Так начался второй акт драмы Жанны д'Арк, вторая война, также полная сражениями, которые она вела, находясь в тюрьме в ужасных условиях, днем и ночью под наблюдением трех грубых и пьяных стражников, с цепями на ногах. Она была в плену у бургундцев, но ее оспаривали англичане и господа из парижского университета. Ее продали англичанам за 10.000 франков. "
Я предпочла бы умереть, чем попасть в руки англичан", - говорила Жанна. В конце концов она попала в руки епископа Бовэ, который под надзором англичан должен был судить ее по подозрению в ереси. Если бы ему это не удалось, англичане выдумали бы что-нибудь другое, но совершенно ясно, что Жанна должна была быть опорочена и умереть.
Только доказав, что Жанна не была послана Богом, англичане могли вновь надеяться покорить Францию.
Запутанный, драматический процесс длился четыре месяца, и разобраться в том, где правда, было почти невозможно. Не все действовали злонамеренно: слишком легко было придти к нужным заключениям, когда готовые решения подсказывались.
Те, кто думал, что король Англии является также законным королем Франции (а для этого были основания), должны были "поневоле" заключить, что голоса, о которых говорила Жанна, были обманом, иллюзией, быть может, дьявольским наущением.
По этому поводу было нетрудно придти к соглашению. Верить в сверхъестественное вмешательство, особенно в том, что касается конкретных, реальных исторических событий, всегда и для всех нелегко, особенно для тех, кто посвятил всю жизнь делу, которое он считал справедливым или полезным.
Причиной осуждения Жанны стало не то, что многим не удалось поверить ей (то же самое произошло бы и сегодня!). Истинной подоплекой его было то, что Жанна, действуя по наитию, стала играть слишком важную роль: от того, что она сказала или сделала, зависело все влияние короля Франции, то есть был ли он избран и коронован благодаря вмешательству Божьему.
Уничтожить Жанну, в том числе и духовно, было для англичан исторической необходимостью, прискорбной, но неизбежной.
Здесь можно привести одно сравнение: для Вольтера, для Анатоля Франса и других "рационалистов" осквернять память о Жанне было исторической и психологической необходимостью, коль скоро они были убеждены в том, что всякое сверхъестественное вмешательство в историю - это искусственно построенная ложь: не существует никакого Бога, никакого призвания и миссии, никакой Девы ("Девственницы") с ее священным предназначением.
В драме Клоделя Жанна д'Арк на костре автор вкладывает в уста хора в момент осуждения Жанны потрясающие и весьма знаменательные слова: "Купкюн, Жан Миди, Мальвеню, Тумуйе (это имена судей) и Анатоль Франс утверждают, что ты обманулась!". Анатоль Франс - это самый знаменитый французский писатель начала века, лауреат Нобелевской премии 1921 года, написавший о святой произведение, порочащее ее память.
Жанну д'Арк многократно оскорбляли, унижали и сжигали в ходе истории, в том числе и те, кто провозглашал себя поборником "терпимости", - для этого достаточно нетерпимо относиться к Богу.
Итак, Жанну судил церковный суд во главе с епископом, целью которого было установить, нет ли здесь ереси и/или магии, но, в сущности, подоплекой процесса была государственная необходимость. Это доказывается и тем обстоятельством, что в противоречие с законами того времени Жанну держали не в церковной тюрьме, где обращение с нею было бы совсем иным и где она, прежде всего, находилась бы под надзором женщин.
Жанна, по словам Р. Перну, посвятившего ей недавно подробное историческое исследование, "поистине является прообразом политического заключенного: человека, которого судят потому, что он подрывает существующую власть и идеологию, на которой она держится; в ходе судебного процесса используются все возможные предлоги, чтобы добиться его осуждения. Наш XX век знает достаточно примеров такого рода" (стр. 141).
И действительно, Деву нельзя было обвинить ни в чем: не было обвинителя и не было адвоката. Конечно, в те времена нельзя было обвинить ее в том, что она начала военные действия и одержала в них победу. Она не преступила ни Божеского, ни человеческого закона. Ее можно было осудить только на основании тех ответов, которые у нее удавалось вырвать, когда она защищалась против обвинений, запутав ее в сложных вопросах, поставив под сомнение то, что трудно поддается исследованию и по природе своей темно. Жанну судил суд, состоявший из внушительного числа людей с солидной богословской подготовкой, хотя только двое из них могли принимать решения: епископ Пьер Кошон (чья фамилия звучит весьма двусмысленно 25) и инквизитор-доминиканец. Последний принимал участие в судебном процессе против своей воли.
Обвинительного приговора в ереси удалось добиться посредством тонких ухищрений, в справедливости которых в конце концов удалось убедить большую часть судей.
С точки зрения епископа, которого поддерживали англичане и который находился от них в зависимости, это был классический пример того, как цель оправдывает средства.
Прежде всего, Жанна утверждала, что ей постоянно дают советы и ею руководят "голоса", следовательно, что она находится в общении с миром святых.
Если бы ее судили сегодня, многие назвали бы ее сумасшедшей.
Так было и в те времена. Но тогда можно было идти еще дальше, обвинив ее в колдовстве, общении с нечистыми духами, в том, что она ведьма. От одного до другого был один шаг (для многих это справедливо и сегодня). Постоянные инсинуации такого рода создали атмосферу, которая морально "оправдывала" вмешательство Церкви.
На этой почве впоследствии могло начаться обсуждение действительно сложных богословских вопросов, ответы на которые, конечно, были связаны с риском.
" - Если бы Церковь сказала ей, что эти голоса лживы, согласна ли была бы Жанна допустить это?". Нет, она не могла отречься от своей совести и от своей миссии.
" - Значит, в ее намерения входило противопоставить небесную, духовную Церковь Церкви земной? Значит, в ее намерения входило противопоставить Бога Церкви, а Церковь - Богу?".
В эпоху внутрицерковных споров, когда уже началось брожение, впоследствии вылившееся в протестанскую схизму, в этих вопросах запутался бы и богослов.
Жанна в тревоге возражала:
"Для меня Бог и Церковь едины, здесь не нужно создавать трудностей, разве есть какая-нибудь трудность в том, чтобы они были едины!".
Так, как храбрый солдат, она пыталась перейти в контратаку. Но когда судьи заключали, что в таком случае она должна повиноваться Церкви (то есть - этому суду, вот в чем заключался обман), которая считала ее голоса ложными и дьявольскими, она отвечала, что должна повиноваться прежде всего Богу. Судьи настаивали: "Вы считаете, что не подчиняетесь Церкви Божьей, сущей на земле? - Да, я считаю, что подчиняюсь, но только после того, как сперва послужу Господу нашему".
Это было хождение по краю пропасти, которое заставляло задумываться и вызывало подозрения у многих богословов и судей, привыкших к изощренным университетским диспутам.
Однако Жанне удалось разрешить загадку по наитию: она сказала, что готова принять любое решение, если оно будет исходить от Папы: "Я полностью препоручаю себя Богу и нашему святейшему отцу Папе".
Часто на процессах инквизиции такой фразы бывало достаточно, чтобы приостановить процесс и передать его материалы Первосвященнику.
Но Жанна уже была осуждена. Ей сказали, что Папа слишком далеко. Но по крайней мере исключительно на этом пункте обвинения уже не настаивали.
Однажды, когда судьи пытались рыться в ее жизни и в ее душе, она сказала:
"Без благодати Божьей я не смогла бы сделать ничего".
Вопрошавшие уцепились за эту фразу, задав коварный вопрос, уверена ли она в том, что находится в состоянии благодати Божьей. Если бы она ответила "нет", она бы сама себя осудила, если бы ответила "да", ее могли обвинить в гордыне, в ереси, поскольку богословие учит, что никто не может быть уверен в том, что находится в состоянии благодати.
Ответ Жанны поразил судей. Она сказала: "Если я не нахожусь в состоянии благодати, да дарует мне его Бог; а если я в нем нахожусь, да утвердит меня в нем Бог, потому что я была бы несчастнейшим человеком в мире, если бы знала, что не нахожусь в состоянии благодати Божьей".
Она повторяла:
"Я добрая христианка, крещеная, как положено, и умру как добрая христианка. Что касается Бога, я Его люблю, служу Ему, я добрая христианка и хотела бы помочь Церкви и поддержать ее всеми своими силами".
Многие судьи были смущены и призадумались.
Епископу надо было торопить время. Оставалось единственное обвинение, внешне самое безобидное. Надо было сделать его более весомым. Речь шла о мужской одежде, которую носила Жанна: "одежде короткой, легкой, бесстыжей", как говорили обвинители, потакая болезненному воображению многих.
Жанна совершила ошибку, не придав этому значения и сказав:
"Одежда - это дело нестоящее и маловажное".
Она не знала, на что способны ее враги: они приказали принести эту мужскую одежду, как символ греха, символ ее военных походов, приличествующих мужчине, символ ее жизни в чуждой среде, короче говоря, чего-то "неестественного" с примесью извращенности.
От нее потребовали снова надеть женскую одежду. Внешне это требование было продиктовано соображениями здравого смысла, но вот какова была его подоплека: мужская одежда, "тесная и зашнурованная", как говорила сама Жанна, была ее единственной защитой, когда она проводила долгие тюремные ночи во власти солдатни. Если бы у нее не было этой последней защиты, она потом никак не смогла бы доказать, что стала жертвой насилия, и ее бы обвинили в том, что она совсем не Дева (то есть девственница), как она себя называла. На этот предмет ее уже дважды обследовали.
Поэтому Жанна согласилась вновь одеть женскую одежду при условии, что ее переведут в церковную тюрьму, где она бы находилась под защитой. Ей это обещали. Она оделась по-женски, но ее отправили в тот же карцер с теми же солдатами. Она снова одела мужскую одежду, и никто не воспрепятствовал ей это сделать.
Ее обвинителям только того и нужно было: Жанна вернулась на прежний путь. Путем манипуляций с актами процесса ее первая уступка (согласие вновь надеть женскую одежду) была представлена как отказ от миссии, по ее словам, полученной от Бога, а возвращение к мужской одежде - как возвращение к прежним заблуждениям. Следовательно, она встала на прежний путь: она была не в силах отказаться от этой двусмысленной одежды, как от амулета, который человека приворожил. Наказанием, предусмотренным за возвращение к ереси и ведьмовству, было сожжение на костре.
Когда утром 30 мая ее вывели из тюрьмы, чтобы повести на смерть, она встретила в дверях человека, который ее осудил и сказала ему:
"Епископ, я умираю по вашей вине!... Взываю к Богу через вас!".
О том, что весь процесс был чисто политическим, свидетельствует один хорошо засвидетельствованный эпизод, который поистине открывает помышления многих сердец.
Жанна умерла потому, что епископ Церкви счел ее еретичкой и отлучил от Церкви, но когда тому же самому епископу сказали, что отлученная просит предсмертного причастия (что должно было бы быть невозможным), епископ дал очень странный ответ: "Пусть ей дадут таинство Евхаристии и все, чего она попросит". Он знал, что речь шла не об отлучении, но о политическом преступлении.
Ее так торопились умертвить, что светскому суду даже не оставили времени для вынесения приговора (а именно этот суд формально должен был приговорить ее к смерти).
В сопровождении внушительного числа солдат ее привели к месту казни на старой рыночной площади в Руане и привязали к высочайшему костру. Один из очевидцев пишет:
"С великим благочестием Жанна попросила, чтобы ей дали крест, и, услышав это, один из присутствовавших англичан сделал маленький крест из оконечности палки и дал его ей, и она приняла его благочестиво и поцеловала его, вознося жалобу Богу Искупителю нашему, пострадавшему на кресте... и положила этот маленький крест себе на грудь между телом и одеждой".
Тем временем один монах отправился в ближайшую церковь, чтобы взять там большой крест, который носили во время процессий, чтобы он был ей виден с костра.
Некоторые кричали и негодовали. Многие плакали.
Один свидетель, которого трудно заподозрить в сочувствии - палач, который во время процесса был наготове, чтобы пытать Жанну (но потом судьи отказались по крайней мере от этого), - рассказывал: "Когда ее охватил огонь, она более шести раз воскликнула: "Иисусе!", и особенно громко закричала: "Иисусе!" на последнем дыхании, так что все присутствующие могли ее слышать. Почти все плакали от жалости!". Даже некоторые из солдат, настроенных наиболее враждебно, которые по своей воле с радостью подкладывали вязанки в костер, в конце концов стали плакать и напились в городских харчевнях, чтобы забыть об увиденном.
Даже секретарь английского короля, по словам очевидца, "возвратился после казни Жанны стеная и печалясь и плакал о том, что он видел там, говоря: "Мы все погибли, потому что сожгли человека доброго и святого"".
Монах-доминиканец, державший крест, рассказывал впоследствии, что палачу приказали все сжечь и прах развеять по ветру, но хотя он непрестанно лил масло, серу и бросал угли на жалкие останки, сердца Жанны угасить так и не удалось, "что явно было чудом".
Прошло двадцать пять лет и наконец - после процесса, на котором были заслушаны 115 свидетелей и допрошены все, кто знал Жанну с детства (среди свидетелей была и ее мать) - в присутствии папского легата Жанну реабилитировали и признали возлюбленнейшей дочерью Церкви и Франции.
После ее первого рокового процесса, став свидетелем ее смерти, один из современников написал слова, исполненные скорби: "Всего пять или шесть месяцев назад ей исполнилось девятнадцать смиренных лет, и ее прах был развеян по ветру". Во время второго процесса, ее реабилитировавшего, прозвучали ее слова, о которых вспомнили очевидцы, - слова, проникнутые смиренной покорностью: "Я прошу, чтобы меня отправили к Богу, от Которого я пришла".
И все, кто хорошо знал ее, в один голос сказали: "В ней не было ничего, кроме хорошего".
Великий писатель Ш. Пеги представил себе детство Жанны д'Арк и увидел тайну ее харизмы, нарисовав образ маленькой пастушки, которая почти отчаивается, видя вокруг себя зло, которое кажется непобедимым, но, с другой стороны, упорно желает, чтобы все спаслись. Вспомним в заключение молитву, которую Пеги вложил в уста маленькой Жанны:
"Если еще было недостаточно святых - мужчин и женщин, пошли нам их, пошли нам их столько, сколько надо будет, посылай их до тех пор, пока враг не утомится. Мы последуем за ними, Боже мой. Мы сделаем все, чего Ты пожелаешь. Мы сделаем все, что нам скажут от имени Твоего... Почему столько добрых христиан, но нет доброго христианства? Наверно, что-то не так. Если бы Ты нам послал, если бы Ты только захотел послать нам одну из Твоих святых... что-нибудь новое, ранее никогда не виданное"
Случилось именно это - Бог послал Франции и Церкви новую святую, не похожую ни на одну другую.
СВЯТАЯ ТЕРЕЗА АВИЛЬСКАЯ
"Моя жизнь была тяжелее всего, что можно себе представить, потому что я не находила успокоения в Боге и не обретала счастья в миру... Я жаждала жизни, так как отдавала себе отчет в том, что не живу, но борюсь с тенью смертной... Моя душа устала, и, хотя я этого и хотела, мои прежние привычки не позволяли ей отдохнуть ни на миг..." (Автобиография 8, 2.12; 9,1).
Женщина, которая так говорит о себе самой в момент безнадежной духовной усталости - это Тереза Авильская. Тогда ей было около сорока лет, и она еще не предалась Богу безраздельно, хотя уже двадцать лет была монахиней-кармелиткой.
Об этом первом периоде своей монашеской жизни она пишет так:
"Я провела почти двадцать лет в этом бурном море, падая и вновь поднимаясь, но поднимаясь неудачно, потому что в конце концов все время падала снова" (8,2): "это такая презренная история, что я желала бы, чтобы мои читатели ужаснулись, читая описание души, столь закоснелой и неблагодарной по отношению к Тому, Кто послал ей столько благодатных даров" (8,1).
Так что же происходило в стенах Благовещенской обители в Авиле, где Тереза де Ахумада провела уже долгих двадцать лет? "
Я - самое слабое и презренное творение из всех людей" (7,22), - признается она, и мы можем только догадываться, какая глубокая внутренняя драма происходила в ее душе.
Однако речь идет о драме, которая для нас, конечно, непривычна; нам легко представить себе плотские, в сущности, банальные искушения, падения и раскаяния, но трудно представить духовную брань - подлинное сражение, где речь идет исключительно о любви к Богу.
Тереза говорит о своей "безблагодатной" жизни в то время, о "жизни разрушительной", но если бы мы стали в ней искать того, что обычно называем "тяжкими грехами", то результат поисков нас бы разочаровал. Она сама нас об этом предупреждает, когда пишет:
"Душа моя была больна... я попала в сети тщеславия, однако не настолько, чтобы сознательно впасть в смертный грех, даже во время величайшей рассеянности... и действительно, если бы совесть подсказала мне, что со мной происходит нечто подобное, я бы ни в коем случае не осталась в таком состоянии" (7,14).
Следовательно, в ее жизни было что-то, что даже нельзя было назвать грехом (более того, некоторые исповедники успокаивали ее, говоря ей, что ее поведение идет на благо ближнему), однако ей это представлялось настолько серьезным, что Тереза говорила о себе: "Я была как человек, который носит в себе свою погибель".
Всего этого достаточно, чтобы возбудить наше любопытство, и более того - чтобы пробудить совесть, которая с такой легкостью смиряется с привычным, становясь бездеятельной и притупляясь.
Чтобы понять, о какой драме идет речь, мы должны вернуться к детству Терезы.
В начале XVI века, когда в 1515 году в Авиле родилась Тереза де Ахумада, Кастилия открылась миру: это было уже не просто графство и даже не просто королевство. С воцарением Карла V Кастилия стала центром империи, над которой никогда не заходило солнце. Терезе еще не исполнилось и 16 лет, когда ее маленький город Авила, прекрасный, как замок, принял королеву, приехавшую туда весной с четырехлетним Филиппом II: триста пар девушек из знатных семейств (среди которых, конечно, была и Тереза) танцевали на празднике в честь прибытия их королевских величеств. Несколько лет спустя сам Карл V (который в 1530 году получил из рук Папы в церкви св. Петрония в Болонье золотую королевскую корону) торжественно вступил в Авилу, устроив одно из тех празднеств, ради которых он был способен потратить столько денег, что на них можно было бы вооружить целое войско.
В доме дона Альфонсо де Чепеда-и-Ахумада жило шесть сыновей и три дочери - их мать умерла, когда Терезе исполнилось всего двенадцать лет. Один за одним сыновья уезжали за океан, в Новый Свет, открытый Христофором Колумбом, вдохновленные отчасти желанием сделать карьеру и жаждой завоеваний, отчасти - миссионерским рвением.
Дома остались три дочери, из которых самым порывистым характером обладала, несомненно, Тереза.
В шесть лет она уже умела - в те времена! - читать самостоятельно, и ее любимой книгой был Цвет святых (Flos sanctorum), где наряду с жизнеописанием Христа были собраны героические жизнеописания некоторых святых (мучеников, отшельников и святых дев).
Долгими вечерами эту книгу читали вместе в семье, но потом Тереза брала книгу сама и обсуждала ее со своим восьмилетним братом Родриго.
Они начинали играть во что-то вроде духовной "игры": "Есть жизнь вечная, вечная, вечная!" - говорила Тереза.
А Родриго должен был в точности повторить: "Да, Тереза, вечная, вечная, вечная!".
Потом маленькая девочка неумолимо продолжала: "И есть мука вечная, вечная, вечная!". И Родриго послушно повторял: "Да, Тереза, вечная, вечная, вечная!". Оба ребенка молчали, вместе представляя себе грозную вечность - с некоторым страхом, но и не без удовольствия.
Игра стала столь серьезной, что однажды ранним утром двое детей убежали из дому: они хотели отправиться в таинственную "мавританскую землю" (Испания была лишь недавно освобождена от арабского владычества), чтобы претерпеть мученичество за веру и войти в жизнь вечную, которая их так манила.
Дяде, которому удалось отыскать их (когда все уже оплакивали их, как мертвых, думая, что они свалились в один из многочисленных садовых колодцев), а потом и матери, которая их горестно укоряла, Родриго плача отвечал, что он послушался Терезу, но Тереза восторженно и упрямо отвечала: "Я хочу увидеть Бога!".
В своей автобиографии она потом писала с мягким юмором: "Самым большим препятствием для осуществления наших планов были наши родители".
Как бы то ни было, маленькая девочка не признала себя побежденной: если они не могли стать мучениками, они по крайней мере могли жить как отшельники (вторая категория святых, им известных); и она убедила братишку построить вместе в саду что-то вроде каменных келий. Она пишет: "Мы пытались построить стены из мелких камней, которые почти сразу же осыпались".
Конечно, это детское рвение может нам показаться забавным, однако когда Тереза уже обладала великим мистическим опытом, она писала, вспоминая об этих эпизодах своего раннего детства:
"Я с благоговейной нежностью думаю о том, что Бог сразу же, с самого начала, даровал мне то, что я потом утратила по своей вине".
В сущности, это то, что мог бы сказать каждый из нас - достаточно подумать о крещении.
Святая придавала большое значение этим событиям, объясняя их в выражениях несколько необычных, но очень знаменательных:
"Господу было угодно, чтобы в моей душе с самого раннего детства запечатлелся путь истины" (1,4).
Впрочем, в своем глубоком анализе она с предельной искренностью указывает на не вполне благие побуждения, которыми она при этом руководствовалась и которые потом имели отрицательные следствия для ее духовной жизни.
Она говорит:
"... Я страстно желала умереть так (то есть мученически), однако не потому, что любила Бога истинной любовью, но скорее для того, чтобы поскорее и без особого труда наслаждаться небесными благами, о которых читала в книге" (1,4).
Как требовательно относилась Тереза к себе самой уже в детстве! Однако именно в этом - истоки той драмы, которая мучала ее в течение всей жизни: в те времена ее более привлекала "игра" в рай, чем любовь к Богу.
И вот по мере того как Тереза вступила в расцвет отрочества, а затем - юности, она начала понимать, что, конечно, любит Бога, как любит красоту, счастье, вечность, но начала понимать также и то, что любит жизнь, свое тело, что дорожит людскими привязанностями и успехом.
Она, если можно так выразиться, любила и небо и землю, не понимая хорошенько, как можно примирить то и другое.
Как в шесть лет Тереза читала и перечитывала "Цвет святых", так теперь, в ранней юности, она тайком читала рыцарские романы, которые тогда наводняли Испанию и которые развлекали ее мать, прикованную недугом к постели...
Тереза проводила за чтением романов "долгие часы и днем и ночью" втайне от отца, и они так овладели ее воображением, что с тем же братом Родриго она написала рыцарский роман, который ходил по рукам ее родных и двоюродных братьев. Кажется, он даже пользовался большим успехом.
Тем временем она превратилась в обворожительную девушку и впоследствии в течение всей жизни очаровывала всех, кто с ней встречался.
О ней говорили: "Тереза подобна золотистому шелку, который хорошо сочетается с любой тканью и с любым оттенком цвета". И сама она простодушно замечала:
"Господу было угодно, чтобы все любили меня, и так было всегда".
Она начала следить за собой слишком тщательно для своих лет и для своего круга:
"Я начала одеваться изысканно и стремилась выезжать. Я чрезвычайно заботилась о своих руках и о прическе. Пользовалась духами и всевозможными суетными ухищрениями, но, поскольку я была очень избалована, мне их вечно не хватало".
В то же время в кругу двоюродных братьев и родных она стала поверенной всех маленьких любовных тайн, центром, где сходились нити всех привязанностей. Она исполняла эту роль простодушно, с врожденным благородством, но находилась тогда в самом опасном возрасте, и то, что она наблюдала и выслушивала, глубоко запечатлелось в ее сердце.
Так намечалась та драма, с которой мы начали рассказ и которая заслуживала бы более глубокого психологического и богословского анализа. Здесь мы можем рассказать о ней лишь в общих чертах.
С одной стороны, Тереза по-прежнему стремилась полностью посвятить свою жизнь вечным, безусловным ценностям (что, особенно в те времена, означало монашеское призвание), с другой стороны, ее притягивало в мире все прекрасное, желанное, благородное, утонченное, изысканное.
Иногда мысль о монастыре, отрешении от суеты, очаровывала ее, а иногда она испытывала к ней "сильнейшее отвращение". С другой стороны, ей казалось, что брак тоже положит границы ее стремлению объять все сущее.
Но она была знатной испанской девушкой, чьи братья отправлялись завоевывать Новый Свет.
Так в возрасте двадцати лет Тереза решила поставить на карту все: тайком от отца, который и слышать не хотел о монашеском призвании, на заре 2 ноября 1535 года она бежала из дому в кармелитский монастырь Благовещения.
Кстати сказать - поскольку тогда Тереза была еще совсем молода - она убедила одного из своих братьев сделать то же самое и одновременно с ней бежать в доминиканский монастырь.
Впоследствии она писала:
"Я вспоминаю, и думаю, что говорю чистую правду, что когда я оставила отцовский дом, то почувствовала такую душераздирающую боль, что мне показалось, будто сильнейшей боли нельзя испытать даже при смерти: казалось, будто мне одну за одной ломали кости" (4,1).
На своем прекрасном, почти непереводимом испанском языке она писала:
"no creo sera mas el sentimiento cuando me muera":
"не думаю, что когда я буду умирать, то испытаю сильнейшую скорбь".
Итак, "собравшись с духом", она, если можно так выразиться, приняла решение в пользу Бога. Обостренное восприятие Терезой жизни в ее "вечном" измерении (жизнь - это то, что вечно) заставило ее сделать решительный и великодушный выбор, став на путь монашеской жизни, но она считала эту жизнь "чистилищем", переходным периодом, когда необходимо пострадать, чтобы потом взойти на небо, временем тягостного ожидания.
По правде сказать, монастырская жизнь пришлась ей по душе, и она сразу же рьяно взялась за аскетическую работу над собой, явив великое самоотречение и добродетель, но, быть может, потому, что она взялась за дело слишком рьяно и что новая жизнь слишком отличалась от привычной, быть может, потому, что ей это стоило слишком большого психологического напряжения, это отразилось на ее здоровье. Ее постиг странный недуг, и никто не знал, как его лечить. Тереза пишет: "Все мое тело с головы до ног было одна сплошная боль". Неправильное, изматывающее лечение довершило дело: состояние Терезы ухудшилось и жизнь ее была под угрозой. Более того, несколько дней ее даже считали умершей.
В конце концов она пришла в чувство, но была полностью парализована и ее мучал страх смерти.
Тем, кто видел в этой болезни комплекс истерических явлений, всегда приходилось сталкиваться с единодушными свидетельствами, согласно которым Тереза была человеком уравновешенным, обаятельным, добрым, способным ободрять других, терпеливым и мягким даже тогда, когда она жестоко страдала. С другой стороны, в ее жизни и впоследствии всегда существовало это тайное противоречие: пламенная душа в хрупком теле, которое, кажется, не в состоянии выдержать внутреннего напора, но которое Тереза подчинит себе, подвергнув его суровым испытаниям (путешествиям, тяготам, заботам).
Мало-помалу силы ее восстановились: она стала мудрой, зрелой монахиней, она научилась молиться: ее любили и к ней тянулись люди в монастыре и за его стенами - в особенности те, кто хотел идти путем святости. Часто даже отец Терезы приезжал к ней за духовными советами и под ее руководством достиг такой зрелости, что умер как святой.
Вокруг авильской монахини вскоре сформировался круг друзей, очарованных ее мужественной мягкостью и мягкой суровостью.
Мы должны помнить, что она жила в то время, когда духовные проблемы интересовали даже людей, погруженных в мирские заботы и суету. О молитве и о духовной жизни тогда говорили в салонах герцогинь.
Так старая проблема стала перед Терезой с новой силой. Она пишет: "У меня был очень серьезный недостаток, ставший для меня причиной многих зол, и это было вот что: как только я замечала, что кто-нибудь, кто мне приятен, любит меня, я привязывалась к нему так, что этот человек не выходил у меня из головы. Конечно, я не хотела ни в чем обидеть Бога, но я наслаждалась, видя этого человека, думая о нем и о его достоинствах, и действительно рисковала погубить душу" (37,4).