Люболяды. Есть такая станция за Новгородом...
Предновогодним вечером нас, возвращающихся с задания, прямо на дороге, ведущей к дому, перехватил вконец продрогший солдатик и, не скрывая торжества, поволок к своим начальникам.
— Демидов, как хочешь, но я тебя должен огорчить, — сказал мне знакомый подполковник. — Недавно из Новгорода звонил лейтенант Ванчихишвили. Доложил, что на станции Люболяды, прямо на железнодорожном переезде, им обнаружено больше тринадцати фугасов. В управлении никого нет, решили перехватить тебя. Сам понимаешь, что это такое...
— Креста на вас нет, товарищ подполковник, — ни одного нового года. Будто нарочно...
— Что сделаешь, дорогой?
— А где сейчас Ванчихишвили?
— Ему я приказал возвращаться в часть. Потом он получит здесь взрывчатку, возьмет еще одно отделение и — обратно. Придется тебе, наверное...
— Это еще видно будет, — не слишком любезно ответил я ему, хотя прекрасно знал, что ехать все равно нужно.
Я совершенно не представлял себе, как буду смотреть в глаза жене и Алене. В четвертый раз подряд придется оставить их одних праздновать Новый год. И ведь не обманешь, что по пустячному делу посылают, — все равно не поверят...
Обо всех происшествиях положено докладывать по начальству. «Шефа» моего дома не оказалось, и я позвонил прямо генералу. Совершенно для меня неожиданно Григорий Федорович Самойлович, который вообще-то в таких делах и минуты промедления не выносил, доклад о фугасах воспринял довольно спокойно.
— Сколько они там стояли, эти фугасы, Демидов?
— Да, наверное, лет двадцать, товарищ генерал...
— Значит, еще одну ночку постоят. Так?
— Надо думать, товарищ генерал.
— Сейчас возвращайтесь в Ленинград. Ночью, да еще и одному, вам там делать нечего. Машину поставьте [98] на место. А туда поедете утром... Часов в шесть автобусом. Есть такой автобус?
— Есть, товарищ генерал.
—...Овсянникову скажите, — я поманил к телефону подполковника, поскольку разговор касался и его, — чтобы завтра же он направил туда еще одну свою группу. Двух отделений на тринадцать фугасов мало. Ясно?
— Так точно.
— Добро. С Новым годом вас!
— Спасибо, товарищ генерал, и вас также.
Кажется, на сей раз мне повезло больше, чем одному нашему флотскому коллеге, балтийскому минеру Борису Константиновичу Алексютовичу. В свое время ему не дали даже присесть за стол на собственной свадьбе, а прямо из загса вызвали в штаб и приказали немедленно отправляться в порт, где обнаружилась мина. Так до самого утра и проработал бедняга в ковше землечерпалки.
Отметив кое-как встречу Нового года, утром я катил в совершенно пустом автобусе по абсолютно пустынной дороге к Господину Великому Новгороду. А там уже пахло скандалом. Дежурный по военкомату обрадовался мне как родному.
— А мы-то все звонки оборвали: где группа? Где группа? Этот ваш лейтенант наделал шуму. Говорит, какие-то неизвестные фугасы обнаружены. Дорога на Батецкую закрыта. Из обкома звонят, из исполкома звонят. С полчаса назад в Люболяды выехали председатель исполкома, наш военком, начальник милиции — целая делегация. А мне уже и от командующего звонили — ему, видимо, секретарь обкома дал знать. Во как... Вы с группой?
— Да нет. Они вот-вот должны подъехать.
Но группа в этот день не приехала. Зато появился еще один специалист: майор Дмитрий Лазаревич Бирюков. Он специализировался на неразорвавшихся авиабомбах, и мне, откровенно сказать, было не очень понятно, зачем его сюда прислали. Разве в доказательство того, что шум вокруг этой истории действительно поднялся невероятный? А это мы и так чувствовали по нервозности наших многочисленных телефонных собеседников. [99]
Вечером мы с Бирюковым были в Люболядах. Полномочная комиссия оттуда уже уехала. Мы сошли с поезда. Деревянная подслеповатая станция. Несколько домиков вокруг. Ядреный мороз. Будто промытое, чистое, чистое темно-синее небо. Звезды как подсвеченные изнутри снежинки. Кажется, наступи — и они заскрипят. Неуютная комнатушка дежурного по станции. Молодая стрелочница, запеленатая в огромный мужской тулуп. Совершенно застывший в легкой шинелишке начальник дистанции пути. Ему, бедняге, пришлось коротать на переезде всю новогоднюю ночь. Чудо техники — дрянные фонари с поэтическим названием «летучая мышь». Еще дореволюционной, наверное, конструкции телефоны и аппараты. Начальник дистанции просит нас:
— Мы уже сами не имеем больше права ограничивать скорость движения по переезду. Если можно что-то сделать — пожалуйста... Или мне придется запрашивать санкцию начальника дороги.
— А какое предупреждение вы ввели?
Перемерзший путеец мнется.
— Понимаете, ваш товарищ, черный такой, высокий лейтенант, написал в акте — «скорость не свыше пяти километров»...
— Как — пять километров? Значит, вы теперь должны каждый поезд перед переездом, по существу, останавливать?
— Должны... А там, знаете, подъемчик... — пожилой инженер набирается духу и признается в страшном служебном преступлении: — Я исправил в акте пять километров на пятнадцать...
— Покажите мне этот акт. Гм... «Тринадцать фугасов... Неизвестное ВВ...» Вы, кстати, видели это «неизвестное ВВ»?
— Ваш товарищ показывал какой-то порошок. Он его повез в Ленинград на экспертизу.
— Так... «Скорость движения... Охранять... Закрыть переезд для движения автомобильного и гужевого транспорта...» Значит, это нас сегодня тетки на автостанции склоняли? А из какого расчета устанавливалась скорость в пять километров?
— Ваш товарищ знает.
— Хорошо. Дмитрий Лазаревич, как решим? — спросил я Бирюкова. — Пока мы хоть чуть-чуть не разберемся, [100] покоя и ночью не дадут. Может, сходим посмотрим на эти фугасы?
— Нам сейчас будут звонить.
— Ничего, скажут, что мы работаем. Придем, сами и доложим.
С начальником дистанции и страшно любопытной стрелочницей мы потопали по морозцу на переезд.
Под огромной зимней луной вьется дорога как дорога: укатанная до блеска, слева кустики, справа кустики. В глубоких кюветах — по пояс нетронутого снега. От кустиков на снегу — огромные голубоватые тени. Кажется, что они шевелятся. Тишина. Только скрип под нашими сапогами.
— Где фугасы?
— Где-то вот здесь... Я, собственно, видел только одно место, — растерялся железнодорожник. — Дальше ваш товарищ нас не допустил.
Под беспомощным лучом карманного фонарика мы заметили чуть приметное углубление и кусочек металлического ободка: будто дужка от старого ведра блестит. Ездили, похоже, по ней, ездили по этой дужке... С половину детского кулачка два камушка, выколупнутые на дорогу, — след работы наших саперов.
— А еще?
— Не знаю. Кажется, где-то ближе к самому переезду.
Метров сто — от этого места до самых рельсов — мы идем в молчаливой сосредоточенности и не находим никаких признаков фугасов. У самого переезда к нам присоединяется отставший Бирюков.
— Слушай, Виктор Иванович, названивают... Оперативный требует доложить обстановку и выяснить, где группа. Я сказал, что утром позвоним, — он и слушать не хочет.
— Пойдем, я тебе пару слов скажу, — шепчу я ему. — Ни черта мы не смогли найти! Как же тогда этот деятель определял тут фугасы? Да еще с неизвестной взрывчаткой... Ты что-нибудь видишь?
— Может, ночью...
— Ночью... Все равно было бы заметно, что люди что-то искали. Ты мне посвети, пожалуйста, еще посмотрим. Надо же докладывать. Шум до самой Москвы, [101] а мы ничего третий день не можем сказать. Неприлично даже.
— Знаешь, и из Москвы звонили!
— Да ну?!
— Из «Комсомольской правды». Просили сразу же сообщить — вышлют собственного корреспондента.
— Ого! Ну, свети, ладно.
Я достаю свой заветный штык, подаренный мне товарищем-разминером в память об одной «сложной» истории, и потихонечку начинаю ковыряться. Земля как камень. Острые, холодные осколки дорожного покрытия долетают до лица и жалят, словно осы. Минут за пятнадцать нашего пыхтения только чуточку обнажается металлическая дужка. Еще пятнадцать минут с небольшим перекуром — и становится ясно, что дужка — это верхний край какого-то большого сосуда: то ли бочки, то ли ведра. Еще пять минут работы убеждают нас, что это бочка, у которой почему-то нет верхней крышки. Но пока никаких признаков ее предназначения. На «типичный» фугас тоже не похожа. Фугасы — заполненные большим количеством взрывчатого вещества ящики, бочки и т. п. — обычно даже герметизируют для большей сохранности. Крышку-то уж, во всяком случае, они имеют.
— Зря бочки не зарывают на дорогах, — замечает Дмитрий Лазаревич.
— Не зарывают.
— Может, для дренажа, чтобы вода стекала, если их здесь на самом деле много? Болото же кругом...
Делаем еще одну попытку добраться до содержимого бочки, но из-под ножа выскакивают только плотные комочки мерзлой земли. А мы проковыряли уже сантиметров на десять.
— Брось, — говорит Бирюков. — Утро вечера мудренее. И группа к тому времени подъедет...
— Не знаю, как ты считаешь, но, по-моему, пока ничего страшного нет, — говорю я не слишком уверенно. Мне хочется покопаться еще. Терпеть не могу оставаться в неведении.
— Второй час, — настаивает майор.
— Пошли.
На станции, мы, наконец, узнаем, что обнаружились следы пропавшей группы. За Чудовом у них перевернулась [102] машина. Областная ГАИ помогла добраться до Новгорода, и сейчас они приходят в себя от неприятного происшествия. Будут только завтра, около двенадцати дня.
— Все живы? — надрываюсь я у телефонной трубки.
— Все, — спокойно отвечает мне дежурный по военкомату. — Шофер только чуть-чуть обжегся этилированным бензином. А как там на станции? Что докладывать?
— Скажите, что пока ничего страшного нет. Железную дорогу мы полностью открываем. Так, Митя? — Бирюков согласно кивает. — Снимаем ограничение. Поняли меня?
— А не рано? Вы что-нибудь обнаружили? — домогается дежурный.
Мне не хочется выдавать никаких векселей. Лучше протянуть со всякими выводами до утра. Поэтому я кричу в трубку как можно уклончивее:
— Передайте, что специалисты сказали — все будет в порядке. Нам ничего не нужно, и никакого шума поднимать не следует.
— У нас же ничего нет, — шепчет мне Бирюков.
— Ничего, тут иногда и дипломатия нужна. Все, что понадобится, мы и здесь получим, а вмешивать в это дело больших начальников опасно.
Ночуем мы у какой-то пожилой вдовы.
Утром — ни свет ни заря — спешим на переезд. Кроме той бочки, которую мы видели, чуть ближе к переезду обнаруживаются признаки еще одной. Напеременку начинаем их раскапывать. Чтобы нас не теребили с докладами, в которых мы ничего не можем толком сказать, предупредили дежурного по станции, чтобы всем отвечал: «Они на фугасах». После часовой малопроизводительной возни с ножами, осмелев, мы осторожно пускаем в ход лом. Долбить не долбим, а так: ножом дырку проделаем — в нее лом. Отковыривается солидный кусок.
— Витя, пустота... — отдуваясь, довольный вполне законной передышкой, зовет меня Бирюков.
В начатой нами вчера бочке он наткнулся на... чурбачки. Нам пришлось немало повозиться, чтобы выудить их на свет. Вторая бочка, как и первая, тоже оказалась заполненной чурбачками, но очистить ее было [103] еще труднее. За многие годы в болотистом основании дороги она сдеформировалась, набрала воды и грязи, а мороз крепко спаял все ее содержимое.
* * *
Крик «Едут!» застал нас как раз перед концом всей операции по извлечению чурбачков. Удивительно занятное зрелище предстало нашим глазам. Первой шла машина с надписью на борту: «Кинохроника», следующей — долгожданный ГАЗ-63 с потерявшейся группой, потом две «Победы» и еще один «газик». Они проходили мимо переезда почти церемониальным маршем, а мы стояли за кустами с грязными руками и вытянутыми физиономиями. Нам было неловко.
— Ну, Витя, пойдем выручать, что ли? — устало сказал Бирюков. — «Саперы спешат на подвиг...» — проворчал он, глядя на блестящую кавалькаду.
Как ни странно, но виновник всего этого блефа — поджарый черноглазый лейтенант — встретил нас с видом распорядителя большого бала.
— Заждались? — по-хозяйски участливо спросил он. А из машин уже вылезали репортеры, на ходу готовясь к немедленному интервью.
Вместе с группой Ванчихишвили приехал и майор Василий Петрович Заморев, поседевший на минном деле старый саперный волк. Он чувствовал себя крайне неловко в окружении журналистов и киношников. Я, сославшись на мифическую срочность дел и извинившись перед нетерпеливо ожидающими сенсации гостями, потащил упирающегося Ванчихишвили на место работ.
— Ну, какие здесь фугасы с неизвестной взрывчаткой? — насел на него Бирюков. — Что будем сообщать «Комсомольской правде» и остальным?
— Вот это дал ты, друг-кацо! — развеселился подошедший, моментально все сообразивший Заморев. И, кивнув в нашу сторону, «посочувствовал»: — Да не обращай ты на них внимания! Ну что они понимают в славе? Только и умеют ломом чурбаки выворачивать. А мы-то с тобой, а? Чистенько, культурненько провели время... С умными людьми побеседовали... А как на тебя смотрела эта журналистка в шубке! Позавидуешь... Ты ей еще так лихо — про взрывчатку, про мины, про снаряды... [104]
И, не в силах больше удерживаться, он громко захохотал.
Для операторов и газетчиков нам пришлось придумать обтекаемую формулировку о незавершенности работ, о неясности результатов и т. д. Они удалились явно обиженные. А часа через полтора солдаты с миноискателями и лопатами доказали, что в районе переезда были только подготовлены места для установки фугасов (три пустые бочки, заваленные чурбачками), но взрывчаткой в них и не пахло. Остальные десять «подозрительных» мест — лишь гайки, болты и прочее железо, какового всегда много вблизи железной дороги. [105]