подремать под мерный голос пастора.
Увы, стоять перед этими босыми ребятишками в добротных башмаках и носках, заботливо связанных матерью, оказалось для Винса задачей более трудной, чем рыться в отбросах породы на ледяном ветру. В один из дней он пришел в молитвенный зал в деревянных сабо, холщовой куртке и кожаном шахтерском кепи... На следующий день вместе с большинством детей на проповедь пришли матери. Еще через неделю отцы.
А спустя шесть месяцев Винсу пришлось уехать. Его лишили должности после того, как, отдав свое последнее белье на бинты для обожженных во время взрыва шахтеров, он попался на глаза приехавшему с инспекцией церковному начальству. Попался прямо в надетых на голое тело штанах из рогожи и с перепачканным углем лицом: мыло стало для Винсента такой же роскошью, как и для его паствы, - ведь свое жалованье он почти целиком раздавал семьям, наиболее пострадавшим от разразившейся чуть раньше эпидемии тифа.
Через тернии
О том, что у Теодора Ван Гога, щеголеватого управляющего модным художественным салоном на Монмартре, есть брат-художник, большинство из его приятелей узнали лишь в марте 1886 года: сам Тео предпочитал об этом не распространяться.
Владельцы галереи не очень-то одобряли снисходительность своего управляющего к свободолюбивым молодым живописцам, а картины Винсента казались необычными даже по сравнению с полотнами импрессионистов. Только самым близким друзьям и только у себя дома Тео иногда осмеливался показать эти мрачноватые коричнево-серые холсты с изображениями работающих в поле или ужинающих в убогой хижине крестьян, ткачей, стоящих за станками, заблудившихся в лесу детей... Иногда эти полотна излучали тихую гармонию, но почти никогда - радость.
Исключением были только подсолнухи. За последние два года перед смертью Винсент рисовал эти цветы чаще, чем все остальные растения. Маленькие солнца, радостные и яркие. Как часто, вырастая не к месту, они оказываются в охапках сорняков, безжалостно вырванных из плодородной земли крестьянскими руками! Совсем как сам Винс, нередко приходившийся не ко двору и со своей любовью, и со своей ненавистью, и со своим талантом...
…К весне 1886-го минуло уже семь лет, как Винс покинул Боринаж, твердо решив отныне стать художником, но Тео иногда казалось, что этот край с его серым небом, грязным снегом и пыльной зеленью шлейфом тянется за Винсом, как тяжкий сон. Где бы ни оказывался Винс: в Дренте или Антверпене, в Эттене или Нюэнене, он неизменно выискивал одни и те же сюжеты: тяжкая работа, безрадостная нужда и бредущее за людьми по пятам горе...
Может, потому и в жизни самого Винса, несмотря на упорный труд и привычки аскета, не иссякала череда обид и огорчений? На смену окончательно канувшей в прошлое родительской любви так и не пришли ни женская ласка, ни верная мужская дружба. Винсент столько лет самоотверженно занимался живописью, но способных по достоинству оценить его полотна было мизерно мало. Даже мать, переезжая, бросила на произвол судьбы несколько ящиков с работами Винса.
Так, может быть, брат, за столько лет обросший множеством связей в художественном мире, сможет чем-то помочь? Приехав к Тео в Париж, Винсент так надеялся на это - только об этом и говорил...
…Строго говоря, полутемную лавчонку Жюльена Танги на парижской улице Клозель нельзя было назвать не то что галереей, но даже магазином. Да и торговать она была призвана не картинами, а холстами и красками, которые Жюльен растирал сам. Когда-то, отчаявшись дождаться в своем подвальчике покупателей, он решил предлагать товар вразнос в парижских предместьях, где с некоторых пор обосновались художники, заявившие, что работа в столичных мастерских - вчерашний день.
А вскоре Жюльен Танги влюбился. Влюбился в чистые и яркие краски, которые щедро клали на свои полотна молодые бунтовщики от искусства, влюбился в самих этих молодцов, ненавидевших «кофейную гущу», которой писали официальные мэтры, а заодно и самих мэтров, упорно преграждавших новому искусству вход на выставки и в художественные салоны.
Базиль, Ренуар, Сислей, Писсарро, Моне, Сезанн - всем им отныне был открыт неограниченный кредит на улице Клозель. Когда кредит этот превышал разумные пределы, Жюльен для порядка брал в залог картины своих приятелей. В том, что рано или поздно эти полотна оценят, он не сомневался ни минуты.
- Если парень не играет на бегах и не тратит больше пятидесяти сантимов в день, он обязательно преуспеет в жизни, - не раз наставительно изрекал старый краскотер. И все его приятели-художники были трудяги, каких поискать. А уж Винсент Ван Гог и подавно. Иногда он, к удивлению Танги, рисовал по три полотна в день! Да и по части расходов был безупречен: тратя львиную долю своих средств на кисти, краски, холсты и оплату моделей, он иногда неделями обходился без какой-либо иной пищи, кроме хлеба и кофе.
Не уважить такого парня Жюльен Танги просто не мог. И вскоре после того, как Тео впервые привел брата на улицу Клозель, Винсент, еще ни разу в жизни не видавший своих полотен выставленными перед публикой, уже гордо прохаживался перед пыльной витринкой...
Вслед за Танги несколько полотен Винсента повесил в своей галерее художник, живший по соседству с Тео. Еще через некоторое время решили рискнуть и двое мелких торговцев картинами, которых Тео знал по службе... Да и Агостина Сегатори, хозяйка любимого художниками кафе «Тамбурин», не только приветила неизбалованного женской лаской Винса, но и согласилась устроить в своем заведении его выставку. Но Винсенту, ждавшему волею Парижа решительного перелома в своей судьбе, всего этого казалось до смешного мало...
То углубленно-сосредоточенный, то возбужденно-оживленный, он что ни день фонтанировал новыми идеями, которые излагал Тео и обретенным наконец в Париже приятелям - Эмилю Бернару, Полю Гогену, Анри Тулуз-Лотреку, Полю Синьяку, Жоржу Сера. Самой любимой была задумка о создании колонии художников-новаторов, которые, творя вместе, будут обогащать друг друга творческими находками, а заодно и вести общее хозяйство.
- Это гораздо экономнее: мы сможем сами готовить и сами растирать краски... Да-да... А все наши полотна будет продавать один агент! Тот, кто на самом деле разбирается в искусстве.
Кто будет этим избранником, Винсент не уточнял, а Тео, страшившийся услышать собственное имя, предпочитал не спрашивать. В галерею, которой он заведовал, Винсенту по-прежнему не было ходу. Все, что вывешивалось в торговых залах, проходило строжайший контроль ее владельцев.
И даже после того, как хозяева милостиво дали Теодору разрешение иногда выставлять на антресолях картины импрессионистов, о полотнах Ван Гога они не хотели и слышать. А Тео считал за благо не настаивать. Ведь если он лишится места, они с братом могут остаться совершенно без средств...
В конце 1887 года все приятели Тео, кроме чудака Танги, вернули так и не проданные полотна... А обанкротившаяся Сегатори, незадолго перед тем сделавшая от Винсента аборт, продала описанные полицией холсты по цене от пятидесяти сантимов до одного франка за десяток. Вконец измученный жалобами брата, Тео решился на чудовищный риск и, пользуясь отлучкой хозяев, вывесил в галерее несколько этюдов Винса, но возмутились художники-академисты, чьи полотна оказались рядом...
Побег в Арль
По вечерам Тео приходилось силой заставлять себя возвращаться в их с Винсом общую квартиру на улице Лепик, где обстановка накалялась все сильнее. Каждый день, прежде чем повернуть ключ в двери, он замирал от страха, опасаясь, что в ответ на очередную жалобу Винса попросту сорвется или, не удержавшись от раздражения, едко высмеет его очередной прожект...
Но однажды, придя домой ветреным февральским вечером, Тео нашел мастерскую брата пустой: полотна были ровными штабелями поставлены у стен, пол вымыт.
Это было так не похоже на Винса, что младший брат не знал, что и думать... Лишь зашедший несколько часов спустя Эмиль Бернар объяснил обескураженному Теодору, что Винсент отправился в Арль, город, про который ему рассказал однажды южанин Лотрек.
Он был рад исчезновению брата. Так рад, что даже не сумел скрыть эту радость от Бернара... Да, честно признаться, он тогда и не особенно старался ее скрывать. Он чертовски устал от Винсента за те бесконечные два года, что брат прожил с ним под одной крышей. Устал от его претензий, упрямства, несговорчивости... Но больше всего от его дикой, фанатичной преданности собственным иллюзиям.
Тео готов был поклясться, что, попроси он Винса спуститься ради него живьем в геенну огненную, брат, не раздумывая ни секунды, согласится. И тот же Винсент упорно делал вид, что не понимает Тео, просившего его сделать хотя бы десяток в меру сентиментальных и пригодных к продаже рисунков, простеньких классических натюрмортов, которые можно было бы сбыть на набережной Сены, чтобы хоть чуть-чуть облегчить финансовое положение Теодора, за двоих надрывающегося в своей постылой галерее.
Что ж, может быть, Арль окажется более благосклонным к Винсенту, чем были до этого Гаага, Брюссель, Амстердам, Антверпен, Париж? Может быть, там найдется тот, кто готов будет разделить с Тео становившуюся порой невыносимой ответственность за Винсента? Может быть, это будет женщина, которая согреет сердце Винса? Тогда и Тео, наверное, сможет наконец-то объясниться с Йоханной...
Голубоглазая миниатюрная Йоханна Бонгер была сестрой его приятеля, и Тео давно знал, что нравится ей. Да и Андрис как будто не возражал, чтобы Теодор Ван Гог посватался к его сестре. Но привести молодую жену в дом, где царили лишь Винсент и его живопись... Об этом не могло быть и речи.
Никогда еще в своей жизни Тео не молился за брата так горячо, как в тот вечер. И ни он сам, ни Эмиль Бернар, за несколько часов до этого провожавший художника на Лионском вокзале, не догадывались, что в это самое время Винсент Ван Гог уже мчится в железнодорожном вагоне навстречу своему трагическому концу.
«Без тебя моих картин не было бы…»
Два портрета папаши Танги и этюд с его жены… Четыре портрета почтальона Рулена, с которым Винсент подружился в Арле… Пять портретов его супруги и столько же новорожденной дочки Марселлы…Портрет доктора Рея, лечившего Винсента в арльской больнице, и портрет санитара Трабю, опекавшего его в госпитале Сен-Поль…Два портрета врача Поля Гаше, под присмотром которого он жил в Овере, и два - Аделины Раву, старшей дочки кабатчика...
Десятки знакомых и чужих лиц... И бесконечная череда автопортретов, которых Винсент успевал написать по нескольку за год. Единственным, для кого по странному стечению обстоятельств так и не нашлось места в этой цепи, остался Тео.
Впрочем, однажды, незадолго до побега в Арль, Винс все-таки усадил его перед собой, как всегда, стремительно и резко взмахнул кистью... Но когда через два часа оба взглянули на полотно, то, не сговариваясь, смущенно пожали плечами - это вновь был портрет Винса, только с пшеничной, как у Тео, а не огненно-рыжей бородой!
- Мы с тобой одно целое... И для каждой моей картины ты такой же автор, как и я сам... Потому что без тебя их попросту не было бы...
Почему все сложилось именно так? Когда они переступили грань? И когда на смену их светлой юношеской дружбе пришла такая изматывающая зависимость? Эти путы, которые, как теперь понимал Тео, душили не только его, но и самого Винсента... Вот только у благоразумного и осторожного младшего брата никак не хватало духу их разрубить. Винс первым решился это сделать. И не отступил, пока не испробовал все средства, вплоть до собственной смерти.
Мечта о независимости, которой Винс так самозабвенно грезил в Париже, оказалась очередным миражом. Арль не принес Винсенту ни покупателей, ни почитателей, ни любви. Пытаясь справиться с терзавшим его страхом перед не желавшей налаживаться самостоятельной жизнью, он то пускался в своих письмах в болезненно подробные рассуждения о том, как совсем скоро сможет наконец освободить брата ото всех материальных забот, то просил у Тео еще и еще денег на аренду дома для будущей коммуны, на краски и холсты, мебель и одеяла, то в сотый раз требовал передать Гогену и Бернару предложение как можно быстрее присоединиться к задуманной им творческой мастерской...
И сутками не выпускал из рук кисти и палитру, на которой теперь пламенели новые, непривычно яркие краски. Реальность все чудеснее преображалась на холстах Винсента. Но как будто в отместку все безнадежнее ускользала у него из-под ног...
Паляще-яркие южные краски и так часто дующий в тех местах ледяной ветер мистраль сплетались в единый вихрь, все плотнее обвивающий художника своим смертельным кольцом и переворачивающий вверх дном его жизнь и рассудок. А у Тео уже не было сил, чтобы, по обыкновению, мягко наставлять и терпеливо успокаивать брата в своих письмах.
В декабре 1888 года он сообщил, что готовится на Рождество обручиться с Йоханной. А спустя несколько дней Поль Гоген, лишь два месяца назад приехавший наконец в Арль, заявил, что по горло сыт странностями Винсента и их коммунарским бытом...