Мрак и сырость охватили богомольцев, как только перестал проникать к ним дневной свет. Головами они касались свода, а плечи кое-где едва протискивались между гладкими стенами из желтого известняка. В стенах вырыты были кельи и ниши, где, казалось, не уместиться бы и ребенку. Но чернец глухо сказал:
— Дивен бог во святых своих, и все хотения его — в них. В сих пещерах пустынники проводили годы своего жития без хлеба, без света, а питались только злаками. Некоторые закрывались в своих кельях, и им подавали пищу в щель. Господи, внемли их молитвам! Иван Многострадальный выкопал себе яму до пояса. В ней провел несколько лет, так и помер, но и доселе продолжает стоять, как живой.
Черные, мохнатые тени перебегали по стенам, заглядывали в ниши, а когда туда достигал свет от свечек, видны были гробы. В них лежали голые и одетые в мантии или в черные рясы бородатые чернецы, опоясанные железными поясами. Лица чернецов иссохли, потемнели, такими же были и руки, выставленные из-под покровов. Не изменились только волосы.
Чернец шел вперед по извилистым ходам пещер и монотонно говорил:
— А Иван Преподобный затворился в пещере и провел в ней многие годы. Его брат Феофил тоже жил пустынником на Святой горе. Когда он пришел проведать Ивана, то не застал уже его в живых и поселился в его келье. Так и жил пустынник до конца дней своих. После смерти понесли его хоронить, и свершилось чудо. Славен господь бог, иже на небеси! Яма была тесная, и его брат, уже несколько лет как умерший, чтобы дать место единокровному, повернулся на бок. Так и доселе лежит, нам во удивление и во славу господа бога, с поджатыми коленями.
Тут же была подземная церковь, в которой Антоний и Феодосий отправляли службу, а теперь служили по субботам чернецы. На низеньком иконостасе образа до сих пор сверкали, как новые.
Следом за чернецом шла старенькая бабуся, повязанная платком.
— Пан-отче мой добрый, — сказала она, — прости меня! Про Чоботка ты бы еще... Он, говорят, наш заступник был перед супостатами. Где он, сердечненький, упокоился?
Чернец не обратил внимания на бабусины слова и продолжал:
— Святые отцы Антоний и Феодосий по приходе сюда выкопали под горою церковь, а сами поселились в пещерах и долго вели жизнь пустынников вместе со своими учениками, а когда надумали заложить здесь монастырь, явилась им на горе среди леса пресвятая дева в огненном сиянии, а деревья вокруг охвачены были пламенем. И сказала им пресвятая дева: «Воздвигните здесь монастырь и большую церковь во имя мое!» Тогда святые отцы вышли из пещер и сотворили церковь, небесам подобную. А вот в сей пещере лежат нетленные кости двенадцати строителей праведных, своими трудами воздвигших сей храм во славу божию.
Максим Кривонос осветил пещерку свечой. В ряд лежали скелеты из мелких, должно быть детских, косточек, между которыми попадались и вовсе не похожие на человеческие. Он удивленно поднял глаза и встретился с недобрым взглядом монаха. В следующей пещерке лежали мощи человека огромного роста. На левой руке заметен был след от раны. Это, верно, и был Чоботок, по прозванию Илья Муромец. Рассказывали люди, напала как-то на Илью Муромца вражья рать, как раз когда он обувался. И так как не мог он в поспешности ничего захватить, то стал защищаться чеботом, который не успел еще обуть, и одолел всех врагов. Кривонос хотел спросить у чернеца, где же эти чеботы, но ни монаха, ни богомольцев впереди уже не было, даже не слышно было их шагов. Кривоноса обступила тишина, и только где-то время от времени звонко капала вода, как бы отбивая минуты. Он, ошеломленный, оглянулся; ходы в пещерах были путаные, и выбраться из них на свет без поводыря было невозможно. Язвительная усмешка искривила его губы: «Пускай бы какой-нибудь шляхотка над казаком посмеялся, а то чернец».
Он свистнул с такой силой, что огарок свечи у него в руке погас.
Где-то поблизости послышался такой же свист, а может, то отозвалось эхо, но Кривонос все же, держась за стенку и неуверенно ступая, двинулся вперед. Сзади чудились какие-то шаги, словно за ним гнались скелеты монахов, святость которых он взял под сомнение. Волосы зашевелились у него на голове: только теперь Кривонос понял недобрый взгляд монаха. Страшной карой надумал покарать его чернец. Должен верить, хоть и видишь перед собой овечьи кости вместо человеческих!
Наконец впереди забрезжил огонек, и послышались возбужденные голоса. Мартын держал чернеца за подрясник и, казалось, не знал только, чем его лучше прикончить. Чернец торопливо клал на него кресты и кричал:
— О господи, за грехи ты караешь нас гладом, мором и казаками! Сгинь, сатана!
Кривонос захохотал так, что богомольцы даже съежились, а чернец стал креститься и того чаще.
— Брось его, Мартын! Хочешь мучеником сделать? Да он спит и во сне это видит.
Вырвавшись из рук казака, чернец поспешил по ступенькам наверх, и через минуту на богомольцев повеяло погожим, душистым воздухом. Солнце слепило глаза, лазурь струилась над садами, и в небе, как тонкое кружево, плыли прозрачные облака.
— Не божеское это дело, — сказал Кривонос, — бежать при жизни света белого, солнца ясного!
— Нечистый, верно, прислал тебя из пекла! — сказал чернец, глядя на него испуганными глазами.
— Хуже, пан отче, из самого Запорожья. Что ж, и отцы начальники понимают так казаков?
— Каждому воздается по его заслугам.
— На за твои заслуги, чернече! — Максим Кривонос высыпал ему на ладонь несколько серебряных монет. — Поди к владыке, скажи: от пана кошевого есть дело, и приношение товариство прислало. А меня найдешь в большой церкви.
Растерявшийся чериец снова принял смиренный вид и низко поклонился.
— Да благословит тебя бог, но только преподобный отец митрополит давно уже никого не принимает, за него архимандрит наш Иосиф правит.
Кривонос слышал, что митрополит Петро Могила болен, а Иосиф Тризна, игумен Печерского монастыря, может вскоре стать киевским митрополитом, и сказал:
— Иди к отцу игумену, к нему-то и относится мое дело.
Возле церкви мордастый чернец с копною черных волос на голове торговал «святой водой», потчуя богомольцев из ковша в форме креста. Кривоноса томила жажда, и он тоже взял ковш — и залюбовался. Ковш был золоченой бронзы, старинной византийской работы, с драгоценными инкрустированными изображениями святых и с греческими надписями. Прозрачная вода колыхалась в голубом корытце и еще больше возбуждала жажду. Кривонос попросил и себе «святой воды» и, вместо того чтобы пригубить, как делали другие, выпил три полных сосуда.
IV
Через сад казаки вышли к верхней лавре. Над главными воротами точно висела церковь с высоким многогранным куполом и множеством круглых окошечек. Два привратника охраняли железные ворота, которые сейчас были открыты, и в них свободно проходили богомольцы. Прямо перед ними тянулась широкая дорога к большой церкви, которая снаружи похожа была на белый иконостас, а по обе стороны дороги стояли опрятные кельи монахов с палисадниками под окнами.
На площади перед большой церковью поднималась в небо деревянная колокольня, рубленная в четыре угла. Мартын вынужден был придержать шапку на голове, чтобы разглядеть на колокольне крест. По витой лестнице внутри колокольни можно было подняться наверх, где висело пять малых и больших колоколов, но самый большой колокол — «Балык», в двести пудов, — висел на другой колокольне, пониже. Она тоже стояла на площади, через дорогу.
Когда казаки вошли в подворье, над головами у них прозвучал мелодичный звон часов. Часы помещались на высокой колокольне и отбивали каждую четверть одним ударом в малый колокол, а когда проходил час, били четыре раза, затем большой колокол отбивал количество часов, и его звон разносился далеко по окрестностям.
Снаружи на колокольне были еще солнечные часы. В ясные дни тень от шпенька ходила по кругу и тоже показывала время.
Вечером [ По-н ы нешнему около восьми часов ] часы били в большой колокол двадцать четыре раза. На этом кончался день. Тогда еще одни часы, висевшие на меньшей колокольне, у ворот, несколько раз ударяли в железное било, чтобы все, кто оставался еще где-нибудь за пределами монастыря, вошли и замкнули за собой ворота.
По монастырскому подворью, как грачи по стерне, сновали монахи: они были в черных рясах, с черными скуфьями или клобуками на головах. Кривонос как будто насквозь их видел, и, когда мимо прошел чернец, смиренно опустив долу очи, он тихонько сказал:
— Из этого раба божия добрый казачина будет, аж глаза заискрились, как увидел саблю. Ты с ним побеседуй. Мартын!
— Они хоть и божьи слуги, а оружие любят, сам видел в кельях.
Нищие, калеки, юродивые, как саранча, облепили дорогу к церкви.
Ударил большой колокол. Восемь чернецов раскачивали его язык, и медный голос падал сверху на сады, на пещеры, на тихие воды Днепра. В ответ на первый удар «Балыка» сразу зазвонили колокола в двадцати трех церквах. От звона загудели киевские горы, голуби стайками поднялись с колокольни и закружились в прозрачной синеве.
Группы монахов и богомольцев потянулись к большой церкви. Она была четырехугольной формы и сложена из кирпича и камня, а стены выбелены известкой и снаружи и изнутри. Церковь венчали девять куполов.
Казаки вошли во внутрь. Посредине из-под высокого свода спускалось на цепях медное паникадило. Справа вздымалась дугой высокая мраморная арка с письменами.
На блестящем мраморе были искусно высечены люди, кони, колесницы, пушки и ядра.
Образа чудесного письма в золотых и серебряных окладах, резные киоты, свечи, которых было что звезд на небе, ошеломляли богомольцев, и они, перешагнув порог, благоговейно падали на колени. В глубине храма возвышалось четыре алтаря с золочеными вратами, украшенными крестиками, образками, жемчугом и брильянтами. Евангелие в руках у Иисуса было из кованого серебра, а письмена — золотые. Над царскими вратами среднего алтаря висел крест из чистого золота, а перед алтарем стояли два тяжелых подсвечника из желтой меди. Четыре льва поддерживали каждый подсвечник. Свечки зеленого воска как в одном, так и в другом подсвечнике подымались от края к середине все выше, создавая перед алтарем подобие звездной арки. Такие же звезды мерцали в многочисленных лампадах, в которых вместо масла горели свечи.
Сизый дым от свечек и ладана легкими облачками плавал по церкви и клубился над головами в золотых лучах солнца. На клиросе и где-то наверху пел хор. Священник в дорогих ризах уже стоял у царских врат, но Максиму Кривоносу не шли на ум ни молитвы, ни проповедь, совсем другие мысли теснились у него в голове.
Печерская лавра владела тридцатью городами, ей принадлежало четыреста сел и хуторов с землями и посполитыми [ Посполитые - крестьяне ]. Монастырские займища тянулись до самой Волынской земли, располагались даже в Польше. Монахов в монастыре проживало только пятьсот человек, а имения хватило бы на несколько тысяч. Но чернецам и этого было мало. Частенько они еще просили милостыни у царя московского либо господаря валашского.
— Просящему воздастся... — услышал с амвона Кривонос. «А что воздается украинскому народу? Панское ярмо? Льется кровь и будет литься, пока не научим панов уму-разуму... Встали б единодушно — одни силой крепки, другие деньгами, — а тогда и ставь свечи».
Кривонос вспомнил заклятие чернеца, и обида легла ему на сердце. «С саранчой, с мором сравнивает казаков!»
— Благодарите Конашевича, а то бы и вас давно обернули в униатов! — сказал он с сердцем.
Иезуиты, бернардинцы [ Бернардинцы – католический монашеский орден ] и доминиканцы давно уже обосновались в Киеве. Король польский, как владетель города, отдал латинскому бискупу [ Бискуп – католический епископ ] только часть Подола, за канавой, а сейчас бискуп захватил уже все земли до самой Иорданской обители, завладел даже Иорданщиной, прихватил еще и Кожемяки. Иезуиты уже у самого порога киевской Братской школы, на Подоле, построили свою коллегию.
Латинская церковь наступала на православную со всех сторон.
Максим Кривонос так задумался, что не заметил, как вышел из церкви, и опомнился только возле митрополичьего дома.
Покои игумена размещались в двухэтажном доме с высокой башней, обнесенной балюстрадой. С балкона виден был Днепр и бескрайные просторы за ним, внизу зеленели сады.
Стены просторной палаты, полной воздуха, были увешаны портретами патриархов, образами и картинами на библейские темы. Перед образа́ми горели лампадки. На одной стене в виде ветвистого дерева развешано было дорогое оружие. Здесь были алжирские и казацкие ружья, кривые сабли и рыцарские мечи, пистоли и стрелы. Вдоль стен стояли обитые скамьи и кресла красной кожи, а на полу перед столом лежал пестрый персидский ковер.
Максим Кривонос залюбовался турецкой саблей и не услышал шороха за спиной, а когда обернулся, архимандрит Тризна уже сидел в кресле за широким столом. Черный клобук до самых глаз прикрывал розовое лицо с прямым удлиненным носом, тонкими губами и черной, тронутой по краям серебром, бородой. Холеная рука лежала на раскрытой книге, а карие глаза внимательно разглядывали казака. Справа за спиной архимандрита стоял молоденький келейник с девичьим лицом и рассыпавшимися по плечам кудрями.
От неожиданности Максим Кривонос смутился. Идя сюда, он не без умысла закрутил змеей оселедец и пустил его за левое ухо, не обил пыли с сапог и даже сабли не отстегнул. Пускай знают слуги божьи, что не на пуховиках проходит жизнь казаков! Но сейчас он почувствовал себя неловко и сам себе показался дикарем. В ироническом взгляде проницательных глаз и в холеной бороде, и в тонких пальцах архимандритовых рук видно было благородное происхождение. В крепко сжатых губах и твердом, решительном подбородке чувствовалась сила, с которой трудно было бороться.
Именно это и задело Кривоноса. Кровь кинулась ему в лицо, и взгляды их скрестились, как отточенные мечи. Тем не менее Кривонос не забыл о своей цели и смиренно сложил руки, прося благословения.
— Гордыня отняла у тебя разум, казаче. Почто позволил дьяволу возмутить душу свою? — сказал архимандрит. — Нетленность телес, иже почивают в пещерах, довольное есть свидетельство святыни ихI
«Уже все знает!» — удивился Максим Кривонос. Он понимал, что архимандрит ждет от него покаяния, но от этого в нем еще больше поднималось возмущение. Не затем он целый месяц глотал пыль по дорогам. И он медленно стал разгибать спину.
Тризна перекрестил его щепотью и снова сел в кресло.
— Гордому бог противится, а смиренному посылает благодать.
— Преподобный владыко, — сказал Кривонос, сдерживаясь, — старшина войска Запорожского и все товариство Низовое желает тебе здоровья и всепокорнейше просит благословить на труд тяжкий в защите веры православной, земли русской.
— Мир божий над всеми нами, — ответил архимандрит уклончиво — А за грехи взыщет судия праведный, ибо не о славе божией, а о своей печетесь. Вы враги самим себе и злые обидчики своих близких.
— Да коли паны не то что посполитым, а и казакам-запорожцам уже запрещают по своему разумению жить.
— Богу лучше знать, как на земле править, а вы чернь подстрекаете, против власти натравливаете. Всякий властитель от бога, ибо сказано: «И в былинке часть дыхания моего». Надо покоряться, тогда и бог благословит!
Кривонос насупил брови.
— Живодерам кориться — что с грехом мириться. А мы знаем другое, преподобный отче: «Врагу твоему веры не даждь». Казаки — щит и ограда против ворогов, а не глад и саранча. «Немощных мира избрал бог, дабы посрамить сильных» — так сказано в писании.
Тризна испытующе посмотрел на казака. Взгляды их снова скрестились. Кривонос с удовлетворением отметил, что монах не выдержал, первый отвел глаза и сухо сказал:
— Христианину приличествует власть над собой...
— А если доводят до крайнего отчаяния? Паны польские в карах своих потеряли меру: дошли до таких жестокостей, до такого тяжкого гнета... Не только карают, а вконец изводят братню нашу, казаков. Унией душат христианский мир. Доколе ж еще терпеть? Сами на себя беду накликают. А поддержат монастыри — истребим унию и шляхту, так что и следа не останется.
— Не надейтесь на достояние бедных чернецов, не станет и преподобный митрополит потакать своевольной черни. Сила без разума только разрушает.
— А слабый и с разумом погибнет.
— Православная церковь не так слаба, чтоб нуждаться в казацкой поддержке. Нам бог в помощь, а не казаки!
— Преподобный владыко, народ православный только своих прав добивается.
— Не народ, а хлопы!
— А хлопы что, разве у бога теля съели?
— Вреден богу бунт хлопский.
Архимандрит отвел локти, как черный ворон крылья, и келейник поднял его с кресла.
— Народ молчит и славит бога и светлейшего короля за его милости, а ропщут такие бунтовщики, как ты!
— Вот как стоите вы за обиженных? — Глаза Максима потемнели и впились в архимандрита. — Их беспомощное молчание, преподобный отче, красноречивее, нежели твоя ученая философия!
Архимандрит потряс бородой, беззвучно задергал губами, испуганный взгляд его забегал по палате: казак, точно дьявол, стоял перед ним с глазами, налитыми кровью, и нащупывал рукой саблю. Наконец Кривонос стиснул зубы и круто повернулся к двери.
От его шагов на столе заколыхался трехсвечник и тонко зазвенели хрустальные подвески.
В прихожей ждал с мешком серебра Мартын. Он слышал из-за двери их разговор, молча взял мешок под мышку и вышел вслед за Кривоносом.
Кривонос шел широкими шагами и говорил:
— Сладко поет: паны все от бога, значит — покоряйтесь живодерам! Так и уния от бога? Правильно говорит о вас чернец Иван Вишенский: «Да прокляты будут владыки, архимандриты и игумены!.. На местах святых лежа, деньгу собирают, девкам своим приданое готовят...» Христопродавцы долгогривые!
— Когда едем? — спросил Мартын, равнодушный к атамановым проклятиям.
— Сейчас!
Только казаки оседлали лошадей, как в гостиницу прибежал архимандритов келейник.
— Святой владыка просит пана еще раз навестить его, — сказал он растерянно.
— Казаки с богом не торгуются! Так вот и владыке передай, чернец!
Конюший Харлампий, старичок с добрыми глазками, слушал, стоя в сторонке. Когда келейник отошел, он, понизив голос, сказал:
— Это уже чернецы на хвост наступили архимандриту нашему. А о чем ты поминал — дело угодное богу!
— Да только не митрополиту!
— Сказано: «Не судите, да не судимы будете». Говоришь, крут он с казаками. Таков и с чернецами. Много нажил он себе врагов, ибо со священников строго требует, чтобы они как следует справляли свои повинности и были достойны духовного звания. Петро Могила составил требник и катехизис православной веры и растолковал каждое слово службы божией. Не было у нас своих ученых, чтобы могли отстаивать веру православную, как поляки римско-католическую. — Петро Могила послал в чужие земли чернецов учиться; Братскую школу в Киеве, на Подоле, в коллегию превратил — говорят, такая есть еще только в Кракове. Митрополит своим коштом и храм святой Софии обновил, до великого благолепия довел и внутри разнообразными иконами святых и церковными уборами изукрасил. А униаты, да покарает бог их души, в хлев было обратили святой храм, скотину уже стали загонять в Софию. Вот и Спас на Бересте из развалин поднял, даже греков пригласил, чтобы церковь расписали. При нем и шелк из червя стали добывать.
— Да, бога он любит, а магнатов еще больше, — сказал Кривонос. — Казаки тоже борются за веру, а ваш архимандрит объявил, что бунт хлопский не по душе богу.
— Православную церковь отстаиваете, а попов в походы брать боитесь.
— Да коли поп в ратных делах несчастливый, — ответил на этот раз Мартын.
— Услышал бы владыка твои слова, казаче, — сильно бы разгневался.
— Говорят, хворает митрополит. Значит, и благословение получить нельзя? — спросил Кривонос.
— Его звездочка где-то, должно, по небу уже катится.
— Ну, там бог разберет, кто прав, кто виноват, а я чую, куда гнет преподобный. Прощай, брат Харлампий!
— Да хранит вас господь, а в гневе не вольны и святые отцы.
Казаки выехали на дорогу и пустили коней широкой рысью.
V
На склоне Крещатого яра, заросшего густым лесом, казаки придержали коней. Впереди лежал опаленный солнцем старый город. Над холмами раскаленный воздух струился, и церкви, казалось, плавали в прозрачной воде.
Город с юга обнесен был валами, уже осыпающимися, а с севера, как на страже, стоял на горе замок.
Казаки переправились через звонкий ручей на дне яра, поднялись крутой дорогой и через Ляшские ворота въехали в город. Ворота охранял мещанин из подольской милиции. Над головой у него висел небольшой колокол для тревоги, но веревка оборвалась, и, случись беда, верно, пришлось бы доставать колокол палкой. Впрочем, часовой, должно быть, не ожидал никакой напасти, так как спокойно храпел под кустом. Посреди площади поднималась София. Над воротами была деревянная церковь с частыми перильцами вокруг колокольни, а перед входом сиротливо стоял высокий крест с фигурой распятого Иисуса.
— Видишь вон ту церковь, Мартын? Десятинная! — показал Кривонос.
— Вижу, а что?
— В ней киевляне, когда напали татары с Батыем, добро свое спасали, даже церковь завалилась. И ни славы, ни добра не осталось. А воевода Дмитро защищал честь Киева, про него и доселе вспоминают и будут вспоминать.
На расстоянии полета стрелы от Софии в зарослях лежали руины Ирининской церкви, а еще дальше, на Ярославском валу, торчали, словно зубы в пасти страшного зверя, развалины Золотых ворот. За ними кончался город, но руины церквей и памятников были и на других холмах за валами, верст на шесть вокруг.
Там, где раньше стояли палаты князей и бояр, теперь белели в вишневых садах только хатки, крытые гонтом. Возле хаток дети в длинных сорочках играли в салки. От корчмы из слободки, приютившейся между старыми валами, молодица тащила за чуб казака, а под монастырскими воротами старцы заунывно выводили «Лазаря».
На широкой площади казакам повстречалась только одна дивчина с ведрами на коромысле, да от Золотых ворот, скрипя, проехал воз, запряженный волами.
Обновленная София красовалась, как вишня в цвету, но разрушенные боковые галереи омрачали ее красу. Казаки обогнули златоглавый Михайловский монастырь и Боричевым взвозом спустились на Подол.
В глаза ударил серебряный блеск воды. Нижний город пестрел деревянными домиками, лавками, островерхими церквами и башнями с бойницами в дубовых стенах.
За городскими валами протекала речка Почайна, а дальше, за песчаным островом, лежал истомленный зноем Славута-Днепр. По воде сновали челны, у причала сгрудились байдаки и большие дубы.
У ратуши путь казакам преградила похоронная процессия. Хоронили райцу [ Радник, райца - советник ]. Воздать последние почести советнику магистрата собрались все двенадцать цехов. Горожане были в зеленых и коричневых жупанах, а те, что победнее, в желтых — из рогожки. У поясов висели короткие ножи.
Цехмейстеры сановито опирались на высокие бамбуковые палки с серебряными набалдашниками. За ними шли цеховые браты. Каждый цех нес свое знамя из зеленого или красного штофа, обшитое шнурами. На знамени изображен был свой святой. Во главе процессии шел войт [ Войт – сельский староста, городской голова ] Андрий Ходыка в дорогом кунтуше. Завидев запорожцев, он не мог отвести от них глаз. Должно быть, воспоминание об отцовой смерти искривило его лицо, в глазах вспыхнул мстительный огонек. Отец его тоже был войтом, правил горожанами и перешел в унию, стал запечатывать православные церкви. Горожане вместе с казаками в отместку насыпали ему за пазуху песку и спустили в Днепр воду пить. Сын превзошел отца, приумножая свои достатки, и потому каждый казак вызывал у него тревогу.
VI
Цехмейстер Трохим Братыця был лучшим оружейником не только в Киеве, но и по всей Украине. Жил он на Подоле, в кривом переулке возле армянской церкви. От улицы дом отделялся низеньким плетнем и такими же воротами, запертыми на засов. Максим Кривонос крикнул через ворота:
— Пугу, пугуI
На крыльцо выкатился круглый, как бочонок, Трохим Братыця.
— Курица б тебя залягала, чуть не подавился! И когда этих лугарей к респекту приучишь?! [ Респект – уважение, почтительность ]
— Паны респектны, да земля по ним плачет. Челом, пане цехмейстер соломенных дел! — Они троекратно поцеловались.
— Чем ты, Максим, молодицам по сердцу пришелся? Приснишься, и то страшно, а спрашивают.
— Женщины сердцем чуют, кто продаст, а кто выкупит. А что, дело какое?
— Из замка приходила одна. Про какую-то дивчину все долбила.
Кривонос застыл на месте.
— Где ее искать?
— Не разберешь запорожца: попробуй жинку на Сечь привезти — смертью покарают, а на волость выедет — рыцарь, да и только. Неделю уже ходит и сегодня, должно, придет. Что-то крепко приспичило старухе.
Комната была убрана образа́ми отличного письма. Перед божницей горела хрустальная лампадка, за матицей торчали пучки трав, влажный пол был посыпан татарским зельем. За столом сидели гости, затянутые в жупаны, женщины были в кунтушах, хотя в хате стояла духота.
— Видно, доля у тебя счастливая, пане атаман: поминаем райцу!
— Царствие ему небесное!
— Славный был покойник — и швец и боец. Бывало, как выпьют со старым Галкой, так и заспорят. Покойник скажет: «Никто лучше меня не сошьет сапог». А Галка ему: «Брешешь, я лучше сошью». «Разве на слона?» — скажет покойник. «А тебе только на мертвецов шить!» — ответит Галка. Покойник его по загривку. Однажды бил он его, бил, пока Галка не опустил голову на стол. «Ой, кричит, убил человека!» Прислушались, а тот храпит. Уснул, сердечный.
Гости выпили за спасение души новопреставленного, и один сказал:
— Он уже с правдой, а мы еще с кривдой.
— Прошу я вас, дорогие гости, — сказал хозяин, — выпьем за здоровье пана атамана, а он нам расскажет, как там можется татарам. Видно, смирны стали, давненько не слышно их, а нам спокойно, только что платим коляды [ Коляда – здесь: подать ] пятнадцать гривен да справляем службу и постой пану подстаросте, а больших повинностей не несем.
— Да и сами ничего не получаем, — бросил гость, сидевший у порога.
— Потому у вас и валы в замке осыпаются? — спросил Кривонос.
— Это правда, пан воевода о том не думает: в частоколе свиньи дыры прорыли, а он и не беспокоится.
Теперь заговорили все сразу:
— Ему бы только унию плодить.
— На Братский монастырь насел.
— А ты, пане Трохим, говоришь — живем спокойно, — снова подал голос гость у порога.
— Что ты там знаешь, Микита? — пренебрежительно отвечал хозяин. — Твое дело — челн хорошо засмолить.
— А то знаю, что когда пан воевода приезжает в Киев, а с ним дармоедов без числа, то не кому-нибудь там, а нам, горожанам, приходится целых три дня довольствовать весь этот поезд. И то я хорошо знаю, что померное со всякого зерна и муки идет не на ратушу, а на монастырь доминиканский. А десятину рыбы с рыбного торга взимают ксендзы. И то еще хорошо знаю, что наши горожане, не имеют доступа никакого ни к одному из богатств — ни к лесным, ни к полевым, ни к сенным, ни к водным, а те богатства все у костелов. А не у костелов — так монастырские либо шляхетские, а жолнерам давай довольствие из года в год, да и немалое...
Хозяин не стал дальше слушать.
— Татары, отведи господи, как наедут, так не десятину рыбы — всю рыбу заберут и тебя самого с нею... Скажи, пане Максим: так уж спокойно на Диком поле или такой у нас воевода беспечный? Не раз и не два цеховые братчики сами замок подновляли, и еще подновим, чтоб только уберечься от татар, а он и пальцем не шевельнет.
Кривонос взглянул на гостей. На их лицах, раскрасневшихся от жары и оковитой [ Оковитая - водка ], отражалось одно желание: только бы их не трогали, а до остального дела нет. Он сжал челюсти так, что выступили желваки.
— Был я сегодня на рынке. Сидит торговка, а товара не видно. «Тетка, говорю, где же твой товар?» — «Подо мной, в мешке». «А что же у тебя в мешке?» — спрашиваю. — «Чертяки. Чертей продаю». — «А почем продаешь?» — «По три шистки», — говорит. — «Так выбери и мне, да получше», — «Э, пане, не беспокойся, говорит, какого черта ни возьмешь, все равно чертяка, друг друга стоят!»
Кривонос одним духом выпил чарку оковитой, а остатки плеснул под потолок.
Гости таращили осоловелые глаза, только Братыця, уставившись в стол, пожевал губами и сказал:
— Против правды не пойдешь!.. А я думаю: лежат мои сабли, и спроса на них нет, — может, и запорожцы уже обленились?
Гости все еще тужились уразуметь, к чему это им казак напустил чертей. Наконец старый бондарь толкнул локтем коваля.
— Он говорит на глум, а ты бери на ум. От казака всего ждать можно!
— А я знал одного, — сказал портной. — Так ему абы хлеб да одежа — и ел бы он лежа.
Цеховые браты переглянулись и насмешливо заулыбались, а жены их захихикали. Кривонос обвел их взглядом и едко заметил:
— Казак пьет не за то, что есть, а за то, что будет.
— А что же будет? Раз кармазины начинают уже заглядывать в Киев, добра не жди. Должно, обносились там, на Сечи, а турка трогать не смеют.
— Слепой сказал — увидим, а глухой — услышим!
Такой ответ не понравился гостям. Они уже раскумекали, что запорожец над ними смеется, и громко заговорили, но хозяин быстро налил чарку и снова поднял ее за здоровье Кривоноса.