Дело всей жизни. О жизни и творчестве Сергея Маркова 4 глава




Они долго расправляли обрывки плотной бумаги, раскладывая их на полу.

Работа продолжалась до вечера, когда хозяйка хижины зажгла светильник из Мамонтова зуба с выдолбленной в нем лункой для жира.

— Сын Ворона! — крикнул Кузьма. — Дай нам вон тот старый гладкий щит. Мы тебе хорошо заплатим за него. Смотри, русский тойон, что я придумал. Облей щит водой. Теперь мы наложим все эти куски на щит и вынесем его на холод.

Загоскин рассмеялся. Как ему самому не пришла в голову такая простая мысль? И вскоре на поверхности гладкого щита возникла карта бассейна Юкона. Пуская дым из трубки, Кузьма внимательно разглядывал наспех сделанный чертеж.

— Иноземец ошибся здесь, — говорил Кузьма, — эта большая вода — не залив, а озеро Ментох. И тут… Ты ведь знаешь, что Квихпак одна река — от моря до гор, что делить ее нельзя, как нельзя делить ветвь на дереве. То, что я чертил тебе на снегу, вернее, чем это. Но, клянусь святым Николой, видно, что убийца прошел от Великих Гор до устья Нулато, — на этом пути ошибок у него нет! — Черный ноготь индейца скользил по чертежу.

На притоках Квихпака всюду виднелись кружки; некоторые места были заштрихованы.

— Где вы его убили? — отрывисто спросил Загоскин.

— Вот здесь, — ответил Кузьма, вглядываясь в чертеж. — Конец речки, ущелье, россыпь камней, тут — дерево, с которого Одноглазый пускал стрелы в иноземца.

Загоскин взял карандаш и поставил черный крест на месте, указанном Кузьмой.

Потом жадно накинулся на газету. Как давно не видел он печатного слова — хотя бы чужого! Газета «Земной шар» писала о русских людях на Юконе. Он с удивлением нашел свое имя в списке открывателей. В статье упоминались Колмаков, Глазунов, Лукин.

«Следят за нами соседи…» — подумал Загоскин.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

 

Наступил северный май. Снег подернулся сизой пеленой. В полдень ветви голубых елей сияли на солнце, и от них шел легкий дымок. Весна Аляски! Загоскин чувствовал, что, несмотря на лишения, сердце бьется ровно и радостно. «Не меняйся в лице; этого каждый может достигнуть», — повторял он про себя совет индейца.

Как-то он увидел сон. Миндаль в цвету, полоса песка у морского мелководья в Ленкорани, глинобитные дома. За пыльным городом — зеленые лесистые горы; в них бродят кабаны, цветут фиалки, рокочут ключи.

Оборванный талыш — горец с орлиным носом — провел Загоскина на поляну, вокруг которой росли дикие каштаны и ореховые деревья. В прохладном ложе медленно текла совершенно прозрачная студеная вода. Это был источник Дамчи-Булак; вода его падала откуда-то сверху, по капле. Мгновение — звонкий хрустальный щелчок! Потом — другой, третий — и так до бесконечности… «Счет жизни», — думал Загоскин. Он отыскал в траве фиалку и бросил ее в воду, загадав — попадет ли цветок под падающую каплю? Фиалка долго кружилась в водоеме. Но вот ее сбило хрустальным щелчком, и крупная капля вошла в цветок, погружая фиалку на дно. Все! И снова звонкие и чистые звуки и мерное покачивание воды.

Он сорвал с ближнего дерева лист и приложил его ко рту, как это делают дети. Загоскин хотел, чтобы звуки капель и листьев совпали, но капли опережали его, и звуки ни разу совпасть не могли. В тот день он поздно вернулся на корабль счастливым и усталым, с фиалками в петлице мундира, и суровый старший офицер лишь улыбнулся, увидев эти цветы.

Капли источника Дамчи-Булак звенели в этом сне, и Загоскин ощутил на лице прохладу. Он вскочил и рассмеялся; ствол сосны был то желт, то красен от солнца, лохмотья подтаявшего снега падали с ветвей. Загоскин внезапно нахмурился и растолкал Кузьму, дремавшего на ложе из хвои.

— Собирайся, Кузьма! Нам надо идти, пока не тронулся Квихпак, пока снег не сошел. Если небесный камень давит тебе на спину — скажи; мы будем нести мешок по очереди.

Рыхлый снег прилипал к лыжам. Кое-где на пригорках из-под талых сугробов проглядывала чахлая трава. Иногда путники проваливались в снег и потом долго отряхивали ноги, обутые в толстые сапоги из горловины морского льва. Лыжный след наливался водой. Загоскин оглядывался и видел, как за его спиной оставались на снегу нескончаемые голубые полосы. Ночевать теперь приходилось на деревьях. Кузьма рубил ножом тонкие жерди и укреплял их между стволами елей — на высоте человеческого роста. Потом на решетку из жердей клали ветки; на этой качающейся постели путники спали по очереди, сторожа один другого.

Весеннее тепло было ненадежным. Снег оставался крепким только в лесных лощинах и падях, а суровый ветер с севера предвещал возвращение холодов. И однажды последняя стужа ударила по уже тающим снегам, и они снова застыли. Теперь белые гряды снега и мерзлые торфяные кочки были настолько тверды, что приходилось бояться за целость лыж.

Ночью в небе заиграл сполох. Страшное и торжественное зрелище открылось людям. Холодное пламя металось от одного до другого края земли, непрестанно меняя свои очертания и цвета — волшебное, стремительное неуловимое! Загоскин смотрел в пылающее небо и вспоминал оду Ломоносова. Слезы замерзали на его ресницах, и сквозь них Загоскин видел ледяные венцы, отливающие то багрянцем, то лазурью. Пламенные столбы вставали и рушились над землей, и снопы света плыли посредине небосвода. Снега горели; сизое пламя металось по ним, и леса были погружены в это пламя до половины стволов.

Тени от идущих людей были огромными; они, двигаясь, перекрывали пылающие снега. Загоскин с Кузьмой всю ночь шли в этом пламенном царстве и не заметили, как наступило утро. Наконец они увидели серый лед Квихпака и знакомое зимовье. Сердце Загоскина сжалось от тоски. Он подумал о том, что будет сейчас, когда запоют ржавые и заиндевевшие дверные петли кладовой, где лежит тело креола.

Загоскин и его спутник молча вошли в ворота «одиночки». Кузьма показал на голову креола, дотронулся до пряди волос, опаленных выстрелом; убийца стрелял в упор. Кузьма коснулся ногтем уха креола, оно было твердо, словно камень. Индеец вопросительно посмотрел на Загоскина. В полутьме слабо блестела пороховая пыль на бочонках. Люди безмолвно взяли труп креола и вынесли его из кладовой. Загоскин сказал Кузьме, чтобы он перетащил пороховые бочонки за палисад «одиночки».

Индеец, быстро справившись с этим делом, остановился передохнуть и закурить трубку. Загоскин перекатил бочки в одно место и расставил их в два тесных ряда — днищами вверх. На них снова было водружено тело убитого. Загоскин расстегнул ворот меховой одежды на трупе и вытащил кипарисовый крестик на серебряной цепочке. Креол был крещеным; Загоскин узнал это еще потому, что на пальце убитого тускло светилось серебряное кольцо с надписью синими буквами.

«Преподобный отче Сергий, моли бога о нас», — прочел Загоскин, оборачивая кольцо вокруг промерзшего пальца с голубоватым ногтем. Как звали креола? Загоскин пошел в зимовье и стал перелистывать холодные страницы книги приема мехов… «…Савватий Устюжанин… Савватий… Савватий», — повторял Загоскин, как бы боясь, что забудет это имя.

— Ну, Кузьма, начинай!

Индеец выбил трубку и вынул огниво. Он высек огонь, а трут приложил к стенке порохового бочонка. Сначала белый, а потом желтый и алый огонь засновал между бочками. Скоро шумное пламя, изгибавшееся на ветру, скрыло тело убитого. Но дорожке, покрытой пороховой пылью, Кузьма прикатил еще две пустые бочки, сбил с них обручи и стал подкладывать в костер черную клепку. Стоять у огня было жарко.

— Упокой, господи, душу раба твоего Савватия, — сказал Загоскин, запнулся и добавил: — Убиенного…

Он вскинул ружье и дал знак Кузьме. Слабый залп всколыхнул тишину. Без шапок, с заиндевевшими волосами, они долго стояли у огненной могилы креола. По звонким красным углям перебегали редкие синие огни, горячий пепел лежал высоким сугробом. Загоскин и индеец Кузьма перекрестились и вошли в зимовье, унося на своих лицах тепло костра.

В тот день они сколотили грубый крест из двух жердей, и Загоскин вырезал ножом надпись: «Савватий Устюжанин, креол. Приказчик Российско-Американской компании. Злодейски убит на реке Квихпак в марте 1842 года…»

Крест прислонили к стене зимовья.

Они отдыхали в «одиночке» и ждали, когда тронется Квихпак. Однажды ранним утром услышали глухой гул и мерное громыхание, похожее на пушечные выстрелы. Вода в реке прибывала, серый лед покрылся звездчатыми изломами и уже отделялся от берегов. Дня через три великая река забушевала. Зеленые и прозрачные льдины — малые и большие — нагромождались друг на друга и стонали. Вода стекала с боков льдин, устремлялась в клокочущее русло и снова кидалась на льдины. Вырванные с корнем деревья мчались в ревущем водовороте.

Сырой и плотный ветер срывал лосиный плащ с плеч Загоскина. А он, наклонившись над клокочущим руслом, взявшись левой рукой за прибрежный куст, измерял скорость бешеного течения.

В это время Кузьма, расхаживая по двору «одиночки», собирал и складывал в кучу снасти, которыми когда-то пользовался креол Савватий. Индеец любовно починил старые ивовые верши — для лова нельмы и налимов; ими особенно славились здешние места. Когда река утихла, Кузьма расставил ловушки, и скоро в еще мутной воде тускло заблестело тяжелое серебро. Индеец вытаскивал из верши за жабры больших сверкающих рыб с крупной чешуей. Они дышали порывисто и быстро, пока индеец не надламывал им хребет. Точно так же в детстве делал и Загоскин, ловя больших голавлей.

Кузьма сидел на солнце и тихо пересчитывал свою добычу. Он был окружен табачным дымом, сквозь дым проходил солнечный свет. Загоскину показалось, что когда-то, очень давно, он видел все это — вплоть до чешуи, прилипшей к ногтям Кузьмы, до бликов света на его лице. Солнце играло на поверхности широкого ножа индейца, когда он ловкими ударами распластывал рыбу. Становилось так тепло, что отсырела соль, хранившаяся в зимовье. Кузьма нашел старый бочонок, сложил в него нельму, посолил, а через несколько дней повесил ее вялиться на сушила.

— Отдохни, Белый Горностай, — говорил он Загоскину, заходя в зимовье и видя, как тот, сидя за сосновым столом, сосредоточенно разбирает свои бумаги. — Долгий путь еще предстоит нам. Слушай, русский тойон, — добавлял он лукаво, — я солю рыбу, мне некогда, а я забыл в Бобровом Доме второй нож…

Разговор о забытом ноже возобновлялся несколько раз. И каждый раз Кузьма выразительно вздыхал и уходил к своим вершам, оставляя русского друга в хижине склоненным над столбцами записей метеорологических наблюдений.

Однажды Кузьма вбежал в зимовье, чуть не наступив на расстеленный прямо на полу лист с наброском чертежа реки Квихпак.

— К нам плывет человек! — кричал Кузьма.

Загоскин поднялся, накинул плащ, взял ружье и пошел к берегу. Молодой индеец, скаля белые зубы, ловко выпрыгнул из челнока и подошел к Загоскину, сложив у его ног копье и нож. Потом он почтительно спросил у старого индейца разрешения закурить и вынул из-за пояса трубку с кистью из перьев глухаря. Все трое присели на борт лодки креола.

— Наш старый тойон, — сказал гонец, — всю зиму глядел в берестяную чашку. Он только пил и ничего не ел, кроме желтой ягоды. Тойон высох, как щепка. Он никуда не выходил из хижины, забыл обо всем. Наши люди забросили охоту, чужое племя забрало себе лучшие места звериной ловли. У нас начался голод. Мы ели ездовых собак, а потом — кожи налимов и ремни упряжек. В окна пришлось вставить лед. Тогда девушка Ке-ли-лын пришла к самому храброму воину нашего рода — ты его знаешь, — сказала: «Помоги мне!» Одноглазый пошел с ней в хижину тойона. Ке-ли-лын приказала старому воину схватить пьяницу и увести его в землянку, где живут рабы — калги… Тойон сначала думал, что это сон, потом опомнился и заплакал. Рабы толкали его и радовались горю тойона. Теперь он живет там, Ке-ли-лын взяла его копье, меч, нож и калюмет, который курят, когда заключают мир. Она надела на себя рубаху из костяной чешуи, отобрала у тойона боевой шлем. Она, пойми, брат моего отца, сама стала тойоном. Такого случая не помнят старики на всем Квихпаке! Она начала войны и охоты, захватила у чужого племени бобровые плотины, взяла в плен воинов и обратила их в рабов. Мы давно не воевали: теперь нас боятся враги. У нас много мяса, сушеной рыбы и звериных шкур… Теперь, брат моего отца, скажи мне сразу: нужно ли что от нас русскому тойону и тебе? Я посланец Ке-ли-лын и могу делать все, что вы захотите. Она сказала: «Садись в челнок и спеши к русскому. Узнай, не заболел ли он и его друг? Нет ли у них черной болезни, от которой выпадают зубы? Нужны ли русскому наши воины для охраны его в пути? Свези им желтой ягоды, лосиного мяса и рыбы».

При этих словах индеец довольно улыбнулся.

— Ке-ли-лын еще сказала, что если сюда придут чужеземцы искать человека с круглыми глазами, то дети Ворона убьют пришельцев. Клянусь своим копьем, что, если мы не одолеем пришельцев сами, Ке-ли-лын пошлет за помощью в Ситху. Вот, Белый Горностай, что я передаю тебе. Возьми кусок бересты, сделай на нем изображение горностая, в знак того, что я был у тебя.

— Это велела сделать Ке-ли-лын, чтобы знать, был ли ты именно у нас? — усмехнулся Кузьма. — В твои годы и я мог бы забыть, что мне надо делать… Ладно, русский тойон сделает то, о чем ты просишь. Что ты скажешь еще, победитель трех медвежат? — И Кузьма ласково похлопал молодого индейца по спине.

Загоскин держал в руках бересту, солнце слегка пригревало пальцы. Он обдумывал, что ему надо передать Ке-ли-лын, но никак не мог подобрать слов; Загоскин вдруг ощутил, что он в эту минуту думает по-индейски.

— Слушай, сын Ворона, — сказал он молодому индейцу, — зайдем в нашу хижину.

В хижине креола Загоскин раскрыл остроногий циркуль и начертил круг посредине куска бересты. Он обвел его границы красным, затем нарисовал внутри круга горностая. Оставалось только начертать воду в виде широкой темно-синей полосы и украсить рисунок изображением трубки с кистью из перьев. Молодой индеец затаив дыхание смотрел через плечо Кузьмы на блистающие краски.

— Белый Горностай идет берегом великого Квихпака, с ним старый индеец из Ситхи. Согласие и мир соединяют их — так говорит береста, — воскликнул посланец из Бобрового Дома. Все трое, как по уговору, переглянулись и отошли от стола, оставив бересту на нем, чтобы просохли краски.

— Что сказать Ке-ли-лын? — спросил индеец у Загоскина.

— Скажи, что русский желает ей и всему Бобровому Дому удачи. Что русский помнит ее… что мы здоровы. Я скажу главному русскому тойону в Ситхе, чтобы он дал вам муки, пороху, снастей для рыбы, ловушки на зверя… Теперь расскажи мне о весне в индейской стране. Я жду времени, чтобы выйти к Кускоквиму.

— Земля проснулась, Белый Горностай. Когда я плыл меж берегов Квихпака, я слышал, как стучат рога лосей в лесах. Молодые лоси скачут на полянах; это — к большому теплу. Лососи скоро пойдут в реки: мимо моего челнока они уже проплывали, и плавники их чуть не на палец высовывались из воды. Медведи проснулись и вышли к берегам. Все это — к теплу. Но куда ты хочешь идти? — Индеец вдруг поманил к себе Кузьму, отошел с ним в сторону и стал что-то шептать ему на ухо. Оба они при этом улыбались, а Кузьма покачал головой. Посланец, улучив мгновение, снова приникал к уху Кузьмы.

— Он зовет нас в Бобровый Дом — отдыхать, есть медвежатину. Для нас сварен веселый напиток из сладкой травы, — сказал Кузьма Загоскину. — Нечего, мальчик, шептаться со мной, я передаю все русскому тойону. Теперь ты понимаешь, что никакого ножа в Бобровом Доме я не оставлял… Что ты ответишь Ке-ли-лын?

Загоскин подошел к сосновому столу, облокотился на него и погрузился в раздумье. Табачный дым поднимался из трубки. Сердце щемило.

Пойти в Бобровый Дом?.. Но ведь это можно сделать всегда! А дело, подвиг? Ведь он имеет единственное, не отнятое у него право на свершение подвига… Надо научиться не меняться в лице. Ке-ли-лын! Неужели он слабее своего сердца? Можно ли быть снежинкой, тающей на лезвии ножа? Он явственно увидел индианку — ее глаза, губы и синие ресницы. Вся его жизнь предстала перед ним. Она звала его на подвиг, и он с беспощадной ясностью понял, что на время должен быть одиноким. Он хотел затянуться из трубки, но увидел, что она погасла. Загоскин выбил пепел и повернул голову к индейцу.

— Мы не придем в Бобровый Дом, — сказал он твердо. — Нам надо спешить к Кускоквиму. Кузьма, готовь лодку, завтра мы поплывем. Спасибо тебе, сын Ворона, твоему роду, девушке Ке-ли-лын за все. Когда-нибудь я еще увижу всех вас.

Вода Квихпака колыхалась у их ног, когда они провожали молодого индейца. Тот, перед тем как сесть в лодку, выдернул из мочки синюю шерстяную нитку; он исполнил то, что было повелено ему. Солнечные лучи освещали реку.

Индейская лодка качалась на горбатых волнах, гребни волн были то золотые, то темные. Посланец из Бобрового Дома ловко работал двухлопастным веслом.

— Ну вот и все, — сказал Загоскин, когда индейский челнок исчез за поворотом реки.

— Слушай! — промолвил Кузьма, подняв палец. Звуки серебряных труб проносились высоко в небе: с юга летели лебеди.

— Мы живы, Белый Горностай, и слушаем лебедей… Помнишь, как мы с тобой погибали в метели? Можешь сердиться на меня — знаю, что ты не любишь этих речей, но, клянусь святым Николой, я не могу понять, что творится в Бобровом Доме. Когда Ке-ли-лын отняла власть у тойона, молодые индейцы стали свататься к ней, но она не смотрит ни на кого. Вот этот мальчик, добытчик трех медвежат, жаловался мне: он пробовал ее как-то обнять, но она ударила его тупым концом копья так, что он еле устоял на ногах…

Кузьма испытующе посмотрел на своего друга. Лицо русского было спокойно и щеки гладки, как камни. Шрам, полученный в деле при Куринской банке, белел пол глазом. И в серых глазах Загоскина индеец Кузьма не мог прочесть на этот раз ничего.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

 

Старый индеец знал, что им придется проплывать мимо Бобрового Дома. Сверкающая вода Квихпака обнимала их лодку; индеец сидел на корме и то и дело вычерпывал воду берестяным ковшом; ноги путников промокли, и Кузьма даже начал кашлять. Чтобы прогнать кашель, он решил беспрерывно курить.

В эти дни Кузьма сделался задумчивым. На привале при свете костра он сосредоточенно разглядывал следы старых ран на груди и руках. Летопись простой и трудной жизни! Кузьма объяснял Загоскину значение этих знаков. Узловатый шрам у третьего ребра — память о том, как Кузьма еще подростком вздумал приручать молодого лося. Длинная борозда возле ключицы — след от копья эскимоса. На руке круглый белый знак, как бы разделенный внутри на лепестки, оставлен стрелой индейца с острова Ванкувер. Кузьма тогда выдернул наконечник каменной стрелы вместе с мясом, затем вложил мясо обратно в рану и затянул пораненное место тугой повязкой. Кожа приросла. Рана эта была получена, когда Кузьма ездил с отрядом русских промышленников в залив Св. Франциска.

Особенно любил он показывать рубец от медвежьего когтя на предплечье. В рубец можно было вложить палец.

— Смотри, сколько у меня рубцов, Белый Горностай, — с гордостью сказал Кузьма. — А у тебя только один. На бедре у меня есть еще знак — орлиная лапа; когда-нибудь я тебе его покажу. — Индеец опять запыхтел трубкой.

Ты лучше береги табак, Кузьма, — ответил Загоскин, — а то потом нам нечего будет курить.

— Сколько рубцов у меня, охотника и воина, а на сердце ни одного, — продолжал свой разговор старый индеец. — Не как у тебя, Белый Горностай, — добавил он с каким-то упорным озорством.

— Ты стал болтлив, как старая баба, — сухо сказал русский. — Лучше иди к лодке, вычерпай воду и зачини берестой щели. Иначе мы когда-нибудь пойдем ко дну. Понял?

— Иду, иду, — поспешно откликнулся Кузьма, взмахнув по привычке трубкой.

И они поплыли вверх по реке. Загоскин работал двухлопастным веслом, мокрая от пота рубаха облепляла его спину. Он давно сбросил лосиный плащ, и тот торчком возвышался на дне лодки.

Но вот вдалеке показался Бобровый Дом. Кузьма молчал и даже не глядел в сторону Загоскина. Ветер донес до них теплое дыхание очагов, запах жилья, звуки собачьего лая. Загоскин встал во весь рост в лодке.

Кузьма понял безмолвное приказание и взял весло.

— Греби вовсю, насколько хватит у тебя силы! — сказал Загоскин, опускаясь на лавку и направляя лодку прямо на середину реки. С возвышения на корме ему был хорошо виден берег, на котором стоял Бобровый Дом. Он вспомнил мерзлые ивы. Они сейчас влажно светились на солнце. И вдруг в его глаза ударил горячий и живой свет. Алый костер бушевал на отмели возле Бобрового Дома. Толпа индейцев с поднятыми копьями плясала возле пламени. Лодка качалась, и костер как бы метался между водою и небом, а поднятые копья летели к облакам.

Индейцы, заметив лодку, выхватили из костра пылающие ветви и застыли в торжественном молчании. И Загоскин увидел девушку-тойона Ке-ли-лын. Она в алом одеянии и кольчуге из мамонтовой кости стояла возле самого костра, и по ее лицу пробегали тени от дыма и свет пламени. И вновь сила, которая была крепче его сердца, неудержимо повлекла Загоскина на зов костра. Ему сначала казалось, что лодка погружается в грохочущий пенный водопад. Потом он перестал сознавать происходящее.

Кузьма яростно работал веслом. Загоскин дотронулся до плеча индейца и велел ему грести тише.

— Мы будем отдыхать в устье притока, — сказал он. Когда они отыскали там место для привала, Загоскин сделал засечки буссолью, определив местность, и улегся спать. Спал он долго — часть дня, вечер и всю ночь. Пробудился спокойным и веселым и долго слушал шум большой ели, ветви которой закрывали от него часть неба. Теперь он решил объяснить Кузьме все. Тот, узнав, о чем хочет говорить с ним русский, от удивления даже вынул костяную «колюжку» из губы. И действительно, Кузьма не верил своим ушам. Белый Горностай, смотря прямо в лицо индейцу спокойными серыми глазами, щурясь от табачного дыма, коротко и просто разъяснил ему всю загадку, так долго мучившую Кузьму.

— Ты старый охотник, и воин, и мой друг, Кузьма, — говорил русский, — думаешь обо мне, как о мальчике, и не можешь понять моих поступков. Мы шли и идем с тобой вместе, вместе делим хлеб и опасности. Более того, ты спас меня, Кузьма. Ты, кажется, научил меня не меняться в лице. Спасибо тебе за все. Много разных людей видел ты, и сам говорил мне, что похожих друг на друга душ нет на свете. Так знай, почему я не пошел к девушке Ке-ли-лын. Я не смог бы уйти от нее никогда: так говорит мне моя душа.

— Ну и жил бы в Бобровом Доме… и я с тобой — начальником воинов у Ке-ли-лын. Я знаю больше Одноглазого и мальчика, убившего всего трех медвежат… И все было бы хорошо!

— Ты забыл, кто я! Могу ли я, слуга главного русского тойона в Ситхе, уйти жить к немирным индейцам? Да нас с тобой обоих посадили бы тогда на железную веревку!

— Ке-ли-лын любит тебя…

— Пусть так… Но ты знаешь, что в жизни не все свершается так, как мы хотим.

— Слава Ворону! Ты, Белый Горностай, наконец сознался старому Кузьме в том, что любишь ее. Больше мне ничего не надо. Тебе теперь остается одно — улыбаться, как алеуту, которому отрезают ногу. Чаще всего он отрезает себе ногу сам. Я не буду смеяться теперь над тобой, мне понятно все. Ты боишься власти сердца… Это бывает. И ты отрезаешь ногу… Знаешь, что я скажу тебе, Белый Горностай. Ты воин, ты все-таки воин! А теперь я тебе открою одну тайну. Другому я не сказал бы, и другого ты за эти слова мог бы осудить, а меня ты простишь. — У индейца Кузьмы были слезы на глазах, которыми он видел сотни врагов и сотни зверей. — Знаешь, отчего дрожала моя рука, убившая столько врагов в честном бою? Когда мы с Ке-ли-лын гнались за индейцем Демьяном и попали в метель, — я уже рассказывал тебе об этом, — мы лежали вместе с собаками, прижимаясь друг к другу, чтобы узнать — живы ли мы. И вот тогда, Белый Горностай, на моих глазах выступили слезы. Я подумал, что ушли годы и я не могу любить таких крепких и сильных девушек, как Ке-ли-лын! Я слышал, как она дышит рядом со мной. И пот тогда, когда на моих глазах дрожали слезы, я услышал, как ее пальцы коснулись моего лица и пробежали по нему — от лба до узоров на щеках. Ведь мы не видели друг друга, и она хотела концами пальцев узнать, не заснул ли я, а ты сам знаешь, что спать в метель нельзя! И слезы старого воина остались на ее пальцах! Но она не отдернула их, притворилась, что ничего не заметила, и сжала мне локоть. Я толкнул ее руку — в знак того, что я жив! И она не подала никакого знака, что видела концами пальцев мое горе. И я тогда подумал другое — как хорошо тебе и ей, что вы можете любить друг друга. И я, клянусь святым Николой, едва не разревелся снова. Наутро, когда мы выкопали нарты из снега, я посмотрел на Ке-ли-лын, и мне показалось, что ее глаза будто бы стали темнее. И она спросила, есть ли у меня семья. Я ответил, что жену отнял когда-то у меня поп Ювеналий, а дети умерли от черной болезни после того, как меня взяли в аманаты. Она опустила на мгновение голову, а потом вскочила на нарты, и мы погнались за Демьяном. Все! Больше ты ничего не услышишь о слезах воина… Делай со мной что хочешь, Белый Горностай!

Загоскин шутя замахнулся на индейца прикладом английского ружья. Железная рука Кузьмы вырвала холодный ствол из рук русского.

— Я еще силен! — закричал Кузьма во все горло и, отбросив в сторону ружье, стал бороться с Загоскиным. Они катались по почерневшим листьям прошлогодней брусники, влажная хвоя приставала к их телам. Наверное, и Загоскин и Кузьма оба понимали, что вся эта шутливая борьба имела одну цель — скрыть друг от друга свои чувства. Старый воин притворно кряхтел, заключая русского друга в тесные объятья и силясь опрокинуть его навзничь. Но Загоскин ловко подставил Кузьме ногу, и индеец рухнул на землю, едва не стукнувшись затылком о ствол поваленной сосны.

Смеясь, как дети, они лежали на пригорке, где солнце уже пригревало мох и бледную траву. Потом они достали трубки, выбили огонь из кремня и, как по уговору, замолчали. Все вокруг молчало, а слабый ветер казался Загоскину большой невидимой птицей. Она летела в волшебную, не открытую никем страну, и тонкий шелест огромных крыл приводил в трепет сердце путника. «Все живет, и я живу во всем», — так думал Загоскин и старался охватить взором и душой все проявления великой жизни.

Тень на прибрежном песке, вздрагивающая на солнце вода, ожившие муравьи, смола, тающая на стволах сосен, далекий крик ушастой гагары — во всем этом он находил как бы частицу своего существа. И он повторял про себя блаженные слова: «Я — живу», — ему нравилось чувствовать, как движется кровь в его жилах, смотреть на солнце сквозь свою ладонь. Он так исхудал от скитаний и лишений, что пальцы его стали почти прозрачными, а лицо — острым и твердым. У него отросла длинная русая борода, а волосы падали кольцами на лоб и шею. Свое отражение он увидел в толстом стекле карманных часов, которые он положил на ладонь.

— Ты ничего не слышишь? — вдруг тихо сказал Кузьма и поднялся с пригорка. — Раз и еще… Помолчи и не шевелись, Белый Горностай! Я сейчас приду. — Кузьма бесшумно подкрался к лесу, на ходу взводя курок ружья. Лес поглотил его, как будто навеки. Но вскоре раздался выстрел, и индеец, торжествующе крича, выбежал из-за сосен. В вытянутой руке он держал большого глухаря.

— Как ты узнал, Кузьма, о нем?

— Я давно слышал, как он где-то близко от нас еле слышно скрипел крылом. Потом — надломился сучок, — когда он сел на ветку. Он пошевелился на дереве еще раз, и тогда упала шишка; она стукнулась о корни. И теперь я его убил… Сколько птиц убил я за свою жизнь!

…Так они блуждали в низинах на водоразделе Квихпака и Кускоквима, ели нельму с морошкой, темное мясо глухарей. На берегах рек все чаще попадались следы медведей: зверь чуял, что скоро начнется ход красной рыбы.

Вешними водами вымывало темные кости из речных берегов. Носорог, мамонт, олень, овцебык… Если костей было много, Загоскин заставлял Кузьму на каждом привале стаскивать все находки в одно место, бережно складывать их в одну груду и ставить приметный знак где-нибудь поблизости. Кузьма недовольно ворчал, когда Загоскин заставлял его чинить карандаши. Этого занятия индеец почему-то очень не любил.

— Опять мне приходится строгать пишущие палки, — недовольно говорил Кузьма. — Мне легче убить медведя, чем делать это. У белых людей хватает терпения… — И он сдувал с морщинистых пальцев черную пыль.

Вот Белый Горностай! Он заставил старого воина строгать палки и таскать кости мертвых великанов. Кости носорога и мамонта Кузьма считал за останки людей-исполинов, некогда побежденных детьми Ворона. Великаны кидали на головы индейцев валуны и обломки скал, но жители тундры без промаха пронзали глаза исполинов стрелами. Так думал Кузьма.

— Возьми свои палки, Белый Горностай, и черти ими, — говорил индеец, протягивая руку с пачкой карандашей.

Все наброски к будущей «Генеральной карте бассейна Юкона» русский делал, кладя к себе на колени плоский индейский щит с изображением солнца. На этом щите когда-то Загоскин с Кузьмой складывали лоскутья найденного у иноземца чертежа. Теперь эти клочки, тщательно пронумерованные и разглаженные, лежали в походном мешке. По возвращении в Ново-Архангельск Загоскин надеялся восстановить чертеж, наклеив его на полотно.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

 

В широких низинах между Квихпаком и Кускоквимом стояли самые многолюдные селения. Здесь жили племена, которые можно было причислить к жителям моря. Очевидно, это были эскимосы. Семья народа кан-юлит была многочисленной; она, как узнал Загоскин, занимала все побережье Ледовитого океана и Берингова моря, остров Кадьяк и Чугацкий залив. Жители моря обитали в темных «кажимах» — полуподземных жилищах с узкими, похожими на длинные норы входами. Проникать в эти подземелья нужно было на четвереньках. Кузьма обычно не давал Загоскину входить, вернее, вползать, туда первому. Старый индеец храбро протискивался в темную нору и тянул вслед за собой своего друга.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2022-07-08 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: