Песнь тридцать четвертая 3 глава




 

 

Песнь седьмая

 

Долина земных властителей

 

 

И трижды, и четырежды успело

Приветствие возникнуть на устах,

Пока не молвил, отступив, Сорделло:

 

 

 

«Вы кто?» — «Когда на этих высотах

Достойные спастись еще не жили,

Октавиан[612]похоронил мой прах.

 

 

 

Без правой веры был и я, Вергилий,

И лишь за то утратил вечный свет».

Так на вопрос слова вождя гласили.

 

 

 

 

 

Как тот, кто сам не знает — явь иль бред

То дивное, что перед ним предстало,

И, сомневаясь, говорит: «Есть… Нет…» —

 

 

 

Таков был этот; изумясь сначала,

Он взор потупил и ступил вперед

Обнять его, как низшему пристало.

 

 

 

«О свет латинян, — молвил он, — о тот,

Кто нашу речь вознес до полной власти,

Кто город мой почтил из рода в род,

 

 

 

Награда мне иль милость в этом счастье?

И если просьбы мне разрешены,

Скажи: ты был в Аду? в которой части?»

 

 

 

«Сквозь все круги отверженной страны, —

Ответил вождь мой, — я сюда явился;

От неба силы были мне даны.

 

 

 

Не делом, а неделаньем лишился[613]

Я Солнца, к чьим лучам стремишься ты;

Его я поздно ведать научился.[614]

 

 

 

Есть край внизу,[615]где скорбь — от темноты,

А не от мук, и в сумраках бездонных

Не возгласы, а вздохи разлиты.

 

 

 

Там я, — среди младенцев, уязвленных

Зубами смерти в свете их зари,

Но от людской вины не отрешенных;

 

 

 

Там я, — средь тех, кто не облекся в три

Святые добродетели и строго

Блюл остальные, их нося внутри.[616]

 

 

 

Но как дойти скорее до порога

Чистилища? Не можешь ли ты нам

Дать указанье, где лежит дорога?»

 

 

 

И он: «Скитаться здесь по всем местам,

Вверх и вокруг, я не стеснен нимало.

Насколько в силах, буду спутник вам.

 

 

 

Но видишь — время позднее настало,

А ночью вверх уже нельзя идти;

Пора наметить место для привала.

 

 

 

Здесь души есть направо по пути,

Которые тебе утешат очи,

И я готов тебя туда свести».

 

 

 

«Как так? — ответ был. — Если кто средь ночи

Пойдет наверх, ему не даст другой?

Иль просто самому не станет мочи?»

 

 

 

Сорделло по земле черкнул рукой,

Сказав: «Ты видишь? Стоит солнцу скрыться,

И ты замрешь пред этою чертой;

 

 

 

Причем тебе не даст наверх стремиться

Не что другое, как ночная тень;

Во тьме бессильем воля истребится.

 

 

 

Но книзу, со ступени на ступень,

И вкруг горы идти легко повсюду,

Пока укрыт за горизонтом день».

 

 

 

Мой вождь внимал его словам, как чуду,

И отвечал: «Веди же нас туда,

Где ты сказал, что я утешен буду».

 

 

 

Мы двинулись в дорогу, и тогда

В горе открылась выемка, такая,

Как здесь в горах бывает иногда.

 

 

 

«Войдем туда, — сказала тень благая, —

Где горный склон как бы раскрыл врата,

И там пробудем, утра ожидая».

 

 

 

Тропинка, не ровна и не крута,

Виясь, на край долины приводила,

Где меньше половины высота.[617]

 

 

 

Сребро и злато, червлень и белила,

Отколотый недавно изумруд,

Лазурь и дуб-светляк превосходило

 

 

 

Сияние произраставших тут

Трав и цветов и верх над ними брало,

Как большие над меньшими берут.

 

 

 

Природа здесь не только расцвечала,

Но как бы некий непостижный сплав

Из сотен ароматов создавала.

 

 

 

«Salve, Regina,»[618]— меж цветов и трав

Толпа теней,[619]внизу сидевших, пела,

Незримое убежище избрав.

 

 

 

«Покуда солнце все еще не село, —

Наш мантуанский спутник нам сказал, —

Здесь обождать мы с вами можем смело.

 

 

 

Вы разглядите, став на этот вал,

Отчетливей их лица и движенья,

Чем если бы их сонм вас окружал.

 

 

 

Сидящий выше, с видом сокрушенья

О том, что он призваньем пренебрег,

И губ не раскрывающий для пенья, —

 

 

 

Был кесарем Рудольфом, и он мог

Помочь Италии воскреснуть вскоре,[620]

А ныне этот час опять далек.[621]

 

 

 

Тот, кто его ободрить хочет в горе,

Царил в земле, где воды вдоль дубрав

Молдава в Лабу льет, а Лаба в море.

 

 

 

То Оттокар; он из пелен не встав,

Был доблестней, чем бороду наживший

Его сынок, беспутный Венцеслав.[622]

 

 

 

И тот курносый, в разговор вступивший

С таким вот благодушным добряком,

Пал, как беглец, честь лилий омрачивший.

 

 

 

И как он в грудь колотит кулаком!

А этот, щеку на руке лелея,

Как на постели, вздохи шлет тайком.

 

 

 

Отец и тесть французского злодея,

Они о мерзости его скорбят,

И боль язвит их, в сердце пламенея.[623]

 

 

 

А этот кряжистый, поющий в лад

С тем носачом, смотрящим величаво,

Был опоясан, всем, что люди чтят.[624]

 

 

 

И если бы в руках была держава

У юноши[625], сидящего за ним,

Из чаши в чашу перешла бы слава,

 

 

 

Которой не хватило остальным:

Хоть воцарились Яков с Федериком,

Все то, что лучше, не досталось им.[626]

 

 

 

Не часто доблесть, данная владыкам,

Восходит в ветви; тот ее дарит,

Кто может все в могуществе великом.

 

 

 

Носач изведал так же этот стыд,

Как с ним поющий Педро знаменитый:

Прованс и Пулья стонут от обид.[627]

 

 

 

Он выше был, чем отпрыск, им отвитый,

Как и Костанца мужем пославней,

Чем были Беатриче с Маргеритой.[628]

 

 

 

А вот смиреннейший из королей,

Английский Генрих, севший одиноко;

Счастливее был рост его ветвей.[629]

 

 

 

 

 

Там, ниже всех, где дол лежит глубоко,

Маркиз Гульельмо подымает взгляд;

Алессандрия за него жестоко

 

 

 

Казнила Канавез и Монферрат».[630]

 

 

 

 

Песнь восьмая

 

Долина земных властителей (продолжение)

 

 

В тот самый час, когда томят печали

Отплывших вдаль и нежит мысль о том,

Как милые их утром провожали,

 

 

 

А новый странник на пути своем

Пронзен любовью, дальний звон внимая,

Подобный плачу над умершим днем, —

 

 

 

Я начал, слух невольно отрешая,[631]

Следить, как средь теней встает одна,

К вниманью мановеньем приглашая.

 

 

 

Сложив и вскинув кисти рук, она

Стремила взор к востоку и, казалось,

Шептала богу: «Я одним полна».

 

 

 

«Te lucis ante»,[632]— с уст ее раздалось

Так набожно, и так был нежен звук,

Что о себе самом позабывалось.

 

 

 

И, набожно и нежно, весь их круг

С ней до конца исполнил песнопенье,

Взор воздымая до верховных дуг.[633]

 

 

 

Здесь в истину вонзи, читатель, зренье;

Покровы так прозрачны, что сквозь них

Уже совсем легко проникновенье.[634]

 

 

 

Я видел: сонм властителей земных,

С покорно вознесенными очами,

Как в ожиданье, побледнев, затих.

 

 

 

И видел я: два ангела, над нами

Спускаясь вниз, держали два клинка,

Пылающих, с неострыми концами.

 

 

 

И, зеленее свежего листка,

Одежда их, в ветру зеленых крылий,

Вилась вослед, волниста и легка.

 

 

 

Один слетел чуть выше, чем мы были,

Другой — на обращенный к нам откос,

И так они сидевших окаймили.

 

 

 

Я различал их русый цвет волос,

Но взгляд темнел, на лицах их почия,

И яркости чрезмерной я не снес.

 

 

 

«Они сошли из лона, где Мария, —

Сказал Сорделло, — чтобы дол стеречь,

Затем что близко появленье змия».

 

 

 

И я, не зная, как себя беречь,

Взглянул вокруг и поспешил укрыться,

Оледенелый, возле верных плеч.

 

 

 

И вновь Сорделло: «Нам пора спуститься

И славным теням о себе сказать;

Им будет радость с вами очутиться».

 

 

 

Я, в три шага, ступил уже на гладь;

И видел, как одна из душ взирала

Все на меня, как будто чтоб узнать.

 

 

 

Уже и воздух почернел немало,

Но для моих и для ее очей

Он все же вскрыл то, что таил сначала.

 

 

 

Она ко мне подвинулась, я — к ней.

Как я был счастлив, Нино благородный,[635]

Тебя узреть не между злых теней!

 

 

 

Приветствий дань была поочередной;

И он затем: «К прибрежью под горой

Давно ли ты приплыл пустыней водной?»

 

 

 

«О, — я сказал, — я вышел пред зарей

Из скорбных мест и жизнь влачу земную,

Хоть, идя так, забочусь о другой».

 

 

 

Из уст моих услышав речь такую,

Он и Сорделло подались назад,

Дивясь тому, о чем я повествую.

 

 

 

Один к Вергилию направил взгляд,

Другой — к сидевшим, крикнув: «Встань, Куррадо[636]!

Взгляни, как бог щедротами богат!»

 

 

 

Затем ко мне: «Ты, избранное чадо,

К которому так милостив был тот,

О чьих путях и мудрствовать не надо, —

 

 

 

Скажи в том мире, за простором вод,

Чтоб мне моя Джованна[637]пособила

Там, где невинных верный отклик ждет.

 

 

 

Должно быть, мать ее меня забыла,

Свой белый плат носив недолгий час,

А в нем бы ей, несчастной, лучше было.[638]

 

 

 

Ее пример являет напоказ,

Что пламень в женском сердце вечно хочет

Глаз и касанья, чтобы он не гас.

 

 

 

И не такое ей надгробье прочит

Ехидна, в бой ведущая Милан,

Какое создал бы галлурский кочет».[639]

 

 

 

Так вел он речь, и взор его и стан

Несли печать горячего порыва,

Которым дух пристойно обуян.

 

 

 

Мои глаза стремились в твердь пытливо,

Туда, где звезды обращают ход,

Как сердце колеса, неторопливо.

 

 

 

И вождь: «О сын мой, что твой взор влечет?»

И я ему: «Три этих ярких света,

Зажегшие вкруг остья небосвод».

 

 

 

И он: «Те, что ты видел до рассвета,

Склонились, все четыре, в должный срок;

На смену им взошло трехзвездье это».[640]

 

 

 

Сорделло вдруг его к себе привлек,

Сказав: «Вот он! Взгляни на супостата!» —

И указал, чтоб тот увидеть мог.

 

 

 

Там, где стена расселины разъята,

Была змея, похожая на ту,

Что Еве горький плод дала когда-то.

 

 

 

В цветах и травах бороздя черту,

Она порой свивалась, чтобы спину

Лизнуть, как зверь наводит красоту.

 

 

 

Не видев сам, я речь о том откину,

Как тот и этот горний ястреб взмыл;

Я их полет застал наполовину.

 

 

 

Едва заслыша взмах зеленых крыл,

Змей ускользнул, и каждый ангел снова

Взлетел туда же, где он прежде был.

 

 

 

А тот, кто подошел к нам после зова

Судьи, все это время напролет

Следил за мной и не промолвил слова.

 

 

 

«Твой путеводный светоч да найдет, —

Он начал, — нужный воск в твоей же воле,

Пока не ступишь на финифть высот!

 

 

 

Когда ты ведаешь хоть в малой доле

Про Вальдимагру и про те края,

Подай мне весть о дедовском престоле.

 

 

 

Куррадо Маласпина звался я;

Но Старый — тот другой, он был мне дедом;[641]

Любовь к родным светлеет здесь моя».

 

 

 

«О, — я сказал, — мне только по беседам

Знаком ваш край; но разве угол есть

Во всей Европе, где б он не был ведом?

 

 

 

Ваш дом стяжал заслуженную честь,

Почет владыкам и почет державе,

И даже кто там не был, слышал весть.

 

 

 

И, как стремлюсь к вершине, так я вправе

Сказать: ваш род, за что ему хвала,

Кошель и меч в старинной держит славе.

 

 

 

В нем доблесть от привычки возросла,

И, хоть с пути дурным главой[642]все сбито,

Он знает цель и сторонится зла».

 

 

 

И тот: «Иди; поведаю открыто,

Что солнце не успеет лечь семь раз

Там, где Овен расположил копыта,

 

 

 

Как это мненье лестное о нас

Тебе в средину головы вклинится

Гвоздями, крепче, чем чужой рассказ,

 

 

 

Раз приговор не может не свершиться».[643]

 

 

 

 

Песнь девятая

 

Долина земных властителей (окончание) — Врата Чистилища

 

 

Наложница старинного Тифона

Взошла белеть на утренний помост,

Забыв объятья друга, и корона

 

 

 

На ней сияла из лучистых звезд,

С холодным зверем сходная чертами,

Который бьет нас, изгибая хвост;[644]

 

 

 

И ночь означила двумя шагами

В том месте, где мы были, свой подъем,

И даже третий поникал крылами,[645]

 

 

 

 

 

Когда, с Адамом в существе своем,[646]

Я на траву склонился, засыпая,

Там, где мы все сидели впятером[647].

 

 

 

В тот час, когда поет, зарю встречая,

Касатка, и напев ее тосклив,

Как будто скорбь ей памятна былая,[648]

 

 

 

И разум наш, себя освободив

От дум и сбросив тленные покровы,

Бывает как бы веще прозорлив,

 

 

 

Мне снилось — надо мной орел суровый

Навис, одетый в золотистый цвет,

Распластанный и ринуться готовый,

 

 

 

И будто бы я там, где Ганимед,

Своих покинув, дивно возвеличен,

Восхищен был в заоблачный совет.[649]

 

 

 

Мне думалось: «Быть может, он привычен

Разить лишь тут, где он настиг меня,

А иначе к добыче безразличен».

 

 

 

Меж тем, кругами землю осеня,

Он грозовым перуном опустился

И взмыл со мной до самого огня.[650]

 

 

 

И тут я вместе с ним воспламенился;

И призрачный пожар меня палил

С такою силой, что мой сон разбился.

 

 

 

Не меньше вздрогнул некогда Ахилл,

Водя окрест очнувшиеся веки

И сам не зная, где он их раскрыл,

 

 

 

Когда он от Хироновой опеки

Был матерью на Скир перенесен,

Хотя и там его настигли греки,[651]—

 

 

 

Чем вздрогнул я, когда покинул сон

Мое лицо; я побледнел и хладом

Пронизан был, как тот, кто устрашен.

 

 

 

Один Вергилий был со мною рядом,

И третий час сияла солнцем высь,

И море расстилалось перед взглядом.

 

 

 

Мой господин промолвил: «Не страшись!

Оставь сомненья, мы уже у цели;

Не робостью, но силой облекись!

 

 

 

Мы, наконец, Чистилище узрели:

Вот и кругом идущая скала,

А вот и самый вход, подобный щели.

 

 

 

Когда заря была уже светла,

А ты дремал душой, в цветах почия

Среди долины, женщина пришла,

 

 

 

И так она сказала: «Я Лючия;

Чтобы тому, кто спит, помочь верней,

Его сама хочу перенести я».

 

 

 

И от Сорделло и других теней

Тебя взяла и, так как солнце встало,

Пошла наверх, и я вослед за ней.

 

 

 

И, здесь тебя оставив, указала

Прекрасными очами этот вход;

И тотчас ни ее, ни сна не стало».[652]

 

 

 

Как тот, кто от сомненья перейдет

К познанью правды и, ее оплотом

Оборонясь, решимость обретет,

 

 

 

Так ожил я; и, видя, что заботам

Моим конец, вождь на крутой откос

Пошел вперед, и я за ним — к высотам.

 

 

 

 

 

Ты усмотрел, читатель, как вознес

Я свой предмет; и поневоле надо,

Чтоб вместе с ним и я в искусстве рос.

 

 

 

Мы подошли, и, где сперва для взгляда

В скале чернела только пустота,

Как если трещину дает ограда,

 

 

 

Я увидал перед собой врата,

И три больших ступени, разных цветом,

И вратника, сомкнувшего уста.

 

 

 

Сидел он, как я различил при этом,

Над самой верхней, чтобы вход стеречь,

Таков лицом, что я был ранен светом.

 

 

 

В его руке был обнаженный меч,

Где отраженья солнца так дробились,

Что я глаза старался оберечь.

 

 

 

«Скажите с места: вы зачем явились? —

Так начал он. — Кто вам дойти помог?

Смотрите, как бы вы не поплатились!»

 

 

 

«Жена с небес, а ей знаком зарок, —

Сказал мой вождь, — явив нам эти сени,

Промолвила: «Идите, вот порог».

 

 

 

«Не презрите благих ее велений! —

Нас благосклонный вратарь пригласил. —

Придите же подняться на ступени».

 

 

 

Из этих трех уступов первый был

Столь гладкий и блестящий мрамор белый,

Что он мое подобье отразил;

 

 

 

Второй — шершавый камень обгорелый,

Растресканный и вдоль и поперек,

И цветом словно пурпур почернелый;

 

 

 

И третий, тот, который сверху лег, —

Кусок порфира, ограненный строго,

Огнисто-алый, как кровавый ток.

 

 

 

На нем стопы покоил вестник бога;

Сидел он, обращенный к ступеням,

На выступе алмазного порога.

 

 

 

Ведя меня, как я хотел и сам,

По плитам вверх, мне молвил мой вожатый:

«Проси смиренно, чтоб он отпер нам».

 

 

 

И я, благоговением объятый,

К святым стопам, моля открыть, упал,

Себя рукой ударя в грудь трикраты.

 

 

 

Семь Р[653]на лбу моем он начертал

Концом меча и: «Смой, чтобы он сгинул,

Когда войдешь, след этих ран», — сказал.

 

 

 

Как если б кто сухую землю вскинул

Иль разбросал золу, совсем такой

Был цвет его одежд. Из них он вынул

 

 

 

Ключи — серебряный и золотой;

И, белый с желтым взяв поочередно,

Он сделал с дверью чаемое мной.

 

 

 

«Как только тот иль этот ключ свободно

Не ходит в скважине и слаб нажим, —

Сказал он нам, — то и пытать бесплодно.

 

 

 

Один ценней; но чтоб владеть другим,

Умом и знаньем нужно изощриться,

И узел без него неразрешим.

 

 

 

Мне дал их Петр, веля мне ошибиться

Скорей впустив, чем отослав назад,

Тех, кто пришел у ног моих склониться».

 

 

 

Потом, толкая створ священных врат:

«Войдите, но запомните сначала,

Что изгнан тот, кто обращает взгляд».

 

 

 

В тот миг, когда святая дверь вращала

В своих глубоких гнездах стержни стрел

Из мощного и звонкого металла,

 

 

 

Не так боролся и не так гудел

Тарпей,[654]лишаясь доброго Метелла,

Которого утратив — оскудел.

 

 

 

Я поднял взор, когда она взгремела,

И услыхал, как сквозь отрадный гуд

Далекое «Те Deum»[655]долетело.

 

 

 

 

 

И точно то же получалось тут,

Что слышали мы все неоднократно,

Когда стоят и под орган поют,

 

 

 

И пение то внятно, то невнятно.

 

 

 

 

Песнь десятая

 

Чистилище — Круг первый — Гордецы

 

 

Тогда мы очутились за порогом,

Заброшенным из-за любви дурной,[656]

Ведущей души по кривым дорогам,

 

 

 

Дверь, загремев, захлопнулась за мной;

И, оглянись я на дверные своды,

Что б я сказал, подавленный виной?

 

 

 

Мы подымались в трещине породы,

Где та и эта двигалась стена,[657]

Как набегают, чтоб отхлынуть, воды.

 

 

 

 

 

Мой вождь сказал: «Здесь выучка нужна,

Чтоб угадать, какая в самом деле

Окажется надежней сторона».

 

 

 

Вперед мы подвигались еле-еле,

И скудный месяц, канув глубоко,

Улегся раньше на своей постеле,

 

 

 

Чем мы прошли игольное ушко.[658]

Мы вышли там,[659]где горный склон от края

Повсюду отступил недалеко,

 

 

 

Я — утомясь, и вождь и я — не зная,

Куда идти; тропа над бездной шла,

Безлюднее, чем колея степная.

 

 

 

От кромки, где срывается скала,

И до стены, вздымавшейся высоко,

Она в три роста шириной была.

 

 

 

Докуда крылья простирало око,

Налево и направо, — весь извив

Дороги этой шел равно широко.

 

 

 

Еще вперед и шагу не ступив,

Я, озираясь, убедился ясно,

Что весь белевший надо мной обрыв

 

 

 

Был мрамор, изваянный так прекрасно,

Что подражать не только Поликлет[660],

Но и природа стала бы напрасно.[661]

 

 

 

Тот ангел, что земле принес обет

Столь слезно чаемого примиренья

И с неба вековечный снял завет,

 

 

 

Являлся нам в правдивости движенья

Так живо, что ни в чем не походил

На молчаливые изображенья.

 

 

 

Он, я бы клялся, «Ave!»[662]говорил

Склонившейся жене благословенной,

Чей ключ любовь в высотах отворил.

 

 

 

В ее чертах ответ ее смиренный,

«Ессе ancilla Dei»,[663]был ясней,

Чем в мягком воске образ впечатленный.[664]

 

 

 

«В такой недвижности не цепеней!» —

Сказал учитель мой, ко мне стоявший

Той стороной, где сердце у людей.

 

 

 

Я, отрывая взгляд мой созерцавший,

Увидел за Марией, в стороне,

Где находился мне повелевавший

 

,

 

 

Другой рассказ, иссеченный в стене;

Я стал напротив, обойдя поэта,

Чтобы глазам он был открыт вполне.

 

 

 

Изображало изваянье это,

Как на волах святой ковчег везут,

Ужасный тем, кто не блюдет запрета.

 

 

 

И на семь хоров разделенный люд

Мои два чувства вовлекал в раздоры;

Слух скажет: «Нет», а зренье: «Да, поют».

 

 

 

Как и о дыме ладанном, который

Там был изображен, глаз и ноздря

О «да» и «нет» вели друг с другом споры.

 

 

 

А впереди священного ларя

Смиренный Псалмопевец, пляс творящий,

И больше был, и меньше был царя.

 

 

 

Мелхола, изваянная смотрящей

Напротив из окна больших палат,



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2021-01-31 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: