С Марком мы познакомились у отца Димитрия Дудко на беседах в Виноградово весной 1981 года. Это случилось вскоре после того, как отца Димитрия выпустили из Матросской тишины. Марк был высок ростом[1], черноволос, борода эспаньолка аккуратно подстрижена, сквозь роговые очки смотрят умные спокойные глаза, лицо породистое, интеллигентное. Как-то позже он мне рассказывал о своей родословной, там много всяких кровей, кроме русской и немецкой где-то и еврейская примешалась. При всём при этом я мало встречал людей, кто бы так глубоко любил Россию и всё русское. Поначалу я к нему присматривался, так ли всё это глубоко и искренно, но почти за тридцать лет нашего знакомства имел возможность тысячу раз убедиться, что да, это глубоко и искренно. Помню, как он с гордостью рассказывал, что Британский парламент покрыт екатеринбургским железом такого качества, что за 150 лет его не пришлось ни чистить, ни красить. А рельсы одного из демидовских заводов оказались такой прочности, что из них во время Великой Отечественной войны изготавливали резцы для токарных станков.
Надо заметить, что взгляды Марка на жизнь за время нашего общения претерпели значительные изменения. В ранний период нашего знакомства патриотизм Марка был изрядно разбавлен интеллигентским либерализмом и диссидентством. Он восхищался «и нашими, и вашими», особенно достижениями Запада в области науки и техники, компьютерами, автомобилями и прочим. Сам он долго ездил на «жигулях», но постепенно стал внимательно изучать наши достижения в области обороны и космоса, выписывая специальные газеты и журналы, сравнивал ТТХ[2] наших и западных образцов вооружений. Он мог часами разговаривать и спорить о превосходстве нашей оборонной промышленности, о светлых головах наших ученых и инженеров, которые за три копейки на коленке могли сделать такие штуки, которые Западу и за миллиарды не сделать еще лет двадцать.
Итак, русский патриотизм – это было первое, на чём мы сошлись, второе – мы оба художники. Марк занимался живописью и даже участвовал в каких-то выставках. И третье, чем он меня заинтриговал, это его увлечение ювелирным делом. Он был настоящий подпольный ювелир, работал с золотом, серебром и драгоценными камнями.
Как-то я зашёл к Марку на съемную квартиру в Алтуфьево. Он показал мне свою мастерскую, а дело было летом, окна открыты. Я спросил его о приспособлении, наглухо привинченном к стене.
– Это вальцы[3], – почему-то шёпотом ответил Марк.
– Как говоришь, вальцы? – нормальным голосом переспросил я.
– Тс-с-с! Тихо! – зашипел Марк и быстро закрыл окно.
Затем последовала разъяснительная беседа об особенностях ювелирного дела в Советской России. Ювелирам разрешалось работать только с мельхиором, медью, латунью и разными полудрагоценными камнями или вообще со стекляшками. На работу с драгметаллами и такими же камнями требовалось специальное разрешение, все легальные ювелиры были «под колпаком» у государства. За ними тщательно следили и регулярно сажали для профилактики. Но даже со стекляшками нельзя было работать открыто – незаконный промысел! Можно было «заработать» до пяти лет с конфискацией. Даже по телефону нельзя было говорить о чём-то, касающемся ювелирного дела. Для пущей убедительности Марк дал мне обрезок серебряной полоски:
– На, посгибай, покрути её, помни, – смотри, какая она податливая, пластичная и в то же время прочная. Да как можно с таким материалом не работать?!
В то время Марк брал разные светские заказы от знакомых и знакомых его знакомых. Его тянуло на церковные заказы, однако максимум церковного это было изготовление нательных крестов.
Марк умел видеть красоту во всём. Как-то его заинтересовала одна небольшая деталь из механизма автомата Калашникова. Он долго её крутил, вертел, не переставая восхищаться красотой, сложностью и прочностью. Удивлялся, как это можно было сделать.
Я стал регулярно бывать у Марка в гостях, познакомился с его женой Светочкой – так её все называли, Светлана или Света – для неё было бы слишком грубо. Светочка той поры – очей очарование: русская красавица, стройная, лёгкая, общительная, при этом верная жена-христианка, умная и начитанная. Они с Марком окончили МГУ и работали программистами, пока Марк не свернул на художественную стезю.
Марк старше меня и раньше пришёл в Церковь, а я в ту пору проходил, как по учебнику, все детские болезни неофитов. Марк – человек умный и рассудительный, общение с ним для меня было тогда особенно ценным. Я по всякому поводу начинал горячо спорить, а Марк спокойно и логично раскладывал все мои аргументы по полочкам, и я сам уже видел их несостоятельность. Но в каких-то богословских вопросах я успел разобраться больше и когда говорил по делу, Марк меня внимательно слушал и вообще относился с уважением.
Это уважение проявилось в том, что он выбрал меня крёстным для своей новорожденной дочери Лиды. Её крестил отец Димитрий Дудко на квартире Марка, по-домашнему, в тазике. По ходу чинопоследования отец Димитрий предложил мне прочесть Апостол, я согласился, хотя не имел практики церковного чтения. Славянские буквы я знал, мог прочитать и понять смысл, но тут был сложный текст, я начал спотыкаться на каждом слове, путать ударения, короче – опозорился. Требник передали Сергею Кошевнику (ныне протоиерею), и он легко, церковным речитативом его прочёл. Там были еще три-четыре человека из молодёжной христианской компании Марка и Светочки. Я с ними познакомился, и на ближайшие несколько лет они стали и моей компанией. За мной закрепился образ православного фундаменталиста и ура-патриота. Отчасти так и было, и это давало повод либеральным москвичам надо мной подтрунивать. Допустим, заходит тот же Кошевник (студент-медик) в квартиру, где кроме меня ещё несколько человек, но он, не обращая ни на кого внимания, пафосно восклицает:
– О, дайте мне припасть к столпу русского православия! – нежно обнимает, склоняет голову к моей груди и так на несколько секунд застывает, как бы заряжаясь энергией «истинного православия».
Но не надо думать, что я был мальчиком для битья. Я мог и на место поставить, того же Сергия, границу дозволенного он не переходил.
А с Лидочкой вскоре случилась беда, откуда-то у младенца взялась онкология, и она умерла, не прожив и полгода. Её похоронили и поставили ритуальную табличку. Марк заказал дубовый крест и сам вырезал надпись. Я появился в тот момент, когда Марк пропитывал крест горячим маслом для лучшей сохранности. Крест сделали довольно большим, около двух метров, из расчёта, что часть его должна уйти в землю.
Затем состоялся «крестный ход» от Алтуфьевского шоссе до станции Лианозово (Лидочку похоронили на Долгопрудненском кладбище). Марк сознательно решил не ехать в автобусе, но нести крест пешком. Мы взвалили крест на плечи и понесли по московским улицам. Прохожие останавливались, чтобы лучше запечатлеть в памяти это зрелище. Мы сели в электричку, и тут – интересное совпадение: чтобы попасть на кладбище, надо было выйти на платформе Марк!
Пришли на место, Лидочкина могилка уже не крайняя, вокруг полно «новосёлов» и везде маленькие черные таблички и бумажные венки. Мы убрали табличку, вкопали крест и стали любоваться своей работой. Православный дубовый крест смотрелся просто роскошно на фоне всякой кладбищенской мишуры. Я обратил внимание, что и в старой части кладбища крестов не было – одни стелы, обелиски, звёзды. Шёл 1984 год.
Через какое-то время Марк купил квартиру в Орехово, я зашёл его проведать, посмотреть новую мастерскую. У него появился первый серьёзный заказ – изготовить наперсный крест для священника. Насчёт церковности ювелирного дела у Марка была своя философия. Попробую изложить в двух словах.
Бог сотворил всё – «Господня земля и исполнение ея» (Пс. 23:1). Если сотворены такие удивительные по красоте и свойствам материалы, как золото, серебро, платина, алмазы, рубины, изумруды, то их конечное назначение – быть принесёнными в дар Богу, а не украшать светских львиц и не тешить тщеславие их любовников. Задача верующего ювелира – служить своим искусством Богу, извлекать из материалов максимально возможную красоту, делать их удобными для богослужебного применения и таким образом возвращать «Богу Богово», как это сделал некогда Веселеил (Исх. Гл. 37).
Господь увидел расположение сердца Марка и услышал его молитвы – оставшуюся часть своей жизни тот посвятил церковному благолепию. Появились крупные заказы. Насколько я помню, первый такой заказ – это басма и венцы для иконостаса храма преподобного Серафима Саровского в подклети Троицкого собора во Пскове-граде. Иконостас написал отец Зинон (Теодор), он же и пригласил Марка к сотрудничеству, когда тот показал ему готовый наперсный крест. Этот период тесного сотрудничества с отцом Зиноном – лучшим на ту пору иконописцем, конечно же, благотворно повлиял на творчество Марка. Все работы он старался (как и отец Зинон) делать по максимуму: если нужен именно такой материал или драгоценный камень, он достанет именно такой, даже если удорожание будет за его личный счёт. Тогда же Марк познакомился с учеником отца Зинона – талантливым иконописцем Александром Соколовым, который занимался в этом заказе орнаментом. Когда подошло время рассчитываться с Марком за работу, оказалось, что отец Зинон забыл, что у него есть субподрядчик. Причём львиная доля денег была потрачена Марком на материалы: золото, серебро, драгоценные камни. Речь шла об огромной сумме. Марк рассказал мне об этом курьёзе, я попытался иронизировать:
– Вот так просто, взял и забыл!
– Да, забыл, – Марк не поддержал моей иронии и не только не осудил отца Зинона, но и встал на его защиту. – Он так увлёкся работой, как всегда срочной, что позабыл обо всём на свете. Но он пообещал мне, что обязательно рассчитается – напишет несколько больших икон.
Заказчики, кроме главных – псковского архиерея и наместника Псково-Печерского монастыря, стояли в очередь, ожидая, когда у отца Зинона появится «окошко», и готовы были платить любые деньги за его иконы или росписи. Так что Марк недолго ждал расчёта, отец Зинон был очень щепетилен в денежных вопросах. Меня поразила эта черта Марка – он никого не осуждал из своих близких, а если кто-то другой осуждал общего знакомого, старался оправдать его, предположить иное толкование его поступков. Казалось бы, элементарная этика для любого христианина, но на практике таких людей очень мало.
Следующий крупный заказ известен на весь крещёный мир, хотя большинство верующих не знают, кто был автором иконы и кто был автором роскошного оклада и венцов. Речь идёт об иконе «Неупиваемая чаша» из серпуховского Высоцкого монастыря. Икону написал Александр Соколов, ему досталась, по сути, голая доска, с незначительными фрагментами живописи. Наместник монастыря отец Иосиф хотел восстановить именно эту икону, которая, как он выяснил в архивах монастыря, почиталась с незапамятных времен. Учитывая особую актуальность иконы в современной России, отец Иосиф просил написать и украсить ее как можно благолепней, обещал всем обеспечить.
Был объявлен сбор средств, серпуховичи и паломники приносили золотые и серебряные украшения, столовую утварь, а отец Иосиф привозил узельцы с драгоценностями Марку. Александр написал икону практически заново. Икона и оклад получились на славу, особенно эта слава воссияла, когда икона была доставлена обратно в монастырь и по молитвам перед нею стали происходить чудеса. Отец Иосиф записывал эти чудеса в специальную книгу, а также имена, фамилии, адреса получивших исцеления от недуга пьянства и наркомании. И чудеса эти не бабушкины сказки, а документы и факты, свидетельства очевидцев.
Надо заметить, что икона «Неупиваемая Чаша» стала настолько почитаемой в Русской Церкви, что Марку и Александру заказали ещё несколько списков, точнее копий со всем ювелирным обрамлением. Александр написал две иконы, остальные писали другие иконописцы. Из крупных совместных работ Марка и Александра вспоминается серия икон для Иоанно-Богословского монастыря Рязанской епархии, была, в частности, икона Царственных страстотерпцев, отдельно святого царевича Алексия и еще какие-то, уже не помню.
Особое место в творчестве Марка Лозинского занимает оклад большого напрестольного Евангелия и евхаристический набор: потир, дискос, звездица и лжица. Это апофеоз его творчества – настоящие шедевры ювелирного искусства! И что особенно, на мой взгляд, ценно в работах Марка – это умение оставаться в традиции и каноне, но в то же время не делать копии со старых образцов, а быть современным, развивать традиции, двигаться далее в этом направлении.
Так получилось, что Марк оказался виновником резкого поворота в моей жизни. Придя в Церковь, я начал тяготиться работой художника-оформителя и как-то сказал Марку, что хотел бы заняться иконописью. И вот в один прекрасный дождливый вечер он пригласил меня сходить в гости к Покровской Ксении, она была иконописцем, ученицей монахини Иулиании (Соколовой). Ксения жила на улице Бутырский вал в какой-то нестандартной пятиэтажке, где было по две квартиры на площадке.
Меня удивило то, что Марк не позвонил и не постучал в дверь, а просто толкнул её. Дверь открылась, нас никто не встретил. Марк предложил раздеться, но разуваться не стали: здесь так не принято. Квартира Ксении Покровской не была квартирой в обычном смысле слова, это было, скорее, подобие открытого английского клуба, куда мог зайти кто угодно и привести с собой кого угодно. У Ксении было пятеро детей, старший сын женился и жил отдельно, следующий, Дмитрий – старшеклассник, остальные – школьники разных классов.
В квартире четыре изолированных комнаты, большой коридор и большая кухня – основной центр притяжения гостей и домочадцев. Зашли сначала на кухню, там в клубах сигаретного дыма за столом сидел глава семейства по имени Лев. Он и правда чем-то напоминал льва – грива седеющих рыжеватых волос и большая борода. Лев, или, как его все любовно называли, Лёва, был учёным-математиком, перед ним лежал листок форматом А4, и он писал на нём какие-то формулы и цифры. Справа у него была стопка исписанных листов, слева – чистых, в правой руке – авторучка, в левой – сигарета. Он не обращал внимания на то, что ещё несколько человек сидели за столом и вели бурную беседу, кто-то пил чай, кто-то ел, кто-то сидел просто так. Лёва время от времени включался в разговор. Как он умудрялся заниматься научной работой в такой обстановке, для меня до сих пор загадка! Наше появление никого не удивило. Марк поздоровался и спросил, где Ксения. Ему ответили: "У себя". И мы пошли в одну из комнат. Проходя по коридору, я услышал за одной из дверей музыку, за другой громко смеялись, из-за третьей выбежали играющие дети.
Войдя в комнату, мы увидели спину женщины, которая склонилась над столом, освещенным настольной лампой.
– Добрый вечер, – поздоровался Марк.
– Добрый! А-а, это ты, Маркуша, заходи, – ответила женщина, не оборачиваясь.
Ксении на вид лет сорок пять, лицо её было очень интересным: к восточным, как бы калмыцким, чертам примешивались европейские и еврейские. Она писала икону. Чёрные слегка вьющиеся волосы не покрыты платком. Одета в длинный, почти до колен, свитер и брюки. Внешний вид её кардинально расходился с моими представлениями о том, как должна выглядеть женщина-иконописец. Это первое неприятное впечатление от встречи по одёжке скоро исчезло. Ксения оказалась добрейшей души человеком, готовым служить ближним и делиться последним. Она охотно отвечала на мои многочисленные вопросы, наглядно показывала этапы работы, доставала из шкафов различные минералы и материалы. Для первого знакомства с иконописанием вполне достаточно. Дело в том, что об этой профессии тогда ничего не было известно, секреты иконописи считались безнадёжно утраченными, иконописцев было по пальцам пересчитать.
Под руководством Ксении я написал первую икону. За образец мы взяли оплечный образ святителя Власия Севастийского из собрания Павла Корина. Она настояла, чтобы я писал на доске, без предварительных работ на бумаге или таблетках[4], мол, ответственность мобилизует и ученик трудится сразу в полную силу. Когда икона была окончена, я показал её отцу Димитрию Дудко, который пришёл в восторг и благословил меня заниматься иконописью. Если бы я сейчас увидел эту икону, то сгорел бы со стыда. Чего путного я мог тогда написать?!
В качестве красок Ксения использовала всё, что красится: отмученную гуашь, темперу, камни, которые находила на улице. Минералов в её палитре было немного, только основные цвета: киноварь, глауконит, лазурит, охры. Ксения писала в технике заливок – жидко разводила краску, покрывала ею нужное пятно (получалась как бы лужица) и ждала, когда оно высохнет. Мне эта техника ужасно не нравилась, приходилось долго ждать, сбивался темп работы. Но тогда я думал, что это истинно древняя техника, которую заново открыла монахиня Иулиания. На самом деле техника иконописи гораздо свободней и разнообразней, можно писать беспрерывно.
Моё обучение у Ксении Покровской длилось не более полугода, я кое-чему научился, но вовремя понял, что это не мой путь, надо искать другой. Однако я не перестал бывать у Покровских, мне нравилась атмосфера их дома, где я познакомился со многими интересными людьми. Для меня это была хорошая школа неосуждения, поскольку христианство, которое практиковалось в определенных кругах московской интеллигенции, в частности у Покровских, было очень специфическим, но не будем об этом, раз0 уж решил неосуждать.
Настоящее обучение иконописи началось, когда Марк познакомил меня ещё с одним членом их молодёжного кружка[5]. Речь пойдёт о Владимире Сидельникове, который более других потрудился на ниве моего иконописного обучения. Наша первая встреча состоялась у него в мастерской в мансарде дома, расположенного как раз напротив Андроникова монастыря, через реку Яузу[6]. Дело было осенью, Владимир только что закончил роспись парусов[7] храма в селе Муром Белгородской области. Он пригласил почти всю компанию, человек пятнадцать. Это было, скорее всего, 9 октября – в день памяти апостола Иоанна Богослова, потому что мы читали ему акафист. Точнее, мы молились, а читал Сергей Кошевник. Владимир спроецировал слайд с фреской апостола Иоанна, написанной им в Муроме, на стену, и это заменило икону. После акафиста Владимир организовал небольшой фуршет, а после фуршета у нас появилась возможность переговорить.
В Муроме Владимиру помогал тогда никому не известный, а ныне признанный московский иконописец Анатолий Эйтенейер. У Владимира был довольно жёсткий характер, его воспитывал в спартанском духе отец – офицер (если Володя утром не вставал с первого раза, то отец обливал его из чайника холодной водой и т.д.). Короче, Толя не выдержал и отказался работать в психотравмирующей обстановке, а Владимиру как раз предложили написать огромный иконостас для того же храма в Муроме, и ему нужен был помощник. Владимир поделился своей проблемой с друзьями, тогда Марк и предложил мою кандидатуру.
Переговоры были недолгими и без церемоний, Владимир предложил сразу перейти на ты. Далее от меня требовалось уволиться с работы на заводе имени 1 Мая и снять где-то в Москве квартиру, к восьми утра приходить к Владимиру в мастерскую и работать, сколько сил хватит. Деньги – поровну. Меня всё устраивало, особенно последний пункт, поскольку я после покупки дома и собрания сочинений Владимира Соловьёва был в долгах как в шелках – занимал у одних, отдавал другим.
Было тут и ещё несколько щекотливых моментов. Время-то советское, есть статья за тунеядство, есть статья за незаконное предпринимательство, а еще есть такое понятие, как пенсия[8]. Тогда я уже знал, что все иконописцы живут на вольных хлебах, иначе просто не получается. Пришлось перейти Рубикон – будь что будет! Я уволился и получил расчёт, но проблема долгов осталась и сильно давила на психику. Я поделился своими мыслями с Володей. Мы не проработали вместе и месяца, с его стороны это был риск, однако он согласился дать мне взаймы довольно крупную сумму, чтобы я оплатил свои долги и думал только о работе. У меня гора с плеч! Заказчик иконостаса на авансы не скупился, и я помаленьку рассчитался с Володей. Как же это сладко жить, когда ты никому не должен, давненько я не испытывал подобного чувства!
Между тем, снять квартиру не получилось. Я обращался к своим знакомым, искал варианты, на это уходило время. В период «исканий» ночевать всё равно приходил к Володе в мастерскую, после развода с женой у него не было другого жилья. Мы спали на антресолях, которые соорудил сам Володя, под ними три небольших отсека: туалет, ванна, кухня. Наконец, Володе надоели мои шатанья, и он предложил остаться жить у него.
И тут работа закипела. По замыслу Владимира мы должны были писать иконы на холстах, а потом наклеить их на ДСП[9] и прочно закрепить в иконостасе, чтобы их не повело. Сейчас можно найти множество мастерских по изготовлению иконных досок из любых материалов, а тогда их практически не было, при этом не было ещё и технологии, даже у хороших столяров доски лопались и коробились. И сколько бы ещё такой объем разнокалиберных досок был в работе – полгода, год? Не буду здесь более писать о моей работе с Владимиром Сидельниковым – это отдельная тема.
Я очень благодарен Марку за то, что он познакомил меня с тремя главными моими учителями: Ксенией Покровской, Владимиром Сидельниковым и Александром Соколовым. Конечно, Ксения не могла сравниться по мастерству с последними двумя, но она дорога мне как первый учитель. Благодаря Марку, я какое-то время общался и с отцом Зиноном, показывал ему свои работы, слушал ценные замечания.
Марк после переезда в Орехово возвращался как-то из центра города домой и видит такую картину – навстречу ему идёт Саша Соколов с коляской.
– А ты что тут делаешь? – удивился Марк.
– Живу я здесь, – отвечает Саша, – вот мой дом. А ты как сюда попал?
– Аналогично, это мой дом.
Оказалось, что они поселились в соседних домах, в ста метрах друг от друга. Это соседство определило их творческий и дружеский союз на многие годы. Они дружили и семьями. Мария Вишняк – жена Саши, тогда начинающий, а сейчас известный живописец, у неё было много персональных выставок в России и за рубежом. Удивительно, как это два творческих человека мирно уживались друг с другом, воспитали четверых детей, не тянули одеяло на себя, но всячески помогали друг другу. Были первыми и самыми строгими критиками своих творческих половинок.
Помню, засиделся я как-то у Саши допоздна, Маша уложила детей спать. Думаю, сейчас сама доберётся до кровати и проснётся утром от плача ребёнка. Но не тут-то было. Она достаёт планшет с натянутой бумагой, ставит на стул перед собой, открывает коробку акварели и... пошла писать губерния. Работоспособность у этой многодетной четы была фантастическая. Многие творческие семьи заводят детей, и тут, как говорится, «прощай, оружие»! Когда Маша или Саша приглашали знакомых на очередную выставку своих новых работ, все удивлялись, когда и как это они успели столько натворить за короткое время, имея четверых детей?
Дружба семей Соколовых и Лозинских – удивительнейший феномен, я наблюдал его четверть века. За это время не было ни единой ссоры, никаких обид, никаких претензий. Никто никого ни разу не осудил, говорили друг о друге только хорошее. Такая дружба – дар Божий, и они его ценили.
Александр Соколов – на все руки мастер, ему было интересно всё попробовать самому. Сотрудничая с Марком, он работал в различных техниках с любыми материалами. Вырезал для панагий и наперсных крестов иконки Спасителя и Богородицы из различных пород камня, слоновой кости, янтаря, делал модели для отливки распятий, писал медальоны для митр и окладов Евангелий, особенно красивы были медальоны, написанные полупрозрачно на перламутре.
Со временем спрос на Сашино творчество возрос, стали появляться большие заказы на росписи храмов, изготовление иконостасов, причём многие заказы поступали из-за границы[10]. Другие иконописцы, с которыми был вынужден сотрудничать Марк, конечно же, не шли ни в какое сравнение с Сашей. Однако и того, что они успели сделать совместно, вполне достаточно, чтобы их творчество вошло в историю современного церковного искусства.
Когда Марк рассказал о том, что стал соседом Саши Соколова, я попросил нас познакомить. На встречу я прихватил с собой икону Спасителя, хотел услышать замечания Саши как уже признанного мэтра иконописи. Саша посмотрел на икону и прямо сказал:
– Мне не нравится, – и тут же добавил: – Мне сам пошиб[11] не нравится. А ты какими красками пишешь?
– Честно говоря, всякими, – начал оправдываться я, – из минералов у меня только малахит и азурит, на птичьем рынке купил, других не было.
И тут Саша кинулся открывать все шкафы в мастерской (одну комнату из трёх Саша и Маша отвели под совместную мастерскую) и доставать из них разные банки и пакеты с минералами. Через пятнадцать минут я стал обладателем почти полной палитры иконописца, а стоила она не дёшево! Эта доброта и щедрость Саши не знала границ, Маша иногда вмешивалась в процесс раздаяния, когда Саша порывался снять с себя последнюю рубаху.
В доме Соколовых-Вишняк была огромная библиотека альбомов по живописи, иконописи, фрескам, мозаикам, ювелирному делу, много научных ежегодников по искусству. При этом Саша обладал отличной памятью, если надо было отыскать в библиотеке нужную репродукцию, он находил её за считанные минуты. Не имея специального искусствоведческого и богословского образования, Саша прекрасно знал историю христианского искусства и богословие иконописи.
Друзей у Саши было немало, они то и дело просили книги на недельку, а получалось на год-два, а то и навсегда. Саша знал, что он рискует, но всё равно давал книги всем, кто попросит. Так однажды я спросил у него книгу по грузинской резьбе, Саша сказал, что отдал её такому-то иконописцу. Я попросил позвонить, чтобы тот вернул книгу. Саша позвонил, но пришёл в мастерскую какой-то грустный.
– Ну что, у него книга? – с нетерпением спрашиваю я.
– У него, только он говорит, что я ему не давал, это его книга.
– Может, ты кому-то другому отдал?
– Нет, ему, я же помню.
– А чего ж ты не требуешь её вернуть?! – закипаю я от возмущения.
– Но он же говорит, что книга его, – печально, но спокойно отвечает Саша. Он скорбит более не о книге, а о том, что его товарищ оказался непорядочным или слишком забывчивым человеком.
Вскоре после того, как у меня родилась первая дочка в 1988 году, я был в гостях у Саши и поделился с ним этой радостью. Он озадачился, что бы такое мне подарить. Взял кусок нефрита и тут же выпилил из него на точиле маленький четырёхконечный крестик, просверлил дырочку для нитки и выгравировал на лицевой стороне восьмиконечный православный крест. Затем отполировал крестик и вручил его счастливому отцу. Крестик вышел очень красивым. Когда на него попадал луч солнца, он светился мягким зелёным светом и казался прозрачным. Вся работа заняла у Саши не более часа. Я очень дорожил этим крестиком, но его, к сожалению, украли вместе с другими вещами и книгами, когда взломали мой дом в деревне в перестроечные времена.
В начале 1990-х годов Сашу на несколько месяцев пригласили в Японию, он писал иконы для православной митрополии и других храмов, обучал православных японцев иконописи. В качестве благодарности Саше подарили почти новый «Ниссан». Он отправил его на корабле чуть не в кругосветное путешествие из Токио в Одессу, и, в конце концов, машина прибыла в Москву. С одной стороны, автомобиль – это удобно, салон большой, можно большие иконы перевозить, но с другой, учитывая доброту и безотказность Саши, он стал для него бременем неудобоносимым. Многочисленные друзья и знакомые Саши, узнав, что у него появилась машина, начали обращаться с просьбами перевезти какие-то вещи, встретить родственников на вокзале, отвезти кого-то в аэропорт и так далее. Из иконописца Саша стал превращаться в таксиста, с той лишь разницей, что он денег не брал. Маша положила конец этому безобразию – запретила Саше подходить к телефону, на все просьбы она отвечала отказом: Саша, мол, работает, не может подойти к телефону. Вообще, Маша была для него ангелом-хранителем, полагая разумные пределы его доброте и безотказности.
Время от времени Саша делился со мной своими заказами, когда я жаловался на их недостаток или, наоборот – у Саши их было слишком много, и он не успевал выполнять. Так я написал для его духовника отца Анатолия икону преподобных Зосимы и Савватия Соловецких, а также икону Ветхозаветной Троицы в центре пророческого ряда иконостаса храма преподобного Даниила Столпника[12]. При этом случился небольшой курьёз. Сроки как всегда поджимали, и я, в свою очередь, попросил помочь Володю Сидельникова. Он иконостаса не видел, а писать надо было в стиле XVII века, в котором преобладали оливковые и коричневые цвета. Володя порылся в книгах, и попалась ему репродукция с иконы Троицы XVII века, на которой горки и позём были ярко-оранжевого цвета (сурик). После моей просьбы о помощи, он захватил инициативу и повёл работу совсем в другом направлении, я что-то возражал, но Володю уже было не остановить. Привозим икону в иконописную мастерскую Данилова монастыря в последний день отпущенного срока, ставим рядом с другими, и тут всё без слов стало понятно. На фоне сдержанных тонов иконостаса, наша икона светилась, как «луч солнца в тёмном царстве». Руководил работами над иконостасом отец Вячеслав Савиных, он от неожиданности потерял дар речи. Пока он приходил в себя, Володя говорит:
– Спокойно, сейчас всё исправим!
И мы принялись исправлять, благо образцы колеров были перед нами, работа шла быстро и слаженно, казалось, безнадёжно испорченная икона менялась прямо на глазах. Отец Вячеслав удивлялся:
– Первый раз вижу работу над иконой «в четыре руки».
Мы с Володей больше двух лет работали вместе, так что понимали друг друга с полуслова. В вопросах теории иконописи и богословия я спорил бескомпромиссно, а в практической работе сознавал себя вторым номером и старался делать то, что от меня требовал Володя. Короче, икону мы исправили, привели её колорит в соответствие с остальным иконами за каких-нибудь три часа. Отец Вячеслав работу принял и даже похвалил.
Опять я уклонился в сторону, а между тем пришла пора рассказать, как умерли мои дорогие друзья. Марк поехал к семье на дачу в Липецкую область, где-то по дороге ему стало плохо с сердцем, он остановился на обочине и предал дух свой в руци Божии (острая сердечная недостаточность). Гаишники заметили, что машина долго стоит на одном месте, остановились, нашли у Марка документы и телефон… Это было 17 августа 2008 года. Похоронили Марка на том же кладбище, где и Лидочку.
На последней совместной выставке Александра и Марии в ЦДХ[13] на Крымском валу я подошёл к нему, разговорились. Оказывается, в декабре 2014 года он собирался пожить в Сицилии, а я тоже планировал в декабре посмотреть сицилийские мозаики в Палермо и Чефалу, договорились встретиться, Саша оставил мне свой сицилийский номер телефона. Я рассчитывал, что Саша будет моим гидом. Но встреча не состоялась. Звонит мне Маша с просьбой помолиться – Саша заболел какой-то странной пневмонией, которую врачи никак не могли вылечить. Но это оказалось не пневмония, а рак. Врачи сказали, что он не проживёт и десяти дней. В эти отпущенные Богом дни его по очереди причащали отец Владимир Вигилянский и отец Алексий Уминский. Скончался Александр Соколов 27 февраля 2015 года. Отпевали его в церкви Пресвятой Троицы в Хохлах.
Владимир Сидельников
Кое-что о Владимире Сидельникове я уже рассказал, но кое-что осталось такого, что не хотелось бы придать забвению. Володя, как и я «на заре туманной юности», хиповал, то есть носил нетипичную для советского человека причёску и одежду, в частности, джинсы с бахромой внизу. А жил он в Башкирии, точнее в Уфе. Директриса в школе была татарка, и внешний вид Володи вызывал у неё раздражение:
– Сидельников, ещё раз увижу тебя брюком с кисточком, без отца в школу не приходи!
Другая ревнительница «облико морале», после откровенного диспута на уроке обществоведения, заявила Володе от лица всего класса и всей прогрессивной общественности:
– Мы тебя в коммунизм не возьмём!
Да, была у некоторых такая глубокая и непоколебимая вера, а ведь это взрослые образованные люди, и было их немало ещё в 1970-х годах. Мне тоже приходилось слышать такие угрозы. И что характерно, учителя ещё верили в коммунизм, а ученики, мало-мальски мыслящие, уже не верили.
После школы Володя поступил в Уфимское художественное училище и проучился там два года. На каникулах съездил в Пензу, посетил тамошнее училище и понял, что потерял эти два года. Пензенское художественное училище славилось своими традициями и высоким уровнем преподавания. Недолго думая, он забрал документы из Уфы и привёз их в Пензу, его приняли, но на курс ниже.
По окончании училища Володя решил поступать в Суриковский художественный институт в Москве, но с первого захода не получилось. Устроился дворником с проживанием и начал готовиться к следующей попытке. Как уж там получилось, я не помню, но он оказался кем-то типа лаборанта на кафедре монументальной живописи, где преподавал Александр Васильевич Мызин – художник из плеяды соратников А.А. Дейнеки, которых готовили к оформлению интерьеров будущего Дворца Советов (на месте взорванного храма Христа Спасителя). Наиболее известными произведениями Мызина, находящимися «в открытом доступе», являются мозаики на станции метро «Киевская (кольцевая)».
Хоть и не с главного входа, а «перелазя инуде», Володя всё-таки осуществил свою мечту – учиться в Суриковском институте в мастерской Мызина, с которым он даже подружился, и был вхож в его дом.
Володя был женат на дочери известной галерейщицы Аиды Хмелёвой – Екатерине. Аида во второй половине 1970-х годов устроила в своей квартире на Рождественском бульваре в Москве галерею современной живописи, где в основном выставлялись работы авангардистов. Несмотря на то, что не было никакой рекламы, галерея стала весьма популярной, и даже модной. Посетить галерею мог любой желающий, а в них недостатка не было, частыми гостями здесь были иностранцы, и даже дипломаты. Сергей Чивиков и Наталья Пономарёва, мои однокашники по художественному училищу, тоже бывали у Аиды в гостях и рассказывали мне о своих впечатлениях.
Жена Катя оказалась для Володи роковой, она полюбила другого, и эта измена стала для Володи настоящим ударом: он был на грани помешательства и даже самоубийства. Но что Бог ни делает, всё к лучшему: через это испытание Володя пришёл к вере и принял крещение, жизнь его повернулась на 180 градусов. Это было в конце 1981 года. Кстати, Катя тоже уверовала и создала с новым мужем христианскую семью.
Иконописному мастерству Володя учился у отца Анатолия Волгина – родного брата отца Владимира, того самого, который «служит против Кремля» на Софийской набережной. Об уровне мастерства отца Анатолия я мог судить по иконе Одигитрия, подаренной им отцу Виктору Паршинцеву. Она висела в квартире отца Виктора, и я, когда приходил к нему в гости, всегда внимательно и подолгу рассматривал эту профессионально написанную икону. Владимир учился недолго, но недостаток иконописного образования он компенсировал вдумчивым изучением музейного наследия, а также общей художественной подготовкой и трудолюбием.
Ко времени нашего знакомства в 1984 году за его плечами был уже двухлетний опыт самостоятельных занятий в области иконописи и стенописи. До начала работы над муромским иконостасом годичный круг Владимира разбивался на две части: зимой он писал картины (пейзажи, натюрморты, портреты), а в тёплый сезон выезжал на заработки. Причем за лето надо было заработать столько, чтобы хватило на зиму. Если бы я получал такие, и даже б о льшие, деньги, мне бы не хватало и до Нового года, но Володя умел экономить, прижимать копеечку.
Возраст у Владимира был критическим. После 35 лет он автоматически выбывал из молодёжной секц<