Дощатая дверь, подобная навешенным в городских подъездах.
Под обыкновенной, совершенно обыденной, маршевой лестницей, стояли припасенные для каких-то целей бочки с краской. Деловитый человек в белой каске и в спецовке сбежал по ступеням вниз, навстречу. Словно бы строительное управление, которое на ходу производит ремонт здания.
Пост дозиметрического контроля находился на отметке +10, не доходя по «золотому» коридору до бывшего Блочного Щита Управления взорвавшегося блока. Блочный щит стоял открытым, — темный, брошенный, прозаичный. Через него дозиметристы выходили в машинный зал Блока, — справить малую нужду. Сельсины, — указатели положения регулирующих стержней, сброс которых привел ко взрыву, — вразнобой показывали от 2,5 до 5 метров вхождения в Активную Зону.
Из «мнемо-табло» реактора любители сувениров кое-где повытаскали на память пластмассовые квадратики идентификации реакторных ячеек. На запыленном столе, прикрытые полиэтиленовой пленкой, еще оставались стоять чашки, из которых в роковую ночь взрыва пили чай.
На посту вверенной группы Андрей обнаружил, что половина дозиметрических приборов не проверена в срок, не горит подсветка шкал. У одной из трех ДэПэшек отсутствовал контрольный источник. Невозможно было передать его изумленье. Подобная расхлябанность? Как можно идти в черный лабиринт погибшего Блока, используя прибор с темной шкалой? Вверить собственную жизнь и жизни других людей неповеренным цифрам? В 87-м, с Санькой Аркановым проходя под реактором, они использовали «подсветку» в качестве единственного фонарика. Вглядывались в цифры, рассчитывая секунды допустимого пребывания.
Однако, согласно журналу, все приборы ежедневно проверялись. И Андрей обрушился на прибориста, приехавшего с ним в одном автобусе, который как раз ставил свою удостоверяющую роспись в журнале. Тихий малый, обомлев, взглянул на него аки агнец на волка и тихой сапой исчез из поста. Вечером того же дня в штабе Андрей завернул в комнату к прибористам. Агнец был там и смотрел уже по-другому. Он, конечно же, сообщил своим коллегам об Андрее. Они все были заодно. По ухмылкам этой братии, Андрей догадывался, кем выглядит в их глазах. Слышанное и виденное за день на Блоке, полунамеки и сетования встретившего его в Чернобыле как брата Валентина Котова, связывались в голове. «Да тут все спят» — начал он догадываться об истинном положении дел в «Комплексной Экспедиции». Не собирался он разыгрывать из себя Дон-Кихота. Однако прошлое, в которое верил, было оскорблено.
- Кладовщики все немые, — вводя в курс дел, печально и флегматично поведал ему о сан-пропускниках будущий подчиненный Юра Лапшенок.
-Как немые?! - с пылу с жару поразился он.
-...А что ни попросишь у них из спецодежды — все руками разводят: "немае-е..."
Не только на Блоке, но и в самом Чернобыле ходили в казенном одеянье. Однако заменить «грязное» обмундирование оказывалось не легко. Особенно трудно доставались носки. Изменился и контингент работающих в Чернобыле людей. Окрестное население нашло себе кормушку, позанимав хозяйственные должности, где не требовалась высокая квалификация. Вряд ли людей можно было осуждать, — за забором зоны работы почти не было. Домой, из зоны эти поселяне, устроившиеся кладовщиками, мойщиками, дворниками, смотрителями, — отправлялись с полными сумками добытого добра, в основном это и была спецодежда. Прежде выезд из зоны был мероприятием неординарным. Теперь автобусы шли едва ли не с частотой популярного городского маршрута. В каждый набивались сумчатые поселяне, балакающие на своей мове. Все снабжение разворовывалось прямо на глазах.
- И знаешь, что мне больше всего нравится? – прокомментировал происходящее Валентин Котов, — Как они деловито тащат — точно муравьи. Я даже не понимаю: кто здесь для кого — мы для них или они для нас?
- А в домино бьют так, что вот-вот третий блок сдетонирует. – Опечаленно продолжал Юра Лапшенок описывать Андрею тутошнюю жизнь. — Когда ни придешь в санпропускник — никого нет, только из служебных помещений:"А!!!", да грохот костяшек.
«Дураками мы были?» – горько шло на ум.
Во имя чего здесь погробили тысячи людей? Во имя гробились мы?
Отупевшая страна забыла свое недавнее прошлое. Надежды, провозглашенные цели, ложились в тину, на дно.
Бравурные 85-й, 86-й годы.
Последним «живым» годом государства стал 87-й. Потом, потеряв волю к борьбе, государство стало умирать.
Вызов — ответ. Сколько государств, сколько наций погибло, не сумев постоять за себя, не сумев возродиться?
Так обстояло дело на Большой Земле. Как в капле воды, то же самое проявлялось в Чернобыле.
-Я верю, скоро у нас появятся собственные Бульдозеры и Краны, превосходящие и «Камацу» и «Лебхеры» и «Демаги», — с пафосом и верой утверждал в 86-ом Самойленко, накрывший саркофаг с помощью иностранной техники. Что бы он мог сказать сейчас?
В Москве уже прошла полумиллионная, сулящая обновленческую весну, февральская демонстрация. Уже по Ленинградскому телевидению шла знаменитая будоражащая передача «Пятое Колесо». А Невзоров каждый день приковывал внимание, придумав блестящие «600 секунд». Журнал «Огонек» печатал открывающие глаза на собственную историю фантастические материалы.
Пульс времени бился все сильнее и резче. Напряжения росли.
Молодой партиец заплатил взносы с объявленного миллионного заработка.(Артем Тарасов в будущем выбравший «кепочного» мэра Москвы). Какой-то шизофреник столкнул под метропоезд подкарауленного им на платформе милиционера, — не случайно, а перевозбужденный временем: шизофреники чувствительные люди..
- Я— личность! — Вскричал в магазине «Акдемкнига», лысоватый, плюгавенький человечишко, — негодуя, что его долго не обслуживают. Прежде, какой-нибудь тихонький младший научный сотрудник.
-Что вы ко мне пристаете со своими глупостями.! – Взвился стоящий в московском трамвае мужчина лет сорока, когда его случайный сосед, затеял разговор о погоде.
Странное противоречие: пробуждение личностного — и засыпающее летаргическим сном государство.
«Я— личность!»
Что следовало делать сейчас? Чем жить, о чем думать?
Хотелось действовать.
Чернобыльское бытие 89-го года являло собой полное отражение процессов умирающей страны.
Мальчишка, сдавший Андрею дела, оказался прав. Никакой по настоящему разумной цели не существовало. Иллюзия. Бред.
Блок сгорел. Топливо рассыпано, распылено и рассеяно. Мобилизующей опасности не существовало — это был блеф.
- Погоди, мы зачем сюда приехали, карабашек накосить или контрфорсную стену бетоном наполнять? — урезонил слишком распекающего начальника главный инженер «района».
Когда-то была яркая, героическая цель: спасти мир от раздуваемой по свету ядерной заразы. УС-605 возвел саркофаг. Потом, восстановили, запустили в работу атомный энергоблок №3, сиамского близнеца №4.
А теперь? Своим существованием КЭ, — комплексная Экспедиция при институте Атомной Энергии, была обязана инерционности системы и ошибке прогноза состояния.
Ошибки 86 года извинительны. Их было множество. Фантастические, навеянные американским фильмом, подкопы под платформу реактора с целью закладки туда охлаждающих теплообменников, когда людей травили аэрозольным свинцом, — свинец возгонялся, — а его бросали и бросали в огонь горящего блока. Почти бессмысленное, героическое заваливание мешками пламени пожара, когда свинцовыми чушками и мешками с песком больше разбомбили крышу машзала и развал диаэраторной этажерки, даже пробили крышу Центрального Зала реактора №3. Вспылили в атмосферу немыслимое количество лежащей дряни(это было, как выбивание пыли из ковра). Героическая подача воды в несуществующий уже реактор. А потом экстренное героическое сливание этой же воды из бассейна-барботера, в опасении парового взрыва.
Не знали. Не понимали.
А ныне? Опасность возобновления цепной реакции?
Ионизационные камеры, измеряющие уровень нейтронного потока, установленные внутри блока — они вдруг начинали показывать всплески нейтронов.
Серега Колодешников, задействованный в мероприятиях их установки и подключения, еще с полгода назад, в Москве на похоронах Людки, нашей трагически погибшей однокашницы, рассказал Андрею с горьким смехом что камеры, предназначенные мерить токи 10 в минус четырнадцатой степени ампер, развесили в вентиляционных коробах. По коробам гуляли сквозняки, камеры раскачивались, стукались о стены, меняли показания, — порождая вселенскую панику. Но тогда, на похоронах, Андрею было не до его рассказов. А теперь…
Никакой цепной реакции быть не могло. И, как я уже рассказывал, подчиненные Жоры Рейхмана, со стороны ЧАЭС следящие за саркофагом, в ночные смены вязали сети для будущих рыбалок. Проверяющий из Москвы застукал их за этим занятием. Его не знали и погнали вон:
- Ты кто такой? Пошел отсюда, дурак!
Ничего не осталось. Раскидало. Все сгорело-погорело.
Об этом предпочитали молчать, не понимая? Держать мир настороже. И финансироваться. Финансироваться. Вот что теперь стало самым главным.
Всю фактически нужную работу внутри взорвавшегося блока выполнял один человек, — Костя Вечеров и два-три его помощника. Это, используя Костины данные, академики в Москве писали статьи и отчеты, безбожно перевирая его материалы.
Конечно же, было множество честно и самоотверженно работающих людей. И красавица-умница Малиновская и Герасимова. Бригадир буровиков Мельников, самозабвенно сверлящий проходки в реакторное пространство.
Подобное было всего горше.
В перископ, на отметке + 24 м над принятым за «0» уровнем земли, на которой стоит Блок, можно было видеть пустоту и путаницу свернутых в жгуты трубок и труб, в пространстве на месте активной зоны реактора. Здесь должна была быть самая ее середина. Эпицентр. И когда сквозь бетон и железо сверлили сюда проходку, чтобы всунуть «глаз» и увидеть — пребывали в трепете. Ведь там должно было клокотать неведомое и страшное. Там должно было…
Однако шахта реактора оказалась уныло пуста. Никакого реакторного топлива. Вместо него, на дне бывшего реакторного пространствка, валялась здоровенная бетонная панель от «бокса» парогенераторов, закинутая туда при взрыве. Когда тысячетонная «Елена», защитная конструкция, накрывающая реактор, увлекая за собой три тысячи кассет ядерного топлива, взлетела в воздух на тридцатиметровую высоту. Потом Елена рухнула вниз и сейчас на ребре валялась в горловине шахты.
Повертев «головку» перископа, не обнаружили почти ничего интересного. Разве, вьющийся рой каких-то мошек, облюбовавших в пустом мраке новое жизненное пространство.
Доля оставшегося на дне, не выкинутого взрывом графита, прогорела быстро. Уже через две недели после ночной катастрофы Блока, «шпионский» прибор для дистанционно измерения температуры показывал только + 25 градусов Цельсия, — температуру реакторной шахты. К полному изумлению не верящих своим глазам. На улице, подогретой тем жарким маем, как раз стояла жара под тридцать градусов в тени.
А там — прохлада?
Из активной зоны выкинуто все. Блок сгорел. Топливо рассыпано, распылено и рассеяно. Мобилизующей опасности не существовало.
Все умерло.
Никакого возобновления цепной реакции нет и быть не может.
Но тогда — во имя чего?
Во имя чего?
Никому из заинтересованных лиц истина была не нужна.
Андрей ощущал это как внутреннюю и окружающую тебя пустоту. Ему уже не хотелось откровенно разговаривать с Моней. Того обуревали заботы начальника службы дозконтроля — денежная и представительская часть. Моне и в принципе не важны были дела на Блоке. Да и кому они были важны?
Однако полным дураком почувствовал он себя несколько дней спустя после приезда, когда ударил своего подчиненного — Тучкина. Андрей ещё не знал, что сделает, что скажет, распахивая дверь на другую половину коттеджа. Там продолжалось пьяное веселье, а Тучкину надо было выходить в ночную смену. Быть может, не слишком велика была важность тех работ, что следовало контролировать. Но ведь монтажники, которые внутри блока монтировали площадку для очередного бурового станка, этого не знали. Люди старались, верили в смысл своего труда. Они — как дети, и за ними надо было смотреть.
Андрей мог многое понять, многое простить. Но когда полупьяный, сытый битюг с замашками разгульного купца, грязно выругался и указал ему на дверь... В нем все восстало — глаза солдат на кровлях, — и Даренского, и Жукова. Заповеди, написанные на корочке оперативного журнала его группы дозразведки. Ворчун-Ленчик, кто, обнаружив огарок ТВЭЛа там, куда вот-вот должны были прийти не ведающие люди, не убежал, а, матерясь, подхватил его на лопату и понес скидывать в контейнер.
Добродушный Боря Шабунин, чья бородка едва умещалась в «лепесток». Кто, волнуясь в первый свой выход на кровлю(на Большой Земле в дозиметрии он работал на газовом производстве), — доверчиво признавался:
- Андрей Николаевич, я ведь никогда не держал в руках ДэПэшку, не знаю, справлюсь ли?
Поводя щупом прибора над заснеженными кровлями, в пятидесяти метрах над землей, Андрей уверенно шел впереди и невольно улыбался. Никто не видел его лица, — оно было сокрыто лепестком, да и на кровлях никого кроме них двоих не было. А улыбался он потому, что и сам первый раз шел с ДэПэшкой. Ведь на Большой Земле никто не держал в руках ДэПэшек. Эти приборы не употреблялись даже в атомном производстве, и лежали на складах, предназначенные Гражданской Обороной на случай ядерной войны.
Дядя Боря Шабунин ставил Андрея высоко-высоко. И кто-то должен был принять на себя его сомненья:
- Не переживай дядя-Боря, справишься.
Позже солдаты любовно прозывали Шабунина, за его характер и бороду, "Дед".
У ДэПэшки обнаружилась дурная особенность. Малые диапазоны переключались на большие так, что стрелка, пугающе, падала сверху шкалы. И только на самый главный 200-ренгенный диапазон, этот прибор выходил «снизу», плавно и аккуратно. Впрочем, во многих случаях подобной «плавной» скорости реакции не хватало. И прибористы отдела, немного пожертвовав точностью, выпали кое-что из схемы. Сделали несколько особых, «быстрых», ДэПэшек, реагирующих, «нюхающих» почти мгновенно. Да только еще во многих случаях не хватало и самого «верхнего» диапазона. Тогда уровень излучения оценивали по скорости ухода стрелки в зашкал.
А Николая Даниловича Драпезу Андрей хотел прогнать с кровель. Седой как лунь, причисленный к его группе новобранец, показался заторможенным стариком. Андрей же требовал, чтобы дозиметристы прыгали по кровлям резво, как серны.
- Вы кого мне прислали!- Негодовал в штабе Андрей. - У меня же дозиметристы ведут колонны солдат на кровли по пожарным лестницам, как на штурм Измаила!
Седой мужчина, узнав о том, что Андрей им недоволен, вечером подошел к Андрею, просил о снисхожденье.
- Андрей Николаевич, я постараюсь. Вы думаете, если я седой, то старик? Пожалуйста, оставьте меня.
На кровлях ЧАЭС были самые высокие коэффициенты зарплаты, а ему на Большой Земле были нужны деньги для лечения дочери. Он поседел, когда с нею, первокурсницей медвуза, мечтавшей о профессии врача, после учебного посещения морга, анатомического театра, случилось несчастье. Девочка впала в шок. Отказалась есть, едва не умерла. Сейчас жизнь в ней еле теплилась.
Честнейший, он стал одним из надежнейших начальников смен. Если Данилыч был на кровлях, Андрей был спокоен.
Лекция о радиации в полку. Андрея привез, уговорил поехать, комполка, проникшийся к нему благоговеньем. Переполненная сотнями сидящих на лавках, огромная шатер-палатка. Армейские люди внимали каждому слову:
-... Да! такая наша страна, что только мы можем работать так, в Америке подобное варварство было бы невозможно. Да! нам досталось сделать это. Если не мы — пострадают другие. Да! — дрянь. Да! — облученье.
- А правда, что нам от этого ничего плохого не будет? – спрашивали его.
- Нет, будет! Будет! Не зря же вас пригнали сюда подневольно! Но 25 рентген, — это предел, — которые вы здесь получите — не смертельны. Никто не получит больше установленных 25-яти. За это отвечаю я.
-А на сколько процентов мы потеряем тут здоровья? - Рассудительный офицер, слушая с блокнотом и карандашом в руках, записывал.
- Никто не должен сметь думать, что погубит здесь здоровье. Любой внушивший себе подобное — его лишится!
Люди шли на кровлю не диким стадом, а осмысленно — веря в тебя. И он им был благодарен за эту веру.
Тучкин оскорбил не лично его, но то, что было в нем. Взбешенный Андрей схватил битюга в охапку и вышвырнул на улицу с крыльца.
Опьяненный той степенью, когда в голове и мышцах бродит кураж, Тучкин вскочил с земли, кинулся на Андрея. Он встретил его ударом в челюсть. Вновь тот отлетел на землю. Возле коттеджика стояла лопата. В ярости Тучкин замахивается ею — Андрей успел перехватить его руки, прижал к телу.
Хопаев и Бодров, собутыльники Тучкина, те, кто только что сидели вместе с ним за столом, а теперь выскочили следом на улицу, помогли отобрать лопату, что-то говоря Тучкину на ухо.
- Езжай на работу! — Вновь приказал Андрей, — Или я тебя за шкирку засуну в автобус!
Взглянув исподлобья, Тучкин ушел в ночь, на автобусную остановку. Раздался звук мотора автобуса, увозящего людей на ночную смену. И стало тихо-тихо. Был глубокий вечер. Теплый. Неправдоподобно теплый, для этой календарной поры. В одной нижней рубашке, как выскочил со своей половины, Андрей стоял среди доставшихся ему подчиненных. И чувствовал себя полным дураком.
И очень одиноко, словно свалился сюда с луны.
Леша Хопаев, — мужчина лет сорока, располагающий к себе спокойной человечностью и, как Андрей успел заметить на Блоке, отнюдь не трус и хороший работник, — именно уважение этого человека ему бы очень хотелось завоевать, покачал головою:
-..Много мы видели тут начальничков. Один был идиот. Другой — подонок. Третий — малец....Но, чтобы по морде бить? Да это ж подсудное дело. Ты хоть понимаешь, что будет, если мы возьмем и напишем на тебя телегу?
Андрей вполне осознавал правоту этого обыкновенного, здравого человека, попавшего в Чернобыльский компот. Развернулся и ушел на свою половину.
Каждый вечер Андрей ходил на Чернобыльский почтамт, проверяя — не пришла ли на его имя телеграмма. Уезжая из Москвы, — с Киевского вокзала, где с ящиками увозимых из Москвы апельсин деловито суетились южане, — напоследок он сказал Вере, чтобы она послала ему телеграмму, если захочет его видеть. И он сразу вернется.
Странная немногословная дикарка. У нее оказалась великолепна грудь, когда он ее раздел, ни на что особенное не рассчитывая. Она оказалась девственницей — в двадцать пять-то лет. А еще ее любили-уважали студенты, которым она преподавала в техникуме. А ведь нахальное молодое племя зря любить не станет.
Взгляда ее глаз он никак не мог постичь.
В ней боролись стремление к независимости — и чувственность. Нерастраченная, фантастическая чувственность женщины, которая рано или поздно требует выхода. И бездна стосковавшейся по любви, неискушенной души.
В занятной книжке ему когда-то попалось сужденье, что при выборе щенка часто делают ошибку, радуясь первому устремившемуся в руки. Ведь точно так же он устремится к другому. Она не устремлялась. Сбежала от него во время их не слишком удачной первой ночи. А в лифте, когда они оказывались вдвоем, выставляла отталкивающие кулачки:
-Тик.
Другая великолепная точка обзора под куполом саркофага — «площадка Велихова». Смотровая площадка, специально подготовленная к одному из посещений вице-президентом академии наук. На острове Валаам подобные площадки, огороженные перилами, устроены на скалах для обзора природы — заливчиков и бухт. Так и здесь. Деревянная площадка из обрезных не струганных досок, размером метра четыре на четыре. Попасть туда легко. По основной лестнице надо подняться до отметки 42,8 метра над землей — отсюда уже только пятнадцать шагов. Надо только со стороны главного корпуса Блока перейти в диаэраторную этажерку. При переходе по короткому трапику, придется перешагивать через пропасть. Покореженная конструкция этажерки отслоилась от Блока. В образовавшуюся щель, как неразорвавшиеся бомбы, натыкались и заклинились мешки с песком и доломитом, которыми с вертолетов забрасывали реактор. По ширине этой щели завсегдатаи Блока, — таких можно пересчитать по пальцам одной руки, — Костя Вечеров, Ирина Малиновская…— судили: не происходит ли дальнейшее обрушение? И спорили: увеличивается? не увеличивается?
Все стоит мертво.
Место для площадки выбрано великолепно. Под куполом саркофага интересней, чем в планетарии, а «гамма»- фон именно в этом месте, чем оно и хорошо, уникально мал: всего 2, 5 рентгена в час. Сходите, посмотрите, на «Мамонтову балку», удерживающую крышу-небо. Хаос разрушения.
Андрей бывал здесь каждый день.
- Ну что, пошли? - спросил Андрей слегка рассерженно. Безадресная сердитость была средством мобилизации перед непростым мероприятием. На своей переносице он проверил пальцами зашитую в "лепестке" алюминиевую бляху. Поприжал алюмяшку плотнее. Рядом с ним неловко собирался Караулов. С трудом просовывает большую косматую голову в ремень ДэПэшки, опускает прибор на себя. ДэПэшка сопротивлялась, будто кошка цеплялась за телогрейку.
В штабе Моня, набычившись, язвил про этого видного мужчину. "Что, де, это он навел в отдел баб — вон их сколько развелось. Сидел себе в прошлом году начальником Бытовой Дозиметрии — синекура! —...уехал, гад, на Большую Землю, а полгода ни прошло — опять явился пенки снимать.." Моня сослал Караулова на Блок. К Андрею.
Тут же суетился инициатор вылазки Николай Васильевич Д.. Полный, кругленький, похожий на возбужденный колобок. В отличие от Караулова, этот принадлежал к плеяде героев дозиметрии 86 года, когда в темноте и мраке взорвавшегося блока загорали ядерным загаром до шелушения кожи. Нынче, за каким-то лешим сосланный сюда в командировку из Москвы, из своего Института Атомной Энергии, он два месяца слонялся по штабу в качестве министра без портфеля. А теперь решил тряхнуть стариной.
Караулов далеко оттопырил локоть. Включая, щелкает тумблером прибора и как идиот, ничего не понимая, глядит на шкалу. Его гримасы невольно забавляли. Стягивая резинки «лепестка», экс-начальник бытовой дозиметрии, посмотрел в получившийся белый мешочек с таким видом, что куда с большим удовольствием наплевал бы него и выкинул, вместо того, чтобы приспосабливать себе на лицо. Затея с вылазкой была ему как кость поперек горла. Этот был чужд всякого геройства, болезненно воспринимая ссылку на Блок. За спиной Васильевича, он высказал Андрею все нелестное, что о нем думает.
-Пошли, Андрей? - С податливой мягкостью спросил Васильевич. Белый "лепесток" закрывающий его лицо надулся и влип. Глазки с красными прожилками поморгали. Они надевали каски и натягивали хлопчатые перчатки.
Караулов опять что-то бубнил недовольно, поднимал и опускал щуп прибора. Андрей помог ему включить нужный диапазон.
Васильевич держал блокнот и карандаш. В другую руку Андрей сунул ему фонарик. Тот не возразил. И это развеселило. Теперь начало похода нравилось Андрею по всем статьям. А то министр без портфеля размечтался, что, де, будет идти с прибором впереди, оповещая других об уровне излучения, которые должны записывать оглашенные цифры. "Шалишь! Записывай-ка сам." Андрей даже вообразить себя не мог без игрушки с прыгающими, суетящимися в окошечке индикатора циферками — глазами и ушами во мраке Потухшего Блока.
Этих двоих надо было проводить к Центральному Залу. Пару дней назад Костя Вечеров упомянул, что на резервном пульте крановщика взорвавшегося ЦЗ- 4 выкрошили закопченное стекло, и оттуда тоже можно посмотреть. Конечно, это была не самая интересная точка обзора. Лучшая была с «Мамонтовой опоры». Однако Андрея все равно понесло бы туда. Но только он блуждал бы во мраке один. А тут нарисовался-возник Васильевич со своей идеей. Да и Караулова надо было мордой натыкать в дело. Вот и составилась разлюбезная компания.
Внутри объекта "Укрытие", в окультуренной области Саркофага, существовало несколько связанных меж собою участков, — галерей и прилегающих помещений, которые теперь были "вычищены" и выгорожены внутри взорвавшегося блока. Составляя ничтожный процент от общего количества помещений гигантского блока атомной электростанции, они образовывали плацдарм для изысканий
В "Укрытии" работали подразделения, называемые "районами". Солдаты разбирали завалы, сдалбливали натекший при ликвидации аварии бетон. Монтажники монтировали защиту, фундаменты для станков. Буровики сверлили проходки в пространство бывшего реактора. Туда засовывали щупы и перископ. Несколько групп занималось обработкой информации. Вместе этот конгломерат именовался "Комплексная Экспедиция Института Атомной Энергии им. Курчатова", сокращенно К.Э.
Выйдя из поста дозконтроля, по "золотому коридору", — отделанному анодированным алюминием, — пронизывающему почти всю станцию, и отсеченного сейчас в районе работающего Третьего блока, они протопали к штатной маршевой лестнице диаэраторной этажерки. Везде попадались люди. В обитаемой области "Укрытие" довольно плотно населено. Поднялись на несколько маршей лестницы вверх, по горизонтали двинулись в обратном направлении. После выдолбленной в "новом" бетоне, залившем в 86-ом году, а сейчас восстановленной в первоначальном виде, лестничной площадки, попали в уютный, хорошо освещенный наклонный коридор, отделанный пластикатом. Коридор плавно опускался — во всю длину он состоял из ступеней. Солдаты с "лепестками" на лицах и в резиновых рукавицах, половыми тряпками мыли ступени сразу в нескольких уровнях. На них не обращали внимания: такая была их работа — мыть ступени в течение дня. Это называлось "проводить дезактивацию". Один, стоящий на четвереньках с половой тряпкой в руках, поведал другому:
- Вернусь домой, кину жене тряпку: "а ну, сука, проводи дезактивацию!"
Коридор был стальным коробом, выгороженным в бывшем помещении Главных Циркуляционных Насосов 4 Блока. За стальными стенами, во мраке молчали они. Огромные, вертикально стоящие цилиндры, размером с деревенский дом, полу занесенные строительным мусором, полу залитые бетоном 86 года. Свидетели и участники катастрофы. Каждый день совершая утренний обход, Андрей помимо выхода под купол саркофага на «площадку Велихова», обязательно выходил и к Насосам. Это было словно посещение мемориала. В одиночестве и тишине он молчал несколько секунд.
Когда недавно по стальному коридору вели съемочную группу из популярной телепрограммы «Взгляд» (1989год, был еще тот период программы, когда партийный политический комментатор Игорь Фесуненко похлопывал молодых телеведущих по плечу), — начальник КЭ остановился и со сладкой улыбкою показал на отделяющую стальную стенку:
- Совсем недавно на этом месте было 1000 рентген в час, а сейчас....видите? - обернул к телевизионщикам окошко прибора в руках, -..Мизер!
Телевизионщики со стиснутыми лицами невольных героев молчали как рыба об лед.
Ребята из «Взгляда» быстро набрали силу, когда «демократы» забрали власть. В 93-ем году Любимов, за рюмкой водки, сидя на собственной даче, самодовольно улыбаясь, отповедывал журналистам, озабоченным стрельбой у Белого Дома:
- А мне что? Мы дали им власть, пусть доказывают, что им дали не напрасно!
А позже, — весной 1995-го, из-за денег, перераспределения доходов от рекламы, — убили Листьева. По радио как раз начали транслировать песенку в исполнении Александра Буйнова:
-Падают, падают, падают листья! Ну так что ж, зато прозрачней свет!
Была объявлена скорбь по поводу произошедшего. Страстный Гвоздик в тот день звонил Андрею: «Андрей, теперь все изменилось! Все изменилось!» — трагически переживая за гибель «демократии», вытекающую, по его мнению, из гибели Влада.
Андрей успокаивал его, стараясь открыть ему глаза.
А из динамиков неслось: «Падают, падают, падают листья», — звучание было проплачено, и отменять его не собирались.
В Москве Листьева Андрей воочию видел осенью 88-го, на закате перестройки, перед падением в пропасть. С речного трамвайчика, причалившего к безлюдной в ту пору пристани «Парк Культуры» завывали:
- Эй, садитесь! Залезайте к нам! У нас шампанское и «Взгляд»!
Возникший в тишине и запустенье веселый корабль точно свалился с другой планеты.
Листьев был пьян до невменяемого состояния. Он только подслеповато улыбался и падал со стула.
Осенью 88-го Парк Культуры удивлял своим запустеньем и безлюдьем. Зеленый театр был закрыт.
- Виват король! Виват! — в бравурном 85-ом, при тысячном столпотворении пела здесь Тамара Гвердцетели.
- Оглянись, ….прохожий, мне твой взгляд, неподкупный знаком, – следом выступал Александр Градский.
Самые сильные, самые лучшие голоса. Внимающая им людская гуща, дышащая свободным воздухом надежд обновленья.
Воробьевы Горы, Нескучный Сад, Парк Культуры — любимые места прогулок. Отсюда же Андрей уезжал в Чернобыль в 87-ом. В Парке культуры людей было уже поменьше. Пивная «Керамика». Пивбар «Пльзень». Юная девчонка, которую увез в гараж, потому что тогда ему некуда было больше ее везти.
Осенью 88-го — ничто не напоминало о прежнем бурленье. Тишина и запустенье. Только ветер мел про дорожкам первые опавшие листья.