Начало, 1941г. Солнечный воскресный день 22 июня 1941 г. детвора встретила возбужденно и даже радостно, узнав о начале войны. Еще через несколько дней мы с любопытством наблюдали, как из ворот Ижорского завода выезжали новенькие броневики. Отцу решением Государственной Экзаменационной Комиссии ВММА 26 июня присвоена квалификация «Врач» и он был направлен в действующую армию санитарным врачом 8-й авиабазы ВВС КБФ (аэродром «Низино», недалеко от Петергофа). Мама, живя в Знаменке, конечно, знала о расположении местечка «Низино» и о транспортных подъездах к нему наверняка знала. В непосредственной близости от Ленинграда врага ещё не было. В начале июля, в один из выходных дней, мы с мамой поехали навестить отца. Подробностей я не помню, но погода была солнечная, и поездка прошла удачно.
Чуть позднее в связи с приближением врага, несмотря на наличие в семье двух маленьких детей, маму стали посылать рыть противотанковые рвы под Мгой, куда она иногда брала и меня. Тогда с Танечкой ещё оставалась няня. Но однажды, когда няня уже уволилась и мы оставались дома с Танечкой вдвоём, по радио объявили воздушную тревогу. Дворничиха заставила меня взять Таню на руки и идти прятаться в щель, выкопанную поблизости от нашего дома у реки. Оттуда я наблюдал, как немецкий истребитель безнаказанно зашел в хвост низко летящему самолёту По-2, дал одну очередь, тот задымил; немец сделал второй заход и добил его. Зенитчики, располагавшиеся на противоположном берегу реки, молчали, очевидно, не хотели выдать своего местоположения. Нужно сказать, что в августе (см. документ, датированный 21 августа) мама получила предписание об эвакуации в Челябинскую область, но, то ли мама проигнорировала его, то ли уже было поздно, но мы остались в блокированном городе. 
Вскоре немцы приблизились к Колпино и мы перебрались в газоубежище, размещавшееся в цоколе школы, предварительно закопав свои пожитки близ дома (вскоре дом сгорел, а пожитки разграблены). Однако, долго оставаться в газоубежище было опасно и мама решила перебраться в Ленинград. Однажды она отвела меня к вокзалу, а сама вместе с сестренкой пошла на огород, накопать картошки в единственный из предметов домашнего обихода, оставшийся у нас, – чайник. В это время начался обстрел Ленинграда. Снаряды проносились где-то над головой. Я испугался и захныкал. Ко мне подошел железнодорожник, погладил меня по голове и успокоил. Теперь при воспоминании о начальных днях войны я с благодарностью вспоминаю этого доброго человека.
В Ленинград мы уехали вчетвером. Мама взяла с собой и Эллу – девушку, соседку по квартире, старшая сестра которой эвакуировалась с семьёй из Ленинграда заблаговременно, не взяв её. Какое-то время мы жили в эвакопункте на набережной реки Фонтанки, д.36, недалеко от Невского проспекта. Ныне это здание, где размещаются газетные залы Российской Национальной библиотеки. (Об истории здания читай в книге 
Надежкиной Н. «Дворец, Фонтанкой отражённый») *. Разместились мы на втором этаже.
Помню, что в эвакопункте находились и беженцы из Прибалтики. В это время в киоске на углу Невского проспекта и набережной Фонтанки ещё продавалось дешевое, но уже невкусное мороженое на сахарине.
Как-то, сразу после переезда из Колпина в Ленинград, мы были в гостях у сестры отца, Шедько (Трусовой) Лидии Фёдоровны. Она с сыном Валентином (муж, Шедько Антон Казимирович, находился на фронте), проживала поблизости на улице. Рубинштейна, в доме №26, кв. №12. В момент, когда мы к ним пришли, по радио объявили: «Воздушная тревога!». Мы вместе с другими жильцами коммунальной квартиры (за исключением мужчин, занятых в тушении зажигательных бомб) побежали
прятаться в бомбоубежище, которое размещалось поблизости в Толстовском доме Доходный дом графа М.П. Толстого. 1910-1912. арх. Ф.И. Лидваль).
Возвращаясь после отбоя воздушной тревоги, у дома, где жила семья Шедько, мы увидели санитарную машину и отца около неё. Оказалось, что в этот день он буквально вырвался из лап немцев, которые уже занимали аэродром «Низино». На “санитарке” были следы от немецких пуль.
--------------------------------
…*Екатерининский институт в 1804 -1807 г.г. перестроен из загородного итальянского дворца Екатерины I.Название получил пот имени сохранённой в ней дворцовой церкви святой Екатерины. Здание института одно из наиболее совершенных сооружений архитектора Джакомо Кваренги. Основанный по плану школьной реформы 1764 г. Н.Н. Бецкого “Генеральное управление по воспитанию обоего пола юношеств” “Екатерининский институт, как и Смольный в 1769 г. вошёл в “ведомство учреждённое императрицей Марией” уже значительно перерождённый. В 1900-е годы он продолжал оставаться закрытым учебно- воспитательным заведением, в которое попадали дочери дворян, офицеров, иногда чиновников. Институт окончили дочери известных людей: Мария Пушкина(1850), старшая дочь А.С. Пушкина, в замужестве М.А. Гартунг, артистка театра им. Горького Раневская(1900-е годы). В предвоенные годы здание бывшего Екатерининского института было занято средней школой.
В послевоенные годы здесь располагались студенческие залы государственной публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина, а позднее газетные залы Российской национальной библиотеки, где я провёл многие дни в студенческие и последующие годы.
|
Вид на Толстовский дом: а) со стороны ул. Рубинштейна; б) со стороны Фонтанки; в) из внутреннего двора
Вскоре мама получила разрешение поселиться в комнате брата отца, Трусова Павла Фёдоровича, проживавшего по адресу: пр. Обуховской обороны, д. 1/3 (до 1941 г. Шлиссельбургский проспект). В это время он вместе с семьёй (жена, Валентина Семёновна, и дочь Галя находились в эвакуации в Уфе). Этот дом одной стороной выходил на бывшую Красную площадь, ныне площадь Александра Невского. Он снесен в 60-е годы при строительстве моста Александра Невского.
Мы въехали в комнату квартиры, размещавшуюся на первом этаже, в которой проживало несколько квартиросъёмщиков. Окно нашей комнаты смотрело во двор. Комната была пустая, в ней, кроме репродуктора на одной стене и двух картин под стеклом на противоположной стене, ничего не было (перед нашей эвакуацией картины на хранение взяли Шедько). За деньги, если бы они у нас даже были, в магазинах ни продуктов, ни вещей уже нельзя было ничего купить.
В сентябре, когда в городе еще ходили трамваи, мама ездила в Новую деревню (а, может быть Старую, не помню) на перекопку огородов, но поездка не оправдывала затрат и в дальнейшем от этих поездок она отказалась. Я же, когда меня мама отпускала погулять, ещё катался «зайцем» на трамвае по Старо-Невскому проспекту.
Блокада*. Помню, как в один из солнечных дней, а было это 8 сентября, мы поехали с мамой на трамвае к её младшему брату, Лапину Ювеналию Васильевичу, который работал на заводе “Большевик” и жил вместе с семьей (женой и сыном Леонидом) поблизости от завода. Вдруг объявили тревогу, трамвай остановился, пассажиров высадили (было это где-то на проспекте Обуховской Обороны). В небе над Ленинградом двигалась огромная армада самолетов. Мы пытались их сосчитать, но их было так много, что сосчитать было невозможно. Немцы бомбили Бадаевские склады. Вскоре резко снизились нормы по отовариваемым карточкам; наша семья, состоящая только из иждивенцев, по карточкам получала минимальные, сначала 300, а затем и 125 граммов хлеба на человека в день. Наступил голод.
В первое время проживания на Красной площади мы ходили в баню на территории Александро-Невской лавры. В один из походов туда мы наблюдали, как во время тревоги зенитная батарея, располагавшаяся поблизости, обстреливала в вечернем небе немецкие самолеты. Чуть позже, когда в связи с заморозками водопровод уже не работал, посещения бани прекратились. Когда и Нева замёрзла, я самостоятельно стал ходить всё с тем же зеленым чайником к проруби за водой.
-------------------------
*Неделя первая блокады Горят Бадаевские склады
Бои за Гатчину и Мгу На низком Невском берегу
А.М. Городницкий
У Карамзина есть такая мысль: «Дети войны взрослеют быстрее, чем их сверстники, чьё детство пришлось на мирное время, и гораздо выше ценят истинные глубинные понятия: добро, красоту». С нами рядом в коммунальной квартире проживала соседка (других соседей не помню), которая работала в военном госпитале. Когда начался голод, она иногда дарила нам, детям, кое-что из еды. До сих пор я не имел возможности отблагодарить её за это.
Постоянное чувство голода толкало меня к походам к булочной. В один из таких походов я “затащил” к нам в квартиру мужчину, который менял дуранду (спрессованные жмыхи, клей и солома) на ценные вещи. Я знал, что у мамы сохранились старинные серебряные часы ее отца. Для мамы часы были дороги, как последняя память о нём. Она сказала, что мы все равно умрем, дуранда нас не спасет, и не стала менять часы (сейчас они находятся у старшей дочери, которой я их передал, как эстафету поколений).
В другой раз я наблюдал такую картину. Из булочной, размещавшейся в одноэтажном полуподвальном здании, находившемся по диагонали напротив нашего дома, (сохранилось до сих пор на Невском проспекте, д.190) поднимался к выходу по лестнице паренек, в руках он нес хлеб с довесочками (очевидно, на всю семью). На выходе из булочной стояла огромная, на взгляд семилетнего мальчишки, (очевидно, опухшая) женщина. Она уже караулила его выход. Когда он поднялся по ступенькам на улицу, она выхватила у него довесок и затолкала себе в рот.
В тяжёлые блокадные дни мама каким-то образом поддерживала связь со своей подругой, Татьяной Михалёвой, которая жила и работала в школе, где-то недалеко от Измайловского проспекта (очевидно, по переписке, так как телефона у нас не было, но почта работала). Чтобы поддержать как-то нас, тётя Таня достала мне билет на Новогоднюю ёлку. На празднике присутствовали “Федюнинцы” – военные с фронта (по прошествии многих лет я узнал, что это были представители делегации из армии генерала Федюнинского). Они привезли с собой подарки для детей. Достался подарок и мне.
В моём архиве сохранилась открытка блокадной поры от дяди Ювы (Лапина Ювеналия Васильевича), в которой он сообщает маме адрес тёти Милы в Казани, куда она с мужем выехала в эвакуацию с военным заводом. В начале января 1942 года пешком по пути в Кронштадт, к месту своей будущей службы, к нам вместе с товарищем он зашел попрощаться. Тогда мы его видели в последний раз. Дядя Юва пропал без вести в декабре того же года. Последнее место его службы: 947 СП, рядовой. Сейчас фамилия Лапина Ю.В. занесена в Книгу Памяти Невского района.
Еще один из запомнившихся эпизодов. В январе или феврале 1942 г. к нам во двор зашел военнослужащий с лошадью, которая заболела (а может быть тоже была голодная и не могла идти, а военному обязательно надо было прибыть в срок в воинскую часть). Он попросил жителей присмотреть за лошадью. Он только вышел за ворота двора, как набежали люди и разрубили ее на куски. Всё это происходило перед нашим окном.
Очевидно уже в феврале, Элла пошла “отоваривать” карточки. При возвращении на нее напали ремесленники и отобрали карточки (из недавнего прочтения книги Валентина Байкова «Память блокадного подростка» я выяснил, что действительно на территории Невской лавры размещалось общежитие ремесленников). Мы были обречены на смерть и умерли бы, если бы не отец. Он в это время служил в авиационной части в Приютино и, иногда по делам службы бывая в Ленинграде, заскакивал к нам. Помню его рассказ о том, что в одной из поездок, он, стоя на железнодорожной платформе, увидел сидящую на земле ворону. Ему очень захотелось застрелить её из пистолета и привезти нам. Но тогда он побоялся военного патруля.
Однажды отец заехал к нам и сообщил, что из их части должна идти машина на Большую Землю и, может быть, это последняя возможность помочь нам эвакуироваться. Ранее мать уже отказывалась эвакуироваться, правда на самолёте, и была права – самолет, летевший из части на Большую Землю, был сбит. И вот очередная возможность. На этот раз мать согласилась.
Эвакуация (конец февраля 1942г – начало 1944г). Отец на санитарной машине привез нас в Приютино. Там нас и еще несколько семей (помню фамилию Карнауховых, которые собирались ехать в Сталинград) погрузили в кузов грузовой машины. И вот в ночь машина тронулась в путь. Проснулся я от того, что машина остановилась, у нее отвалилось колесо. С трудом колесо закрепили и нас благополучно доставили на другой берег Ладожского озера. В Волхове нас погрузили в товарный поезд, из армейских кухонь стали подвозить еду, но в этот момент налетели немецкие самолеты. Поезд тронулся и помчался без остановок до Буя. Немецкие самолёты обстреливали эшелон, но на этот раз все обошлось. В Буе Элла пошла за кипятком и отстала от поезда (мама и Элла нашли друг друга в 60-е годы, и Элла приезжала из Петрозаводска в Никольское в гости).
В феврале 1942 г. от голода умер в блокадном городе мой родной отец. Но об этом я узнал только в 1950-е годы, когда сходил по адресу, где он ранее жил. С тех пор у меня сохранилась справка о его смерти, полученная в паспортном столе жилищного эксплуатационного управления. В 1957 году на этом основании, я смог встать на очередь на получение жилой площади, которую получил в 1963 году.
А мы поехали дальше и через Урал доехали до станции Переметное, что поблизости от Уральска. Оттуда в ночь нас повезли в посёлок Цыганово. Поскольку я лежал на санях без движения, то у меня закоченели ноги. Мама заставила меня слезть с саней и часть пути пройти пешком, чтобы согреться.
Первую ночь в Цыганове мы ночевали у Чеботаревых. Их дом находился на въезде в село, поэтому первоначально нас у них на ночлег и разместили. Семья Чеботаревых была многодетной. В семье было пятеро детей (старшая Мария, ей было в то время лет 11-12, Владимиру 7-8, Сергею 5-6, Нине 2 года, а младшая ещё качалась в люльке под потолком).
В это время хозяин семьи ещё не был призван в армию. Чуть позже его призвали в армию, а вскоре он пропал без вести (оказалось, находился в госпитале после тяжелого ранения, а затем после лечения вновь был на войне и погиб). На следующий день нас окончательно разместили по домам у местных жителей. Большинство домов в селе – мазанки с глиняными полами, а зимы в Казахстане бывают суровыми. Вот в такой дом поместили первоначально и нас.
Первая и вторая зимы и в глубоком тылу были тоже очень голодные. Весной люди стали собирать перезимовавшие колоски пшеницы, в результате случилась эпидемия септической ангины. Заболел и я. Помню, что в качестве лекарства, мама пичкала меня стрептоцидом и водкой (не знаю, где и как она ее доставала). Я выжил, хотя было много смертных случаев. В основном умирали одинокие эвакуированные ремесленники, ослабленные холодом и голодом и ещё мало приспособленные к жизни. Помню, как люди возмущались, когда у умершей от рака бабушки Енечки (она жила одна, поскольку сын был на фронте) люди обнаружили много испортившихся продуктов, которыми она не хотела ни с кем поделиться. Моя маленькая сестренка, Танечка, тогда не заболела, но, как оказалось в дальнейшем, все невзгоды сказались на ней после возвращения в Ленинград
Поскольку у мамы было двое маленьких детей, а Танечке в то время не было и двух лет, мама договорилась с соседкой, у которой дом был с деревянными полами, и мы перебрались, таким образом, к Тужилкиным. В это время у хозяйки дома (помню, что звали мы её просто «бабака», точное имя запамятовал) жили только внук и внучка. Её сын, Иван Федулович Тужилкин (инициалы совпадают с отцовскими; на алюминиевой ложке, вывезенной нами из блокадного Ленинграда, была надпись Т.И.Ф. и мы иногда шутили по поводу того, кому же она принадлежит), был призван в армию и к моменту нашего заселения считался пропавшим без вести. Невестка, посчитавшая, что её муж погиб, сошлась с демобилизованным по ранению мужчиной (когда я пошёл в школу, он был у нас военруком). Младшая дочь, Наталья (в замужестве Ефремова Н.Ф., именно её дочка жила в это время у бабаки) жила в Уральске; старшая, как я узнал уже много позднее, жила в Ташкенте; две средние, Клавдия Кирюшчева и Александра Чеботарёва, были замужем и в то время проживали своими семьями тоже в Цыганове. С бабакой мы жили очень дружно (не очень дружно с ее хулиганистым взрослым внуком, который позднее уехал в Уральск). У бабаки была корова (поэтому мы дети пробовали и молоко)
очень бодучая. Однажды, когда меня послали выгнать её из хлева, корова припёрла меня к стенке рогами. Услышав мой зов о помощи, бабака выскочила из дома, схватила корову за язык и успокоила её. Да, «Есть женщина в русских селениях..,В беде – не сробеет – спасёт… Коня на скаку остановит,…В горящую избу войдет!». Вот бабака была из таких русских женщин.
У бабаки в доме размещались колхозные детские ясли, в которых мама работала заведующей и воспитательницей. Помню, как мальчик Федя, который ещё не мог ходить, быстро перемещался голой попкой по полу.
После блокадной зимы все зубы у меня шатались, поэтому мама натирала мне дёсны медным купоросом, а летом, когда я ходил босиком, и у меня на ногах появлялись цыпки, она смазывала мне мазью ступни ног сметаной.
Первую Пасху в своей жизни я встретил в Цыганово. В этот праздник все ребята обегали дома соседей и приветствовали хозяев говоря: «Христос воскрес!», на что хозяева отвечали «Воистину воскрес!» и одаривали детишек яичками, куличами. Участие в празднике принимал и я, но брать угощения стеснялся. Видно с рождения во мне присутствовал «комплекс стеснения», от чего в жизни я много страдал (особенно в детстве и в юности).
Летом я начал ходить с ребятами на рыбалку и купания на дальнюю речку, которая находилась в нескольких километрах от дома (непосредственно перед «бабакиным» домом находился сад, деревья в котором вымерзли в предвоенные годы, а за ним тоже была речка, но она в летнее время пересыхала и превращалась в ручей). На нашем пути находилась пещера, в которой жили полудикие кошки. Ребята заранее набирали камней, а проходя мимо, бросали их в пещеру. Сам в этих безобразиях я, конечно, не участвовал и страшно переживал. Им же доставляло удовольствие от визга кошек. У меня же замирало всё в груди от жалости к ним, но противостоять их разбою не мог.
Подходя к реке, которая представляла собой чередующиеся озерца с протоками, в которые люди на ночь ставили «морды» (морда - плетеная из гибких прутьев снасть для ловли как большой рыбы, так и живца, в виде сетчатого цилиндра с конусным входом), ребята проверяли «морды», доставали попавшуюся в них рыбу и забирали себе. В озерцах мы и купались. Там я научился плавать по-собачьи, там научился и ловить рыбу, хотя не помню, чтобы я ловил много.
Однажды, возвращаясь одиночно с купания, меня застала в степи гроза. Небо потемнело, засверкали молнии, пошел крупный с градом дождь, я испугался и бросился бежать. Успокоился, когда уже близ посёлка повстречал пастуха со стадом.
Нашими соседями была семья Мякушиных. Они жили в пристройке, примыкающей к бабакиному дому, и у нас за стеной. Ранней весной с Митей (старший) и Ваней (мой одногодка) Мякушиными, я ходил в степь, где они ловили для еды сусликов. Степи в это время года вокруг села простирались на многие километры и были покрыты лужами. Процесс ловли проходил следующим образом. Ребята брали с собой мешок и ведро. По пути они набирали в ведро воду и, когда встречалась нора, заливали в неё воду. Суслик высовывал из норы голову, а тут-то его ждала ловкая рука ловца. Суслика хватали и бросали в мешок.
Чуть позже, когда вода высыхала, степи покрывались дикими тюльпанами, на лугах вырастал дикий лук, который мы собирали и из которого дома мама с бабакой делали начинку для пирогов. Лето в Казахстане очень жаркое (зимы, напротив, снежные и холодные). Если весной вся степь зелёная и покрыта тюльпанами, то к середине лета солнце выжигает всю траву и степь покрывается колючками и по ней становиться невозможно ходить босиком. Зато к осени созревают не только обычные овощи, но и теплолюбивые. Помню, как осенью через посёлок шёл караван повозок, в которые были запряжены верблюды, и загруженных бахчевыми. Верблюды созданы природой для жизни в безводных пустынях и сухих степях, но они хорошо переносят и холода и способны перевозить грузы в глубоких снегах.
Первого сентября 1942 г. я впервые пошел в школу, хотя был готов учиться с семи лет, но помешала война. Первой моей учительницей в Цыганово была Сара Юдовна (фамилию не помню). В Цыганово, она, её сестра Мара Юдовна (моя учительница во втором классе), брат Моня и, дочь Мары Юдовны, Соня, бежавшие из белорусского города Бобруйска, жили одной семьёй. Насколько я помню из их рассказов, при бегстве они ехали в одной машине с немецкими десантниками-лазутчиками, но те их не тронули, потому что находились в тылу у наших войск и побоялись выдать себя.
Первоначально школа размещалась в соседнем доме и была с глиняными полами. Мой сосед по парте, Володя Чеботарев, был из многодетной и бедной семьи. Он очень хотел учиться. Но у него не было обуви и, пока было тепло, он ходил в школу босиком. Позднее, когда начались холода, а полы были глиняные, он пытался согревать ноги в парте, но затем, когда стало очень холодно, ему пришлось школу оставить.
Второй класс я заканчивал уже в другом здании школы, которое размещалось на противоположном берегу речки, Мне учиться было легко, так как я умел хорошо читать, писать и считать. Этому меня научили ещё до войны, когда мы жили в Колпино. В памяти отложились следующие моменты: первоначально учителя водили меня даже во второй класс и демонстрировали на мне как надо читать; слова из первых стихотворений, которые мне пришлось выучить уже в Цыгановской школе. Так запомнились два отрывка, один из песни «Два Сокола» (музыка В. Захарова, слова народные, перевод М. Исаковского, 1936г):
На дубу зелёном,
Да над тем простором,
Два сокола ясных
Вели разговоры
А соколов этих
Люди все узнали:
Первый сокол – Ленин,
Второй сокол – Сталин; и второе четверостишье из стихотворения С.В. Михалкова «Граница»:
В холодный мрак,
Посланцем белых банд,
Переходил границу враг-
шпион и диверсант.
Он полз ужом на животе,
он обходил посты по свежей выпавшей росе
Обладая в детстве хорошей памятью и рано научившись читать, я знал много стихотворений с довоенной поры и с удовольствием их декламировал взрослым слушателям, когда меня просили. В то время я ещё не понимал, что именно моя пафосная картавая речь вызывает улыбки. Когда же мою речь слышали ребята (особенно деревенские), они реагировали на неё так: еврей, сдохни поскорей!
Ученический тетрадей в школе не было (иногда в письме папа присылал тетрадные листы), но чаще приходилось писать между строк на казахских книгах довоенного издания. Помню, как мы выпрашивали листочки у одноклассника – по фамилии Каймашников. Его отца, тракториста и комбайнера в армию тогда не брали, их семья, по нашим меркам, жила зажиточно, и он писал в амбарной книге (из листов линованных). Если он не давал листочка, когда я у него просил, приходилось закрывать свои записи и тем самым не давать списывать.
Во втором классе, у нас была военная подготовка. Преподавателем был демобилизованный из армии после ранения мужчина (фамилию тоже не помню). По селу мы ходили строевым шагом, как инвалиды из повести Пушкина «Капитанская дочка», имитируя наличие винтовки. Очевидно, и нас готовили к войне, которая закончилась ранее, чем мы подросли. Помню, как часто по вечерам парни и девушки пели песни, когда ребят провожали в армию.
Зимой по просьбе мамы её знакомый - кузнец (как выяснилось, из Колпина), которого по каким-то причинам не брали в армию, смастерил мне лыжи. Из какого дерева он их изготовил, не знаю, только помню, что их носы загибались очень высоко к верху. Объясняется это тем, что в Казахстане хвойные леса не растут, отсюда и дефицит деловой древесины. Даже вместо ёлки на Новый год нам пришлось наряжать высохшую яблоню. Кататься на лыжах в тех местах есть где, так как вокруг простираются отроги Уральских гор. Однако катались мы почему-то преимущественно с береговых горок на ледянках (обливали, вылепленный в форме глубокой тарелки навоз со снегом, внутрь которой укладывали солому).
Прогуляв весь светлый день на улице, готовить вечером уроки было невозможно, так как электричества не было. Приходилось рано утром вставать и при свете лампадки у бабакиных икон делать уроки.
Запомнилось мне и мытьё в Цыгановской бане. Как-то зимой послала меня мама мыться в баню. Пока старух в бане не было, жара была терпимой, но когда они пришли и поддали пару, я вынужден был выскочить из неё без одежды, сунув только ноги в валенки и набросив на себя пальтишко. Зимы же в Казахстане морозные и снежные. Бывало и так, что сугробы достигали высоты крыш. Однажды пришлось откапывать Мякушиных. Двери из их мазанки открывались наружу и поэтому выбраться самостоятельно на улицу они не могли.
Лето в Казахстане, напротив, очень жаркое. Если весной вся степь зелёная и покрыта тюльпанами, то к середине лета солнце выжигает всю траву и степь покрывается колючками и по ней становиться невозможно ходить босиком обычному человеку. Зато созревают не только обычные овощи, но даже бахчевые.
Во время второй военной зимы в бабакин дом подселили безногого (без двух ног) колхозного бухгалтера. Для той поры он был завидным женихом и выбирал себе в невесты (помню, что по этому поводу он советовался с мамой) самую красивую девушку. Иногда в поздние зимние вечера взрослые при свече во что-то играли, лузгая (есть, разгрызая и выплевывая шелуху, скорлупу) семечки подсолнухов, которые в Казахстане тоже хорошо вызревали. Я спал на печке, но спал тревожно, боялся, чтобы бухгалтер и за мамой не начал ухаживать (я с детства оберегал семью).
В Цыганове я многому научился: сам подшивал валенки, толок в ступе пшено, летом заготавливал из навоза кизяки (топливо для русской печи). Осенью упросил маму, чтобы она отпустила меня со старшими школьниками убирать урожай (потом об этом очень жалел, так как очень скучал).
В суровые военные годы игрушек мы не имели. Летом лепили их из глины. Зимой я играл бумажными игрушками (однажды в письме папа присылал мне цветные бумажные картинки кораблей, самолетов, пушек и танков, рельефно напечатанные на машинке). Летом же мы играли в альчики (альчик – надкопытная кость овцы, которую мы заливали свинцом). А однажды для высекания огня извлекли из готовой косилки, стоявшей у кузницы, ножи, таким образом, частично разобрав её. Затем, осознав, что это мне грозит поркой, остался ночевать у Чеботаревых.
В целом же я рос дисциплинированным и послушным ребенком, а допускал оплошности по недопониманию. Взрослые меня обычно хвалили, но был я слишком застенчивым и обидчивым. Часто мне доставалось ни за что. Так однажды во время большой перемены мы с Ваней Мякушиным побежали на перемене домой перекусить. Идя по дороге, он подхватил камень с земли и, ни с того ни с сего, бросил в меня. Я не успел среагировать, и в результате у меня оказалась разбитая голова. И вообще Иван был большим драчуном. Вспоминаю, как он и его рыжий приятель, смертным боем дрались из-за девочки, как петухи из-за курицы. Никто не уступал друг другу, пока старшие их не разогнали.
Первый и второй классы я закончил отличником. Помнится тёплый солнечный день, мы с товарищем идём по речке, закатав до колен штаны. И тут кто-то с берега нам сообщил, что в школе проходит вручение табелей по итогам обучения за год. Я поспешил туда. Там за отличную учебу меня наградили конфетой, которую я долго хранил высоко на шкафу и вспомнил о ней много лет спустя.
1944г, Уральск. Ефремова (Тужилкина) Н.Ф. 1957. Ефремова Л,
(слева) и Трусова Л.В. перед реэвакуацией ровесница Тани Трусовой
Вспоминая о двух годах прожитых в эвакуации, хочется добрым словом вспомнить прекрасные семьи Тужилкиных, Чеботарёвых, Кирюшчевых, …, которые помогли нам выжить вдали от дома в суровые годы войны. Недаром говорят: «Выходит, нужна общая беда, чтобы люди стали братьями и сёстрами».
Возвращение из эвакуации (07.1944-12.1945). Зимой 1944г. наши войска окончательно сняли блокаду Ленинграда, изгнали из Ленинградской области и отбросили врага к Нарве. Весной пошли слухи о реэвакуации, а вскоре отец прислал для этого вызов. Летом, сразу после окончания школьной поры, мы отправились в Ленинград. В Саратове мы имели пересадку. У вокзалов в то время всегда было много таких же, как и мы, людей с вещами, поэтому нам с мамой поочередно приходилось караулить свои пожитки. Как-то мама разрешила мне отойти от вещей и погулять. Один мужчина, видно принял меня за воришку, и что-то обидное мне сказал. У меня тут же выступили слезы на глазах. Этот факт я также запомнил на всю жизнь.
На полпути, в Ростове Великом, нам пришлось задержаться. Очевидно, это было связано с тем, что немцы остановили наступление наших войск у Нарвы. Мы жили среди многих других беженцев в каком-то здании. Маме дали даже временную работу, но
На полпути, в Ростове Великом, нам пришлось задержаться. Очевидно, это было связано с тем, что немцы остановили наступление наших войск у Нарвы. Мы жили среди многих других беженцев в каком-то здании. Маме дали даже временную работу, но примерно через месяц нам разрешили продолжить путь в Ленинград. Помню, когда мы проезжали район станции Поповка (не доезжая города Колпино), я наблюдал голые стволы деревьев бывшего леса, который практически истребили во время минувших боев. Поскольку в начале войны мы потеряли жилую площадь, и прописать нас было негде, маме от областного отдела народного образования (облоно) выделили две комнатки в Сиверской (Гатчинский район Ленинградской области) на улице Южной*, д.17. Мама получила место работы в школе рядом с вокзалом. В этой же школе я проучился в третьем и полгода в четвертом классе. 
Очевидно, мама выбрала именно это место для временного пристанища, так как недалеко от Сиверской, в том же Гатчинском районе, в селе Никольском (ранее Сиворицы), находится родина отца, где в то время проживала его мать Агриппина Ильинична Трусова и где когда-то, в начале 30-х годов, работала учительницей мама.
Деревянный дом на южной окраине пос. Сиверский по ул. Южной д.17, очевидно, когда-то до революции принадлежал состоятельным людям. Почему я так думаю? Во-первых, он был в хорошем состоянии, находился в прекрасном месте: в лесном массиве; первый этаж из пяти или шести комнат теплый и потому жилой, с окнами, выходившими на все стороны Света (юг, восток, север и запад); второй - не отапливаемый этаж
Во время оккупации этот дом занимали немцы. В саду ими был возведён железобетонный дот, на втором этаже дома оставались неиспользованные телеграфные диски. Что характерно для немцев, Южная улица была покрыта древесным настилом.
Когда в августе 1944 года мы в доме поселились, кроме нас, в нём уже жили ещё две семьи. Одну большую комнату, с окнами на запад, занимали: женщина лет сорока пяти (ФИО запамятовал), работавшая стрелочницей на железной дороге, и её дочь, Мария, лет 15-16, работавшая официанткой в лётной части.
Две комнаты с окнами, выходившими на север и восток, занимали уже не работавшая пожилая женщина («мадамик» Львова, как она просила себя называть) и её сын Дмитрий, инвалид, лет сорока пяти, работавший фотографом. Насколько я помню из их рассказов, они были беженцами (якобы до войны они жили в Лигово); вскоре после начала войны они оказались на немецкой стороне и вблизи линии фронта, поэтому немцы заставили их переехать в тыл, и они остановились в Сиверской. Помню, что сразу после войны, осенью 1945 года из Германии вернулась взрослая дочь мадамик Львовой (лет 30) – Ольга, с маленьким ребёнком в красивой немецкой коляске. До войны она не была замужем и в 1941 или 1942 году немцы угнали её на работу в Германию. Там она познакомилась с пленным французом, от которого родила ребёнка. После освобождения из неволи пару разъединили. Ольга вернулась с ребёнком в СССР. Две комнаты, в которых мы проживали, были небольшими и очень светлыми. В каждой из них окна выходили на юг, а в одной и на восток, и смотрели в сад. Их и комнаты соседей разделяла кухня, окно в которой выходило на восток и «смотрело» в сад, а выходная дверь из дома была на западной стороне.
-------------------------------------------------------
*На бывшей улице Южной (с 70-х годов XXв улица Стурцеля), сохранились остатки дачи Патриарха Алексия I и запущенного сада, служившего когда-то детям-сиротам.
В конце августа или начале сентября к нам на короткую побывку приехал отец. Его 12-й истребительный авиационный Краснознамённый полк (12 ИАКП ВВС КБФ) в тот момент базировался на аэродром Кёрстово (см. фото) недалеко от Ленинграда и командование отпустило в кратковременный отпуск. Запомнился день, когда отец выбрал время и сходил со мной и Танечкой в лес и продемонстрировал стрельбу из пистолета ТТ. Ещё до выстрела Танечка закрывала пальчиками уши, а в момент выстрела и глаза. Тогда она, так мне казалось, чувствовала себя ещё нормально.
В сентябре мама начала работать, а я пошёл учиться в третий класс. Жили мы голодно, хотя мама и получала дополнительные деньги по аттестату. Основной едой были: постные щи с хлебом и картошка с грибной подливой. Грибы мы собирали под ёлками, когда по пути домой из школы шли с мамой вдоль р. Оредеж. Запомнился случай, как после уроков в мамином классе кто-то из учеников оставил большую красную помидорину. Мама предложила мне её взять, но я постеснялся, хотя и очень хотелось.
Поздней осенью маме от школы привезли на дрова толстенные еловые брёвна. Ей одной было трудно справиться с их заготовкой. Приходилось и мне помогать пилить
Силами школы для учащихся тоже было организовано дополнительное питание. Для этого при ней было организовано своё хозяйство и на пришкольном участке силами учителей и учеников выращивались овощи, в основном картофель и капуста.
Не помню с кем оставалась сестрёнка, когда мама и я были в школе. Вскоре после отъезда отца она заболела: стала отказываться от еды, что бы мама ей не предлагала. Вначале её положили в больницу в посёлке Старосиверская, но ей становилось всё хуже. Тогда мама отвезла Танечку в Ленинград, где её поместили в больницу имени Раухуфуса. Там установили, что у неё больны все важные для жизни органы: сердце, почки. Уже в наше время (в XX1 веке) исследования показали (см. статью Георгия Багрова «Блокада обозначила границу младенчества»), что в любых критических ситуациях (не исключение и блокада) страдают, прежде всего, самые слабые – дети и пожилые люди.
Помню, как в конце ноября мама уехала к Танечке в больницу, и я остался один. Ночью, накануне приезда мамы, я проснулся от страшного сна, мне снилось, что по стенам забираются мыши (я с детства не терплю мышей и крыс). Я вышел на общую кухню, где просидел до самого утра. Когда мама приехала, я от неё узнал, что Танечка умерла. Её похоронили на Волковском кладбище в Ленинграде. Помогала маме с похоронами Шедько Лидия Фёдоровна. Могила Танечки не сохранилась, поскольку её никто не посещал во время службы отца за границей.
Глубокой осенью я, как и другие мои одноклассники, участвовал в перекопке картошки на пришкольном участке и натёр палец левой ноги. У меня образовалась флегмона, опухла нога. Мама опасалась, что её придется ампутировать. Помню, как она на крикушах носила меня к известному Сиверскому врачу, который вскрыл мне нарыв и затем лечил ногу своими мазями (пометка от операции осталась до сегодняшнего дня). Мама, зная, что в годы войны мы были лишены всех детских радостей и, потеряв уже дочь, обещала мне купить после выздоровления игрушку (сейчас не помню какую), чтобы я только потерпел. Потом, когд