Когда Хаутон понял, к чему привело усердие, физиономия его стала растерянной и унылой, и такой она оставалась до конца процесса.
На вопрос защиты он вынужден был сказать, что предлагал Смиту свои услуги как «свидетеля королевы» — иначе говоря, хотел дать показания против остальных обвиняемых. Хаутон был не прочь спасти свою шкуру, выступая на процессе против Лонсдейла и своей возлюбленной Банти Джи.
Да, заявил Хаутон, я знал Гордона Лонсдейла как Алека Джонсона, капитана второго ранга американского военно-морского флота. А дальше отставной моряк понес такую околесицу, что вызвал пренебрежительную гримасу и неочередную скептическую реплику даже у лорда Паркера. Хаутон красочно рассказывал, что стал передавать «Джонсону» материалы после зверского избиения его какими-то лондонскими громилами.
— Я опасался за свою жизнь и потому начал выполнять «просьбы» Джонсона, — закончил он свою нелепую импровизацию.
— Почему же вы не искали защиты у полиции? — логично спросил лорд Паркер.
Ответить Хаутону было нечего, он только уныло опустил голову. Видимо, нелепую эту версию подбросил ему защитник — молодой начинающий адвокат, нанятый одной из воскресных бульварных газет. Газета предложила Хаутону за право публикации мемуаров оплатить его защитника. Очевидно, заботясь о содержании будущих мемуаров, защитник и Хаутон и дали волю фантазии. «Мемуары» были опубликованы сразу после окончания процесса, я провел несколько веселых минут, перечитывая эту липу.
Мисс Джи также решила давать показания. В качестве ее защитника на процессе выступал молодой адвокат, тоже приглашенный газетой. Банти заранее прорепетировала с защитником все, что должна была сказать судьям. Видимо, она произвела на них достаточно приятное впечатление: честная, но недалекая женщина, которая искренне любила Хаутона и ради этой любви, не понимая всей серьезности своих поступков, позволяла брать у нее на короткий срок секретные документы.
Защитник ловко предоставил ей возможность рассказать свою нехитрую биографию. Публика сострадательно перешептывалась, когда Банти Джи со слезой в голосе повествовала о своей не очень счастливой судьбе. Вывод напрашивался сам собой — Банти подвела неискушенность и любовь к Хаутону. Она впервые узнала на суде, что человек, с которым ее познакомил Хаутон, вовсе не Алек Джонсон, капитан второго ранга, а Гордон Лонсдейл. «А теперь еще мистер Смит, — растерянно сказала Банти, — утверждает, что он совсем и не Гордон Лонсдейл... Я совсем запуталась?»
Присяжные вполне могли ей поверить — к тому времени они и сами уже во многом запутались, и только непоколебимая твердость лорда Паркера и сотни вопросов «Сэра Устрашающего» служили им компасом в изменчивом море судебного процесса.
Сохранилась стенографическая запись вопросов к Банти Джи и ее ответов на них. Вот выдержки из этого документа.
Вопрос. Скажите, какое он произвел на вас впечатление? Что вы заметили?
Ответ. М-м-м-м, я заметила у него перстень с красноватым камнем и непривычные для меня часы, кажется, они показывали не только время, но и дату и еще что-то.
Вопрос. А еще что? Кроме того, что он жевал жевательную резинку? С каким акцентом он говорил?
Ответ. Я бы сказала, что с типично американским...
Ответы должны были подтвердить версию о неискушенности Банти Джи: добрая, но несколько ограниченная женщина просто познакомилась с приятелем своего возлюбленного. Так ведь бывает довольно часто.
Все вроде бы шло неплохо для Банти Джи. Казалось, ее версия пришлась по вкусу судьям и прокурору. Уголки губ лорда резко опустились вниз, свидетельствуя о его презрении к туповатой женщине из простонародья, позволившей «одалживать» у себя секретные документы. Притих и «Сэр Устрашающий»: в его взоре можно было прочесть сожаление по поводу того, кому доверяют на важнейших объектах Адмиралтейства секретные документы.
Но прокурор пребывал в бездействии недолго. Начался перекрестный допрос обвиняемой, который практически разрушил все возводимое с таким старанием Банти и ее адвокатом здание защиты.
Прокурор начал задавать свои вопросы вкрадчиво, тоном доброго учителя, разговаривающего с неразумным, впутавшимся не по своей воле в скверную историю учеником.
Вопрос. Что вы сказали на допросе в Скотленд-Ярде?
Ответ. Что вы имеете в виду?
Вопрос. Вы сказали: «Я не сделала ничего дурного»?
Ответ. Да.
Вопрос. Что вы хотели этим сказать?
Ответ. Тогда я не знала ничего из того, что услышала здесь, и была убеждена, что не делала ничего дурного.
Вопрос. Значит, до самого ареста вы не подозревали Алека Джонсона?
Ответ. Я только тогда поняла, что здесь что-то не так, когда узнала, что его зовут Гордон Лонсдейл...
Недремлющий лорд Паркер неожиданно задал вопрос: «Вы назвали его Алеком. Вы были с ним на «ты»?» От судьи к присяжным ушло своеобразное «указание»: обратите внимание на противоречия в показаниях этой мисс, едва знает какого-то американца, если судить по ее словам, а уже на «ты», в Англии так не бывает.
Потом Джи должна была как-то объяснить, почему она передавала возлюбленному секретные документы.
Вопрос. Лонсдейл в вашем присутствии попросил Хаутона сфотографировать некоторые документы?
Джи попыталась увильнуть от ответа. Простовато глянув на «Сэра Устрашающего», она сказала, что не прислушивалась к разговору мужчин и не понимала, о чем, собственно, идет речь.
Но «Сэра Устрашающего» не так-то просто было обвести вокруг пальца. Он вновь и вновь задавал этот вопрос и на основании показаний Банти все-таки заставил ее сказать: «Да».
Вопрос. Вы также знали, что Хаутон не имеет доступа к этим документам.
Ответ. Да.
Вопрос. И тогда вы согласились передать Хаутону документы для фотографирования?
Ответ. Да.
Вопрос. Другими словами, вы согласились на фотографирование секретных документов, касающихся флота Ее Величества?
Ответ. Да...
В этот момент в допрос вмешался лорд Паркер. Он потребовал от Джи: «Говорите громче, вас не слышат господа присяжные». Джи повторила чуть громче, но все так же еле слышно: «Да». Ради этого утверждения и велась вся предыдущая часть допроса. Но прокурор уже приготовился к новой атаке на Джи.
Прокурор. И эти сфотографированные документы Хаутон должен был передать Лонсдейлу?
Ответ. Да.
Прокурор. Вы знали, что Лонсдейл является посторонним лицом? Лицом, которому не разрешен доступ к этим секретным документам?
Ответ. Я думала, что он офицер американского флота, то есть наш союзник...
Судья перебил Джи: «Отвечайте на вопрос!» Джи понимала, что от ее ответа зависит многое, и не решалась сказать ни «да», ни «нет», молчала, бросая тревожные взгляды на своего защитника. Но в данной ситуации тот ничем ей не мог помочь. Лорд Паркер бросил стенографисту: «Прочтите последний вопрос генерального прокурора». Стенографист заглянул в свою тетрадку, торопливо прочел: «Вы знали, что Лонсдейл является посторонним лицом? Лицом, которому не разрешен доступ к этим секретным документам?»
— Да, — еле прошептала несчастная, догадываясь, что ей уже не выпутаться из этой сети.
Темп вопросов нарастал, тон стал обличающим, а Джи все сникала и сникала. Допрос длился несколько часов, и к его концу Джи безумно устала: взгляд ее потерял ясность, на скулах выступили капельки пота, плечи безвольно опустились. Своими показаниями она топила и себя, и Хаутона.
Прокурор. Итак, в пятницу 6 января вы вынесли с территории полигона секретные документы?
Ответ. Да.
Прокурор. С тем, чтобы Хаутон сфотографировал их и передал фотографии или пленку Лонсдейлу?
В словах прокурора уже не чувствовалось вопроса: он констатировал установленный факт. Но Джи не хотела сдаваться.
Ответ. Я не знала, будет ли он их фотографировать.
Прокурор. Скажем иначе: вы передали их Хаутону, чтобы он либо сфотографировал их, либо передал Лонсдейлу?
Ответ. Я не знала, что он будет делать.
Прокурор. Отвечайте на вопрос: «да» или «нет»!
Ответ. Да.
Прокурор. Вы знали, что Лонсдейл иностранец?
Ответ. Я думала, он американец.
Прокурор. Да или нет?
Ответ. Да.
Прокурор. Вы давали подписку о неразглашении государственной тайны?
Ответ. Да...
Банти Джи ответила еле слышно. А прокурор почти закричал: «Так почему же в начале процесса вы заявили, что не признаете себя виновной?» Это уже был вопрос не только к Джи: генеральному прокурору хотелось, чтобы его услышали все, кто присутствовал в зале, — и судьи, и присяжные заседатели, и журналисты.
Коротеньким «да» Джи подписывала себе приговор.
Прокурор поклонился судье и, не скрывая торжества, произнес: «Ваша честь, у обвинения больше вопросов к подсудимой нет!» И лорд Паркер понимающе кивнул: вопросов больше и не требовалось.
Трогательная история Джи о том, как любовь к Хаутону и надежда, что он женится на ней, заставили ее встать на преступный, как она теперь поняла, путь, не производила больше впечатления на присяжных.
Джи одержала единственную маленькую «победу». Ей удалось доказать, что акции и ценные бумаги, обнаруженные при обыске в ее доме, она приобрела задолго до того, как узнала о существовании Алека Джонсона. Зная Хаутона, можно было предположить, что Джи говорит правду: вряд ли тот когда-либо давал ей деньги.
Человек, который решил бы, что Лонсдейл, с непроницаемым видом сидевший на скамье «дока», слушает показания Хаутона, Джи, свидетелей безучастно, глубоко ошибся бы. Напротив — я старался сохранить в памяти каждое слово, каждый жест, напряженно анализировал все, что происходило в чопорном зале «Олд Бейли». Нужно было выделить главное, о чем следовало посоветоваться с защитником. Что-то необходимо было просто запомнить.
За день до окончания процесса мне сообщили, что со мной хотел бы встретиться представитель газеты «Пипл». Я чертовски устал. Устал физически, устал душевно — все время приходилось держать себя под контролем: за каждым жестом, выражением лица, глаз наблюдал весь зал.
— Журналист? — переспросил я Харда, сообщившего эту новость. — Как ему удалось добиться встречи со мной?
— «Пипл» выходит тиражом в пять миллионов. Влиятельна, богата. Перед ней открыты все двери. И тюремные тоже...
— Хорошо. Я встречусь с представителем газеты. Но редактор должен дать письменное обязательство — не разглашать содержание нашей беседы и даже сам факт встречи. Я не хочу, чтобы встреча с журналистом как-то повлияла на ход процесса.
Конечно же, я не имел ни малейшего желания встречаться с представителями прессы, мне просто не хотелось отказывать Харду, к посредничеству которого обратилась «Пипл», — адвокат показал себя в эти дни в высшей степени достойным человеком.
Редактор «Пипл» немедленно прислал письменное обязательство. Во время перерыва меня отвели на нижний этаж Центрального суда, в комнату для свиданий. Там было несколько выстроившихся вдоль стенок будок — вроде телефонных.
— Сюда, — показал мне полицейский. Я шагнул в будку, присел на скамейку. Прямо перед собой через окошко с армированным стеклом увидел точно такую же клетку. Она была пуста. Но тут же в ней появился мужчина, лицо которого показалось мне знакомым: а, сам Кен Гарднер. Фотография главного репортера «Пипл» регулярно появлялась на ее полосах.
Встрече было отведено максимально возможное в этих условиях время — пять минут. Гарднер сразу перешел к делу. Он задавал вопросы быстро, четко. Все они были подготовлены заранее.
— Мистер Лонсдейл, вы намерены писать мемуары?
— Вряд ли, — ответил я.
— Мы заплатили бы большие деньги! Не стоит думать об отказе...
— В моем положении деньги не очень нужны... — улыбнулся я.
— Что вы! — энергично запротестовал Гарднер. — Ведь у вас есть семья, родственники. Мы доставим деньги — в любой валюте — в любую точку земного шара и передадим их любому лицу по вашему указанию...
Гарднер очень спешил. Время истекало.
— Позаботьтесь о своих детях! Мы вложим деньги в самые надежные бумаги, и к выходу из тюрьмы вы будете очень богатым человеком, — торопливо уговаривал он.
Но доводы его не производили большого впечатления. Репортер понял это и, взглянув на часы, сказал:
— Время истекает. Можно задать вам два вопроса?
— Пожалуйста, но только помните, что вы не имеете права публиковать мои ответы.
— Первый вопрос: сегодня присяжные заседатели вынесут свое решение. Как вы настроены — оптимистически или пессимистически?
— Ни так, ни эдак.
— А как же?
— Реалистически.
— А как это понять?
— Вы присутствовали на всех заседаниях суда. Понимайте, как хотите. — Мне не хотелось продолжать бесполезный разговор.
— Второй вопрос: ваша самая любимая женщина?
— Жена. Кто же еще?
Гарднер разочарованно вздохнул. Ответ был явно не для «Пипл». Крупная воскресная газета потчевала читателей всевозможными сенсациями, Кен же был ее главным «разгребателем грязи» — иначе говоря, поставлял на полосы сенсационные материалы: секс, убийства, коррупцию, бракоразводные процессы «звезд» и так далее. Целыми днями рыскал он в поиске нужных людей, кого надо угощал, кому надо платил, а вернувшись ночью в номер гостиницы, тут же садился за пишущую машинку, выколачивая к утру два десятка страниц. Работоспособность он поддерживал при помощи виски с содовой.
Наконец машина британского правосудия подкатила к заранее намеченному рубежу. Оставалась лишь маленькая «формальность»: вынести подсудимым приговор.
22 марта 1961 года газета «Дейли мэйл» в репортаже о седьмом дне процесса писала:
«Затем он (Лонсдейл. — Ред.) обернулся к жюри, все члены которого были мужчины, и на безупречном английском языке с четко выраженным американским акцентом зачитал свое заранее заготовленное заявление. Из этого заявления следовало, что никто из арестованных не находился с ним ни в какой преступной связи и что если суд на основании имеющихся у него улик посчитает обвинение доказанным, то виновным является (будет) только он, какие бы последствия для него это ни повлекло».
Впоследствии Конон Молодый, мотивируя такое заявление, говорил:
— Я вообще считал полезным укрепление морального состояния арестованных... и что на советских разведчиков всегда можно положиться, думал, что в конечном итоге мой поступок произведет на общественное мнение положительное впечатление и покажет наше моральное превосходство...
23 марта Верховный судья лорд Паркер несколько часов кряду резюмировал ход процесса для присяжных заседателей, чтобы «помочь» им прийти к правильному решению. Он всячески подчеркивал все, что говорило не в пользу обвиняемых, и искусно обходил слабости обвинения. Теперь он мог снять с себя маску беспристрастной Фемиды и обличать, обличать. Все, что свидетельствовало в пользу подсудимых, упоминалось им с язвительной иронией. Малейший довод против них преподносился тоном столь зловещим, что присяжные заседатели уже могли не сомневаться: им предстоит решить судьбу людей, едва не погубивших Великобританию...
Наконец присяжные заседатели ушли совещаться. Публика освободила зал. Подсудимых отвели в камеры. Журналисты гадали в кулуарах, сколько каждому из них «влепят».
Я сидел в камере — один на один со своими мыслями. О чем я думал в эти минуты?
О том, что четырнадцать лет каторжной тюрьмы — такой срок полагался мне по всем канонам английского судопроизводства — вдали от Родины, семьи, близких людей, четырнадцать лет одиночки — это не сладко.
Теперь главным действующим лицом процесса были присяжные. Но, видимо, среди них возникли разногласия, потому что, вместо того чтобы вынести свое краткое: «Да, виновны», старшина присяжных попросил верховного судью разъяснить, можно ли при обвинении в сговоре принять решение, что один из обвиняемых невиновен. Лорд Паркер тут же дал «четкий и краткий» ответ, продолжавшийся каких-нибудь полчаса.
Хотя у меня было юридическое образование и я не пропустил ни слова из пространной речи судьи, но так и не понял смысла ответа: то ли «да», то ли «нет». Я спросил об этом у Харда. Хард неопределенно пожал плечами:
— Это очень сложный вопрос...
— Что же могут понять присяжные, если даже юрист не понимает сути ответа Паркера?
— Да разве смог бы он стать верховным судьей, если б его ответы были вразумительными? — ответил Хард.
Подсудимых снова увели в камеры. «Значит, — подумал я, — мне присяжные уже вынесли приговор, а разногласия возникли по делу кого-то из других подсудимых...» Я не догадывался, что через несколько минут мне придется пережить жестокий удар.
Снова нас повели в зал. Судья, исполненный важности и значительности момента, спросил старшину присяжных, пришли ли они к какому-либо решению. Старшина ответил: да, пришли и тут же зачитал протокол: все обвиняемые признаны виновными в тайном сговоре с целью нарушить закон о сохранении государственной тайны.
Затем в соответствии с правилами английского судопроизводства полагалось выступить суперинтенданту Смиту.
Каждому из обвиняемых он дал подробную характеристику. Обо мне он сказал следующее:
— Нам не удалось установить его подлинную личность. Но, по-моему, он русский. Кадровый советский разведчик...
В доказательство своего умозаключения суперинтендант привел тот единственный факт, что на допросе я не ответил ни на один вопрос. Он даже процитировал из протокола допроса заявление Гордона Лонсдейла: «Что бы вы ни спросили меня, моим ответом будет «нет», а поэтому не будем терять попусту время...»
Я действительно сказал это, но так и не смог понять, почему эти слова могут служить доказательством национальности человека и его профессии.
В списке подсудимых я был третьим. Но именно с меня начал приговор верховный судья лорд Паркер. Я заметил, что судья читал приговор по бумажке, хотя у него явно не было времени его подготовить, и счел это благоприятным обстоятельством: очевидно, судья действительно остановился на четырнадцати годах заключения. Остальные подсудимые получат в таком случае лет по десять.
К сожалению, это было не так...
В Англии судьи не только отправляют правосудие, но и «творят» право, то есть создают новые прецеденты, которые автоматически становятся частью обычного права, если их не отменит апелляционный суд.
Лорд Паркер ловко и умело этим воспользовался.
Покончив со вступительной частью обвинения, он обратился ко мне:
— Вы, Лонсдейл, явно кадровый разведчик. Это опасная профессия, и человек, принадлежащий к ней, должен быть готовым, а вы, несомненно, готовы, серьезно пострадать в случае обнаружения. Более того, я считаю, что в данном случае именно вы были руководителем всех обвиняемых...
В этом месте судья для вящей убедительности бросил многозначительный взгляд в зал.
— Вас нашли виновным в правонарушении по обычному праву, и в этих случаях нет установленного максимального наказания, однако никакое наказание не может быть чрезмерным для данных обстоятельств. Я убежден, что данный тайный сговор длился много месяцев и материалы передавались несколько раз. Вы отправитесь в тюрьму на двадцать пять лет!
Зал ахнул.
Лорд Паркер торжествовал. Это были минуты его славы: вместе с Гордоном Лонсдейлом он входит в историю английского правосудия. И еще он, видимо, сознавал себя спасителем Англии.
Ко мне подошел защитник Хард:
— Гордон, не огорчайтесь слишком суровым приговором. Вы должны гордиться тем, что стали прецедентом английского права, я вас поздравляю...
Никогда еще суды Англии не приговаривали за умысел к большему сроку, чем предусмотрено законом за само преступление! Судья и генеральный прокурор ловко использовали то, что пресса настроила соответствующим образом общественное мнение. Теперь они были спасителями страны!
Выслушав решение судьи, я улыбнулся — что мне оставалось делать?! Спросил Харда, чем он объясняет столь суровый приговор.
— Видите ли, — ответил адвокат, — сейчас у нас во всем и везде наблюдается инфляция. Растут цены, повышаются сроки наказания... И я, и Хард расхохотались.
Хаутон и Джи получили по 15 лет тюрьмы.
«Ну, вот, — подумал я, когда меня вели в камеру. — Точка поставлена. Теперь можно «отдыхать»...» Но мне предстояло еще раз оказаться в зале суда — верховный судья решил, что 55 лет троим подсудимым — не так уж и много. Он должен вынести еще одно решение — возложить на них оплату судебных издержек и даже расходов обвинения по этому делу.
Лорд Паркер оказался не только мстительным, но и мелочным.
Хард прокомментировал:
— Вам везет, Гордон, еще один прецедент в делах подобного рода...
Лишь поздно вечером меня увезли в тюрьму «Уормвуд скрабс». Один из сопровождавших меня тюремщиков — с ним я хорошо познакомился за два с половиной месяца Брикстона — сказал, что все тюремщики держали пари, каким будет приговор. Большинство считало — 10 лет, некоторые — и того меньше: семь — восемь... Все настолько ошиблись, что пари было отменено, а ставки возвращены.
— Сожалею, что ничем не могу помочь, — ответил я, — видимо, Паркер прослышал о вашем пари...
Лишь поздно вечером я наконец оказался в своей одиночке. Свалился на откидную койку, успев только отметить, что жизнь здесь не столь «комфортабельна», как в Брикстоне....
Утром посмотрел на себя и на процесс со стороны — принесли газеты.
«Дело Лонсдейла» освещали 200 журналистов, представлявших все крупнейшие издания Англии, Канады, Соединенных Штатов и других стран. Приговор в 25 лет вызвал сенсацию. Газета с самым крупным в то время в Англии тиражом — «Дейли миррор» посвятила ему все первую полосу. Фотография — она сделана на Брюссельской международной выставке... — я улыбаюсь, за спиной — британский флаг... Подпись под снимком гласила: «Портрет мастера разведки на фоне британского флага. Фотография показывает красивого русского разведчика Гордона Арнольда Лонсдейла на выставке в Брюсселе, в которой он принимал участие в качестве директора одной из британских фирм. Вчера его приговорили к 25 годам тюремного заключения». В общей сложности газета уделяла подсудимым четыре полосы.
На первой странице «Дейли скетч» я сидел на скамейке в Гайд-Парке. Страницу пересекал набранный крупным шрифтом вопрос: «Но кто же он?» — стрела указывала на фотографию. В статье подчеркивалось, что контрразведчики убеждены лишь в одном, что человек на снимке — не Лонсдейл и только «человек, с невозмутимым спокойствием выслушавший приговор лорда Паркера — 25 лет тюрьмы, знает, кто он».
Более серьезные газеты считали, что дело Лонсдейла — провал в работе английской контрразведки, и сообщали, что лидер оппозиции Гейтскелл требует начать официальное расследование. Гейтскелл в свою очередь давал интервью, где подчеркивал, что пришел в ужас: оказывается, на протяжении многих лет «иностранная разведка с полной безнаказанностью могла действовать в Англии, и никто не знает, какую информацию и в каком объеме она добывала».
Из книги Дж. Буллока и Г. Миллера «Кольцо шпионов»:
«Лонсдейл после его ареста полностью отказался что-либо сказать. В тюрьме еще до процесса его посетили некоторые партнеры по бизнесу. С ними он был готов разговаривать и помочь завершить его сложные финансовые сделки. Однако, когда его допрашивала полиция, уже с самого начала он сидел, откинувшись назад, и улыбался, не говоря ни слова. Он знал, что если будет отвечать на вопросы, то может в чем-то ошибиться, и это поможет полиции выйти на след других членов группы, которые ускользнули...»
«Приговор (25 лет) заставил ахнуть публику, заполнившую битком помещение суда. Даже самые максимальные предсказания, которые делали вовсю в течение нескольких дней, не превышали 14 лет заключения.
Лонсдейл же воспринял приговор с полуулыбкой и, четко повернувшись, быстро спустился по ступенькам к камерам, расположенным этажом ниже...»
Газета «Обсервер» о Кононе Молодом:
«В нем было что-то настолько профессиональное, что возникло лишь чувство восхищения. И если хоть один человек был патриотом и жил ради своего долга, то это — он».
Месяцев спустя.
Когда на заседании Военной коллегии Верховного Суда СССР давал показания английский шпион Винн, газета «Ньюз оф ве уорлд» горестно сообщала: «Его (Винна) поведение на скамье подсудимых едва ли было таковым, как у невозмутимого профессионала. «Мои соотечественники подвели меня», — мычал он. Как далеко это было не похоже на Гордона Лонсдейла, так спокойно сидевшего в течение всего процесса в «Олд Бейли». У него даже веко не дрогнуло, когда его приговорили к 25 годам заключения».
ГЛАВА XXX
Все английские тюрьмы похожи одна на другую: от круглого центра, как спицы от ступицы колеса, расходятся четырехэтажные корпуса. В каждом — три сотни камер. Это — снаружи. Внутри — они тоже близнецы. Правда, в одних — почище, в других — погрязнее. В этих кормят из рук вон плохо, в тех — просто плохо. Где работают по двенадцать часов в день, где вовсе не работают. Но суть их — везде одна и мир их одинаков — тупой, убивающий все живое и думающее, такой же бессмысленный и бесчеловечный, как сама английская тюремная система, которая не имеет ничего общего с перевоспитанием человека, совершившего преступление.
Мне предстояло познакомиться и с тюремной «экономикой», в основе которой, как ни странно, лежит древний, как мир, примитивный принцип натурального хозяйства: в ткацких мастерских сами заключенные делают ткани для одежды (для производства сукна используется в основном тряпье от старой тюремной одежды). В сапожных и швейных мастерских шьют одежду и обувь, на тюремных фермах выращивают капусту и картофель. В одной из тюрем варят мыло. В другой работает типография, публикующая тюремные правила и всевозможные предупреждения о грозных последствиях, которые ждут нарушителей тюремной дисциплины. Даже щетки для мытья параш делают тут же, в тюрьме.
О, эти параши — хитроумное проявление человеческой изобретательности, уходящее куда-то в глубь веков! Самая поразительная особенность английских тюрем — это полное отсутствие того, что и строители, и работники коммунальных служб деловито маскируют словечком «санузлы». Утро во всех тюрьмах, где я побывал, начиналось одинаково — с выплескивания параш — процедурой столь же ненавистной заключенным, сколь и тюремщикам.
После выплескивания можно было умыться. Для этого у каждого заключенного есть кувшин с холодной водой и таз. С помощью последнего моют все, что поддается этой процедуре, — лицо, ноги и даже пол в камере.
Как-то на прогулке я обратил внимание, что стены тюрьмы перечеркнуты вертикальными полосами более светлого кирпича. Спросил надзирателя, чем это вызвано. Тот ответил: полвека назад какой-то гуманный министр внутренних дел, поглядев раз на «выплескивание», приказал оборудовать камеры унитазами и водопроводом. Что и было сделано. В порядке эксперимента. Но почему-то «устройства» часто засорялись и доставляли немало хлопот тюремной администрации. При первом удобном случае тюремщики заявили, что эксперимент себя не оправдал. Камеры были возвращены в первозданное состояние. От нововведения там, где проходили трубы, остались лишь полосы «молодого» кирпича.
«Выплескивание» было операцией неприятной, но короткой. Гораздо более серьезным испытанием оказался холод, который царит в английских тюрьмах вопреки искреннему мнению большинства англичан, считающих, что в их государстве никогда не бывает холодно. Впрочем, и статистика показывает, что в среднем раз в десять лет там случаются довольно сильные морозы. Но, повторяю, сами англичане почему-то не хотят считаться с этим и продолжают упорно строить дома с водопроводными и канализационными трубами, проходящими по внешней стене. Когда температура падает ниже нуля, трубы разрывает мороз. Тогда газеты бросаются печатать комментарии экспертов о том, что трубы должны проходить либо внутри стен, либо внутри зданий... Морозы длятся недолго, и вскоре все возвращается «на круги своя».
Вообще-то трубы внутри, трубы снаружи — большинству англичан это, видимо, безразлично. Не безразлично другое — традиции. «Добрая» старая Англия намертво Держится за свои традиции. Одна из них — таких всемирно известных английских традиций — камин. Бесспорно, это второй после костра «по экономичности» источник тепла, ибо строят камины с прямыми дымоходами, поэтому горячий воздух тут же вылетает в трубу. Как только камин гаснет, в комнате становится холодно. Я не раз интересовался у англичан, почему они упорно возводят дымоходы таким странным образом. Большинство просто не предполагало, что есть какие-то другие способы. Некоторые шутливо отвечали, что это делается для удобства Санта Клауса, который, как известно, проникает в дома через дымоход. Люди, настроенные более серьезно, говорили, что в прошлом веке каменный уголь был настолько дешев, что не имело смысла его экономить.
Но, как правило, камины бывают только в гостиной. Отапливать спальни англичане считают вредным и поэтому спят в теплом белье под множеством одеял, предварительно нагрев постель с помощью грелок. Как метко заметил мне один знакомый, Англия — единственная страна, где на ночь не раздеваются, а одеваются...
Тюремные правила упорно не учитывали того факта, что в Англии ежегодно бывает зима. Одни и те же куртки и брюки заключенным полагалось носить летом и зимой. Ни головного убора, ни перчаток нам не выдавали. Пользоваться своими вещами не разрешалось. Поэтому зимой в тюремном дворе мы рысцой «гуляли» по кругу, непрерывно растирая руки и уши. Тут же перетаптывались съежившиеся от холода тюремщики. Большинство было одето в плащи, ибо и они твердо уверовали, что в Англии зимы не бывает, и не хотели тратиться на форменные шинели. Я, естественно, переносил холод лучше других и за все время пребывания в тюрьме ни разу не простудился. Но, будучи «гостем», не мог не удивляться странностям хозяев дома.