Предложение пришлось по нраву не всем, потому как есть народ робкий и те, кто и так висит как первый кандидат на увольнение. Но против общества идти не решились, потому как среди людей живут. Новую работу найти ещё можно, а вот с новыми соседями сложней.
– Для газет приняли, – Важно сказала близкая к слухам тётя Песя, накладывая нам немножечко перекусить.
– Так боимся, так боимся! – Засмеялся я, а вслед за мной и Фира.
– Не балбесничай, – Тётя Песя упрела руки в бока, – На твоё хи‑хи есть большая, средняя и малая политика, придуманная умными людьми! Как там…
Она наморщила лоб, вспоминая, но Фира вылезла поперёд матери, и затараторила:
– Через такое недоверие и опаску репортёры будут ждать любого ици… инцидента, выжимая из него максимум.
– Ну да, – Кивнула тётя Песя, умилённо поглядев на умненькую дочу, – как‑то так.
Засыпал я тяжко, всё переживал за совесть. Вроде и сделал через Косту хорошее дело, а получилось как обычно. Ворочался, ворочался, вспоминал то горничную погибшую, то иных. А потом и заснул.
С утра началось всякое, и не всегда хорошее. Попервой зашевелились солдаты, подтягивая патрули поближе. Но от нас молчок, только показали себя за баррикадами – дескать, бдим, не надейтесь. И тишина… нехорошая такая, от которой отогнали детей и женщин.
Потом пошли парламентёры от Зеленого, наши переговариваться не стали. Покричали только, што боятся солдат, и потому на работы не пойдут. Снова тишина.
Тётя Хая, которая Кац, нервничала и вкусно грызла ногти. Среди женщин в нашем дворе она считается за самую умную, а мужчины все на баррикадах. Даже кто воевать и не хочет, то хоть промелькнуть там надо, показать промеж своих намерение и серьёзность характера. Иначе всё, без уважения. А оно зачем тогда жить, если без нево?
– Хая, – Обратилась к ней одна из тёток, нервно трущая полотенцем давно уже чистые руки и прислушивающаяся к чему‑то там вдали, – ну хоть ты давай! Поговори што‑нибудь умное!
– Сара! Не нервируй мине! У мине там сына три, муж и потенциальный хахель на смерть мужа! И ещё один почти бывший, с которым когда‑то не срослось. Имею право сидеть и грызть ногти!
Я вижу, што она вот‑вот вразнос пойдёт на истерику, ну и встал сзаду. Плечи массировать и шею. Откуда‑то оттудова помню ещё, из прошлого.
– Да ты шо? – Удивилась она приятно, – Да ты мой хороший! Вот же кому муж достанется! И даже смею думать кому, и немножечко этой кому завидую. Если он посторонней женщине не стесняется делать таки приятное при всех, то шо же он будет вытворять наедине и в спальне!? Да ты делай, делай! Ох!
– Ну всё, всё, – Решительно отстранилась она минут через несколько, – а то совсем хорошо станет, и будет таки немножечко стыдно! Уф… Розочка, а сделай нам кофЭ!
– Никаково кофея! – Решительно воспротивился я поперёк взрослых, – И так все нервничаем, а ещё сердце разгонять!
– Да ты шо? – Снова изумилась тётя Хая, странно оглядывая на меня, – Серьёзно? Ну раз таки у нас нашёлся мужчина, то лично я буду его слушать! Роза! Кофэ мимо! И шо же предложит нам мужчина?
И я таки понимаю, што предложить надо, потому што… потому што вот!
– Маестро, – Киваю Менделю, – сейчас тот самый случай, когда ваша скрипка нужна здесь.
Он такой раз! И глаза. Пучит. А я киваю – всё верно, давай! Он и сбегал, а потом Рахиль, которая Фирина подруга носатая, флейту вытащила. Так себе оркестрик, но што есть, то и будем есть!
– Как на Дерибасовской, – Завёл я, подмигивая Саньке, и тот выступил вперёд – плясать.
… плясать! И петь! И не думать, што вот прямо сейчас войска могут пойти на штурм, и тогда – всё! И может быть, совсем.
Но плясал. Всех женщин вытаскивал потанцевать, а ещё и учил коленцам некоторым – тем, што попроще, хоть и кажутся сложными. Тётки взрослые хохотали как девчонки, так смешно им было телесами трясти.
Потом неожиданно как‑то – раз! И Лебензон стоит, Яков Моисеевич который. С ружьём. С нами в пляс.
– Отошли солдаты! – Орёт, – Отошли!
Солдаты отошли, ну и наши взад. Не все, на пересменку решили. Поели жадно за общим столом во дворе, выпили по чуть‑чуть.
– Ещё ничего не кончилось, – Сказал Лебензон негромко, отморщившись после водки, – просто теперь у нас появился шанс.
Девятнадцатая глава
Коста крутанулся вокруг себя, приседая и уходя вбок какими‑то ломаными движениями. Раз! И вот он уже чуточку не там, да с револьверами в каждой руке. Глухо зазвучали выстрелы, и от дальней стены начала отлетать каменная крошка.
– Как‑то так, – Остановился грек, опуская оружие, – в Македонии научился. На Балканах вечно какой‑то шухер, а заговорщиков и революционеров так каждый первый, а многие и не по разу.
– И што, вот так каждой пулей?! – Изумляется Санька, кругля глаза.
– Если бы! – Засмеялся Коста, залихватски крутанув револьверы на пальцах, – Есть и такие мастера, знаю лично, но я ни разу не умелец! Так, поднатаскали по одному случаю.
– А было бы здоровски, – Мечтательно вырывается у меня, и перед глазами всплывают сценки из Дикого Запада, – с одной пули‑то!
– У всего своя цена есть, – Улыбается Коста чуточку печально, – хочешь стрелять так, живи оружием! Это уже профессиональным стрелком надо быть. Убийцей. Работать если, то так, штоб руки не утрудить, потому как целкость теряется.
– Ну‑ка, – Я решительно подошёл к оружию на столах отобрал себе два велодога.
– Не выйдет сразу, – Предупредил Коста.
– Ето понятно! Я так, принцип ухватить хочу.
– Ну, – Коста потёр подбородок… – ладно, только не заряжай пока. Смотри!
Он снова начал разворачиваться, но уже медленно.
– Видишь? Не просто с прицела ухожу, а непременно под правую руку!
– Агась! – Соглашаюсь, попробовав вести его рукой с револьвером, – С правой руки удобно стрелять в дуельной стойке или прямо, а в раскоряке промеж них упора не будет и глаз хуже ловит.
– Ещё влево можно, – Уточнил грек, поправив стойку обезьянничающему Саньке.
– Потом, – Он пощёлкал пустым револьвером в правой руке, – целишься только с правой.
Левая так, для шуму. Бахаешь, штоб противник дёргался. Ну или накоротке, в толпе. Но тогда и целиться не надо.
– А можно и не стрелять с левой, – Подал голос воодушевившийся Санька, – просто держать для пужливости, а как патроны в правом револьвере кончатся, так и перекинут!
– И так можно, – Согласился наш взрослый друг, – Ну, пробуй!
Уход с линии мы с дружком ухватили быстро – даром, што ли, плясками по три часа почти ежедень занимаемся?! А со стрельбой из двух рук совсем не пошло, чему Коста и не удивился.
– Всё! – Минут через пятнадцать прервал он наше баловство, – Заканчивай перевод патронов!
– Да не денег жалко! – Усмехнулся он, – А нервов, которые вы немножечко понамотали. Когда двигаетесь с заряженным оружием, мне залечь за каменюками хочется! Вы учиться напросились, а не баловаться. Давайте‑ка сюда!
На длинном столе, сбитом из плохо оструганных досок, Коста постелил кусок парусины и положил на неё новенькие, ещё в смазке, маузеры.
– Многому я вас не научу, – Ещё раз предупредил он, – так только, общее понимание.
Собрать‑разобрать, бахнуть несколько раз, да почистить. Штоб понимание было общее, суть ухватили.
Под его приглядом мы с Санькой разобрали оружие и почистили его от смазки.
– Двумя руками вцепляйтесь, – Напомнил Коста.
Отдача у маузера оказалась жёсткой, но бой – ого! Разобрав сложенные стопочкой доски, подивился – моща! Ето я понимаю, оружие!
Потом приклад прикрепили, с ним получше сильно. Санька, тот вообще таким целким оказался, што прямо ой!
– Художник прирождённый, – Пояснил грек, – рука твёрдая, да глаз зоркий.
– А шо, прям так зависит? – Подивился я.
– А то! Одно дело – слесарь какой или токарь, привыкший глазом видеть, где там металл на волосинку тоньше, да руками своими эту волосинку и убирать. Другое дело – молотобоец какой. Объяснять надо?
– Не! Ясно.
До самово вечера так – разобрать, почистить от смазки, собрать, попробовать на стрельбу, снова почистить – от нагара порохового. В пещере катакомбной всё пропахло пороховыми газами да смазкой. Вкусно!
– А это, – Уже рассамым вечером, перед тем как уходить, Коста вручил нам оружие – по велодогу и небольшому браунингу, аккурат под руку, – подарок!
– Ух! – Вырвалось у Чижа, – Спасибочки!
– Спасибо! – Вторю вслед.
– Пожалуйста, – Улыбнулся Коста, – но надеюсь, вы понимаете, шо это никак не игрушка, а таки оружие?
– А? – С трудом вылезаю из сладких грёз, где я такой с револьвером во дворе, а вокруг все завидуют и просят на посмотреть.
– Оружие, – Повторяет Коста серьёзно, – а не игрушка. С ним если засветитесь, то может быть такое ой, шо прям до фатального. Особенно сейчас. Ясно?
– Ясно, – Выдыхаю угрюмо, – тогда зачем?
– Затем, штоб было! Не как игрушка и не для таскать – по возрасту и документам пока не вышли на такое! Придумать за эти дни, где и как по Одессе вы ево спрячете – так, штоб никто ни разу не взял, а вы могли бы вот так сразу, да и положите.
– Жизнь, – Коста внезапно меняет тон на философский, – штука длинная. Лежит себе оружие в тайнике, и есть не просит, а понадобится, хоть бы и через двадцать лет, так вот оно!
– Ага, – Раздумчиво согласился я и принялся разбирать оружие на протереть.
– Зачем? – Удивился мужчина.
– Отпечатки.
– Так? – Озадачился он, и я разъяснил.
– Интересненько, – Задумался Коста, – это открывает перспективы не только для полиции, но и для умных людей.
Санька ещё не наигрался, и пока мы разговариваем, затеял беготню в пещере, пиф‑пафая из разряженново оружия и западая за камнями. По тому, как он поправляет кепку, видно – сейчас он самонастоящий ковбой из Майнридовских книг.
– А, – Кошусь на друга и поворачиваюсь к греку, – с полицией как? Они с… ну, этими? Заодно?
– Тут, – Коста поморщился гадливо и принялся набивать трубку, – проще и гаже одновременно. Так штоб вот – нате вам денежки от нас, похитителей людей и работорговцев, этого не было. А так, знаешь… с городовыми вась‑вась – когда табачком угостить, а когда и рюмочкой. Червончик детишкам на день ангела. Не подношения, а такие себе добрые приятели с немножечком покровительства служивым людям от небольших коммерсантов.
– К околоточным… – Он замолк ненадолго, раскуривая трубку, – с подходцем, поуважительней.
Суммы другие… и вообще. Не вдавался, не помню построчно. Или тебе важно?
– Не… так, для понимания.
Для понимания, говоришь? – Коста задумался, – Для понимания – полиция наша взятки берёт только так, чуть не из карманов выдёргивает, поперёд намерения дать. Но есть и табуированные дела. Табуированные, это…
– Знаю.
– Угу, – Он пыхнул трубкой, – жёны, дочки, племянницы у всех есть. За покровительство такому нехорошему свои же… не в суд, а так… несчастный случай или самоубийство. Но это если прямо. А тут просто – глаза закрывают. Как же, благонадёжные граждане! Всё врут! Завистники и клеветники! Так‑то.
– Послезавтра жду вас у мине на дне рождения! – Сменил он тему за приближением Саньки, – И штоб никаких дорогих подарков не вздумали!
– Да мы…
– Вы‑то может и да, – Фыкрнул он, обдав нас клубом табашного дымы, – но другие‑то нет! Всё, мальчишки, давайте!
Пожав на прощанье ево мозолистую руку, разошлись. Выдаденное оружие мы оставили пока здесь. Придумаем, тогда и перетащим куда нада.
– Оно и к лучшему, – Задумчиво сказал Чиж, будто продолжая какой‑то разговор, – я как раз Соню рисовал. Как думаешь?
– Самое то, – Одобрил я, и в голове у меня всплыли слова тёти Песи, шо Косту‑моряка знают может и не за всю Одессу, но за Молдаванку и Пересыпь она железно ручается.
* * *
– Ой! – Воскликнула София, прижав руки к губам и выглядывая у Косты через плечо, – Это я?!
Возглас привлёк внимание, и гости начали толпиться вокруг, любопытствуя и давясь. Коста на ето быстро решил, поставив портрет жены прям на рукомойник во дворе, штоб всем было видно.
– Шоб я так жил, – Подивился какой‑то пожёванный жизнью и каторгой приятель Косты, – среди нас настоящий талант! Я таки знаю, за шо говорю, потому как моё ремесло немножечко рядом!
– Первая моя… – Смущался Чиж внимания, – которую мастер подписать велел.
Гости немножечко сильно погомонили, рассаживаясь на столиках, выплеснутых из небольшого их садочка далеко на улицу. Народищу! Тьма! Разом за столами чуть не под двести сели, так ещё и меняться будут. А то! Уважаемый человек, в деревне так же.
Потом Коста представил нас как своих «юных, но проверенных друзей», на што все покивали чему‑то своему и постарались запомнить наши морды лиц. А ето серьёзно! Если што, теперь и на помощь подойдут.
– Будет шо‑нибудь за музыку? – Поинтересовался негромко один из мужчин, выразительно так покосившись на прихваченную мной гитару, – За ваши танцы я много слышал, но за музыку обычно хорошо делает Коста.
– Будет, – Отвечаю, дожевав, и взяв гитару, начинаю наигрывать потихонечку.
– Ша! – Услышал нас Коста, – Немножечко послушаем другое дарование.
– Такая себе поетическая история о вашем с Соней знакомстве, – Пояснил я, трогая струны.
Я вам не скажу за всю Одессу,
Вся Одесса очень велика,
Но и Молдаванка и Пересыпь
Обожают Косту‑моряка.
Шаланды полные,
– Делаю самолегчающую паузу и подмигиваю Косте –
… кефали,
В Одессу Коста приводил,
Здесь мужчины локтями затолкали друг дружку, да в усы зафыркали – дескать, знаем мы, какую там кефаль Коста возит! Контрабандой отовсюду!
– И все биндюжники вставали
Когда в пивную он входил.
Синеет море за бульваром
Каштан над городом цветет
И Константин берет гитару
И тихим голосом поет:
"Я вам не скажу за всю Одессу,
Вся Одесса очень велика,
Но и Молдаванка и Пересыпь
Обожают Косту‑моряка."
Рыбачка Соня как‑то в мае,
Направив к берегу баркас,
Ему сказала: "Все Вас знают,
А я так вижу в первый раз."
В ответ открыл он "Сальвé" пачку,
Сказав с небрежным холодком
"Вы интересная чудачка,
Но дело, видите ли, в том,
Я вам не скажу за всю Одессу,
Вся Одесса очень велика,
Но и Молдаванка и Пересыпь
Уважают Косту‑моряка."
Фонтан акацией покрылся,
Бульвар французский был в цвету.
"Наш Коста кажется влюбился," –
Кричали грузчики в порту.
Об этой новости неделю
Везде шумели рыбаки.
На свадьбу грузчики надели
Со страшным скрипом башмаки.
Я вам не скажу за всю Одессу,
Вся Одесса очень велика.
День и ночь гуляла вся Пересыпь
На веселой свадьбе моряка![27]
Перепев её несколько раз, и два раза общим хором, играл и пел потом и другие песни. Не я один, тут чуть не целый оркестр! Мно‑ого музыкальново народу здесь. Гармони, гитары, балалайки, мандолины и скрипочки, флейты и прочее. Не все прям совсем хорошо, но зато от большой души.
Пели, пили, танцевали греческие, русские танцы и еврейское всякое вперемешку. Ну мы с Санькой в грязь лицом и не ударили, значица!
Санька потом со всеми почти што девчонками перетанцевал, а я пару раз станцевал тоже, а потом гляжу – Фира расстроенная сидит. Не так, как мышь на крупу дуется, другим на поглядеть, а по‑настоящему. Улыбается вроде, а такое горе внутри! Ну и я всё. Только с ней.
Наверное, вообще.
Двадцатая глава
Массивная дверь конторы мягко захлопнулась за мной.
– Суки! Твари неебические, конём их маму через папу!
Похлопав себя по карманам, достал сигареты и зачиркал зажигалкой. Как назло, отлетел кремешок, и зажигалка полетела в стену, негромко бахнув остатками газа.
Покатав фильтр во рту, нашарил глазами возящегося с какими железяками рабочего в углу двора.
– Найдётся? – Показываю сигарету. Не нашлось. Кинул её назад в пачку, да и пошёл восвояси, подняв воротник от холодного порывистого ветра.
– Сходил за справедливостью? – Поинтересовался Валерка в бытовке, зевая во всю запломбированную пасть.
– Сходил! Димасик ебаный, чтоб ему на голову насрали! Не внёс, блять! Больше восьмидесяти часов вылетело через жопу, и что‑то мне подсказывает, что хуй вернут.
– Хуй, – Согласился Валерон, – потому я жопу хуй подыму лишний раз, я их переработки вертел вместе с перерабатывальщиками.
– Ну, блять… по уму если, так им же самим такая политика боком выходит! Раз‑другой‑третий наебут, так или уходят нормальные работяги, или вот как ты – лишний раз хуй пошевелишься, а если и пошевелишься, то ни разу не для работы. И коллектива никакого, одни хуй пойми кто!
– Тащи со стройки каждый гвоздь, – С удовольствием продекламировал тот, потянувшись лёжа, – ты здесь хозяин, а не гость!
– Насчтёт по уму ты прав, но со своей колокольни, – Валерка по случаю выходного нетрезв сильнее обычного, да ещё, похоже, раскумарился, на умняк потянуло, – а у них своя! Не здесь, но слышал, как прораб мастера молодого учил. Как там… нет, дословно не помню, но что‑то там по поводу коллектива. Нельзя коллективы, короче. Договариваться тогда придётся – хоть по быту, хоть по зарплате. Са‑авсем другие деньги пойдут!
– Один хер окупится!
– Хер там! То есть окупится конечно, но тогда, с коллективами, нахуй пойдёт тот же Димасик с его купленным дипломом и мякушкой в голове заместо мозгов. Прораб пиздить влёгкую не сможет – ни с работяг, ни со стройки. Ну и повыше – откаты хуй там. Сечёшь?
– Секу. Бляди… третья работа меньше чем за год, и что‑то мне подсказывает, что и здесь хуй задержусь!
– Такая себе вилка, – Валера повернулся набок и подпёр голову кулаком, – ищешь где лучше, а приходишь когда в контору, там на трудовую смотрят. Бегунков не любят, проблемные! И похуй им, пьёш ты или вот так – за свои кровные. Покорные нужны.
– А вот хуй им! – Вскинулся я, скидывая обувь и с ногами залезая на нары. Через несколько минут разговор утих сам собой, и я уткнулся в телефон, бездумно листая ВКонтакте.
«– Лёшка… Маринка… второго уже!? Женя Субботин… о, гастрабайтер херов! В Германии устроился, нелегал херов! Везде хорошо, где нас нет! А может… хм… А что я теряю? Место в бытовке и постоянные наёбки в деньгах?»
Пальцы начали набирать сообщение…
– Ф‑фух! – Я резко сел на топчане.
– Сон? – Глуховато поинтересовался Санька, высунув голову из‑под одеяла.
– Да, – Встав, зашлёпал босыми ногами по брошеной на каменный пол циновке и присосался к чайнику, – ничево таково, ерунда какая‑то.
– Дай‑ка водички, – Протянул дружок руку, не размыкая глаз. Через полминуты он уже спал, а у меня пока ни в едином глазу. Такие себе размышлялки по итогам. Бывает иногда, што приснится такой вот привет из прошлого, и лежу, разбираю. А потом раз! И какие‑то полезности. А иногда просто сон. Дурацкий.
Дядя Фима собирался в эмиграцию, а мы ему немножечко помогаем. Потея и отдуваясь, он большим мухом носится по дому и страдает за каждую вещь. За много лет в дому Бляйшманов накопилось много всякого добра из тово, што в основном хлам для не очень бедново человека.
Такое себе, што вроде как и не нужно, но и выбросить жалко, потому как в детстве играл етой пробкой от графина или порватой открыточкой. Ну или не сам играл, а досталось от покойново дедушки, и вроде как немножечко память.
Бросать всё ето жалко и не хочется, но и перевозить в Турцию как‑то не оно. Бляйшманы делают небольшие трагедии над каждым хламом, и пытаются всучить его соседям на сохранение под расписочки, ну или вроде как раздать, но под великую благодарность.
Чувствовать благодарность и вручаться мало кто хочет, и дядя Фима страдает через свою жадность и соседскую неблагодарность.
– Фима! – Послышался громкий и пронзительный голос ево горячо любимой, но не вот прямо сейчас, супруги, – Заканчивай за старьёвщика и займись собой серьёзно! Тебе дали два дня на собраться, и я таки хочу увидеть тебя с собой пусть и в Турции, но на свободе, а не на нашей неисторической родине, но за решёточку! Я таки понимаю, шо ты большой патриот, но твоя харахура при через решёточку пойдёт не с с тобой туда, а на выброс!
– Женщина! – Дядя Фима воздел руки вверх и побежал ругаться и утверждать своё мужское достоинство и главенство в семье. Через несколько минут он вернулся прижуханный, встопорщенный и молчаливый, потирая бок.
– До политики доигрался, – Бурчал он, пока мы под ево руководством собирали вещи, – а?!
Будет теперь мой Иосиф сыном турецкоподданого!
– Лучше там на свободе, чем через решётку здесь, – Осторожно замечаю ему.
– Оно как бы и да, – Завздыхал тот, – но Одесса! Мог бы Одессу взять за собой, так и задумываться не стал, а вот так вот и жалко бросать!
– Года через два можно будет и посмотреть насчёт обратно.
– Ты это слышал!? – Бляйшман воздел руки вверх, где на втором етаже возилась ево супруга, – Обратно! Такой себе переезд встанет в немаленький рубли и ещё в меньшее удовольствие!
– И насчёт обратно, – Уже потухше сказал он, сев на табурет посреди комнаты и пожевав губами, – не всё так просто. Я не за контрабанду, а за политику замечен. Умные люди понимают, шо где там Фима и где политика!? Разные континенты! Но кому‑то надо было пострадать, и наверх решили надуть в уши за чуть ли не революционэров! Пока такой себе перерывчик между властями и опаской трогать народ, можно уйти.
– Политика, мальчики, – Так же потухло сказал он, – даже если самая мелкая и надутая, наверху видится опасней уголовщины. Особенно если не статейки иногда, а людей вот так вот.
Знаете, сколько мине пришлось положить денег на глаза через карманы, штоб позволили чуточку собраться, а не бежать с голой задницей, как Лебензону? Я таки не буду говорить, шоб вы не побежали от мине, как от адиёта! И это таки с опаской на народ!
– Ну, – Начал я, пытаясь найти што‑то хорошее, – зато промышленники чуть сдали! На арапа надавили, воспользовавшись смутой, а вот вышло! По жалованию мало кто выиграл, да и то копейки, а вот за штрафы хорошо убрали, а кое‑где и по часам. По мелочи, но смягчения народу вышли. Зеленого тоже убрали, и скорее всево – всё, без возврату.
Дядя Фима дёрнул щекой, и я таки понял, што ему в утешении нужно хорошее, но лично для нево, а не для общества вообще. Такой себе человек. Не Коста.
– Неужели умный человек не найдёт, как монетизировать людскую благодарность?
– Хм… – Дядя Фима вдумчиво оглядел меня, – Шломо, ты таки продолжаешь радовать своего любимого и любящего дядюшку! Хм… А знаешь, ведь таки и да!
Он оживился и закружил по комнате большим сонным пчёлом, натыкась на узлы и чемоданы.
– Это таки надо подумать!
– Провожать Фиму мы решили не надо! – Отрубила решительно тётя Песя, от большого волнения перейдя с почти што руссково на вовсе уж одесско‑мещанский через идиш, – Чужих глаз в порту будет более чем, и пусть вас не тронут прямо там, но таки возьмут на записать!
– Подумаешь, – Начал было Санька, у которово прорезается иногда поперечный до дурости характер, но тётя Песя очень решительно упёрла руки в бока и встала поперёк веранды.
– Даже и думать нечево! Пострадать если за коммерцию или кому‑то в помощь, то ещё можно немножечко подумать. А за просто проводить ещё раз, так это вам таки не здесь! Фима сам за такую глупость вскинет глаза на лоб!
– Вы правы, – Соглашаюсь я с ней, – За такую глупость дядя Фима сильно не поймёт.
Санька вздохнул и насупился, приподняв плечи. Потом отойдёт от своей поперечности, но сперва чуточку посидит нахохлившимся воробьём.
– Сейчас нам всем тихо сидеть надо, – Начал я пояснять ситуацию, как вижу, – потому как Зеленого хоть и сняли, но через скандал, а не царское хочу. Власти прямо‑таки обязаны сказать на такое своё «Фи» и дать ответочку. Не знаю пока, шо ето будет конкретно, но готовится нужно будет по всем фронтам.
– Так‑таки и по всем? – Уточнила подошедшая на тёти Песин шум тётя Хая, которая умная.
– Так‑таки! – И начинаю загибать пальцы, – Революционэры? Есть они там или где, а «Красные Бригады» прозвучало, и акция громкая, на всю Европу через газеты зашла. Значица, жандармерия, ну и та полиция, которая через политику. Может ещё кто влезет, не знаю.
Погромы потом, и притом за один только денёчек больше пятидесяти убитых, да потом ещё почти тридцать человек – кто от побоев, а ково и так, вдогоночку.
– С погромами не всё так просто, – Вздохнула тётя Хая, – через эту сурдинку некоторые люди не всехние, а свои проблемы порешали.
– И снова да! – Соглашаюсь с ней, – Но всехних последствий ето не отменяет! Надо таки реагировать? Надо! Будет наказанье непричастных, вот ей‑ей! Собственно, уже немножечко началось. Значица, будут наводить большой и тухлый кладбищенский порядок. Штоб все поняли, шо здесь вам не там, а новый градоначальник без проблем нагнул весь город под себя – сразу, а не через когда‑нибудь. Ково нам прочат?
– Шувалова, – Мгновенно отозвалась информированная тётя Хая.
– Павла Павловича? – Сощурил я на неё глаза, – Это таки ой! Бывший адъютант Великово Князя Сергея Александровича, а ето таки не самая хорошая рекомендация!
– Таки да, – На губах тёти Хаи мелькнула и исчезла, как и не было, усмешкой, – при встрече с ним за свою задницу я буду спокойна, а вот тебе может быть интересно.
– Не без етого, – Отсмеявшись, согласился я с ней, – не поручусь, но слухи по Москве разные ходили. Сергей Александрович, он адьютантов под себя подбирает. Ну или на.
– Но ето, – Уже серьёзно, – полбеды. Хуже то, што он такой себе сторонник жёсткой линии через нагиб в пользу государства. Значица, будут непременно шерстить полицию на предмет взяточничества и порядка, но во‑вторую. А в первую – рабочих через лидеров и тех, кто хоть как‑то может сказать поперёк.
– Так што, – Подвожу итог, – сидеть всей Одессе тихо, как говно в траве.
– Или нет… – Сказал я одними губами.
– Если или, то как? – Сильно погодя подошла ко мне тётя Хая.
– Или наоборот, но с исполнителями через заграницу и чётким следом куда‑то не здесь.
Тётя Хая долго молчала, но как‑то так, што и не отойти.
– Или для города обойдётся дешевле, – Сказала она наконец, – как‑то жёстко усмехнувшись кому‑то невидимому. Почти тут же я был на мгновение прижат и поцелован в лоб.
– Вот так даже? – Прошептал я, глядя вслед тёте Хае, – Ето куда я опять влез, и если да, то насколько?
Двадцать первая глава
– Мальчик! – Торопливый, прерывистый цокот каблучков по гладкой брусчатке нагнал нас на Херсонской[28], – Мальчик! Да погодите вы!
От нехорошево дежавю меня чуть не повело в сторону и вниз. Лизка! Козьемордая которая, из Бутово.
Сразу будто молотом по голове – Вольдемар етот со своей чортовой тётушкой, приют вошьпитательный, сторож, околоточный. Разом всё – бах! И всплыло. Да не книжкой когда‑то читанной, а со всеми емоциями пережитыми – шарах!
Сердце забахало, и пот такой нехороший изо всех пор будто под давлением полез – так, што волосы под шляпой разом и взмокли, просолившись. Ажно ноги подогнулись, и тут уже не Фира об меня, а я об Фиру опёрся нешутейно. Та, умничка, сразу што‑то сообразила, но не моё, а што‑то своё, девчоночье.
– Я таки понимаю, шо сейчас эмансипация и свобода нравов, но шоб вот так вот, на улицах на посторонних мужчин вешаться!? – И такое себе ехидство в голосе, што прямо ой! А главное, откуда и взялись слова такие умные? Ну ведь чеканная фраза для девчоночки, которой ещё одиннадцати годочков не исполнилось!
– Я не вешаюсь! – И такое возмущение в голосе растерянное.
– Н‑да? – И взглядом её, взглядом… а глаза у Фирки што надо! Огонь, а не глаза! Когда они большущие такие, так одними глазами выражаться можно, всё превсё видно! Даже лицом молчать будет, не говорят уж через рот, а хватит на сказать.
Ажно шарахнулась назад Лизонька Елбугова. Шараханулась, да и вспомнила тут же, што она не какая‑нибудь там, а гимназистка и барышня из хорошей семьи, с воспитанием через образование. Выпрямилась, подобралась, и будто через губу вся стала. Говорить ещё не начала, а уже раздражает. Как с прислугой.
Меня сразу и отпустило. Ну то есть как… помню всё, но такое вот отношение терпеть не могу ажно через дыбки и драчку, так што и подобрался разом. А Фира и тово хлеще – надыбилась вся, как кошка перед собакой, только што не шипит. Но не наружно, а так, внутри будто, как ето бабы умеют, даже если маленькие ещё. Снаружи вежливая такая, мало не на приёме светском присутствует. А што через губу не хуже козьемордой, так ето не подкопаешься.