От досады я так нажал на нож, что он переломился пополам.
С горечью отползаю в угол. Молчит темная, глухая ночь. Мрачные мысли одолевают меня.
Может быть, под Ямбуем есть еще одна западня и Елизар сидит в ней так же, как и я. А ведь он, пожалуй, опытнее меня.
Как сложно устроена жизнь человека, сколько препятствий на его слишком коротком пути и как мало определено ему удачи! Сейчас, кажется, отдал бы полжизни, чтобы согреться. Холод становится пыткой.
Изнемогаю от длительного напряжения, от неприступных стен, от проклятого озноба, ни на минуту не покидающего меня. Сердце стучит все медленнее, все тяжелее. Застывшие пальцы с трудом шевелятся. Неужели в этой проклятой ловушке суждено мне так нелепо погибнуть? Выходит, и я тут, на Ямбуе, разделю участь пропавших товарищей…
Прижимаюсь к холодной стене. Так хоть спине теплее. В голову неотступно лезут тоскливые мысли.
…Человек рождается и умирает. Жизнь его слишком коротка. Со дня рождения его преследует смерть. Казалось бы, человек давно должен был примириться с мыслью о ее неизбежности. Но не тут‑то было! Жизнь слишком заманчива и дорога. И особенно начинаешь дорожить ею, когда угроза смерти реальна, как сейчас.
Подтягиваю под себя застывшие ноги, весь собираюсь в комок, дышу на заиндевевшие кисти рук. Нет, не согреться.
С завистью думаю о товарищах. Они дома, вне опасности.
Дома и меня тоже ждут, где всю жизнь я редкий гость. Насколько радостны бывают встречи, настолько больнее будут напрасные ожидания…
Какая длинная ночь!
Давно взошла луна. С елей все реже падают на каменную крышу капли влаги. Негромко журчит ручеек. Над ухом назойливо звенит комар.
Кажется, мы с ним вдвоем только и бодрствуем в этой сырой, настывшей ночи.
Откуда‑то издалека доносится стук камней. Загря!… Это он, мой верный пес! Как нужен ты мне сейчас! С каким наслаждением запустил бы я свои окоченевшие пальцы в твою лохматую шубу, зарылся бы в нее лицом. От одной мысли, что Загря будет рядом за стеною, мне как будто делается теплее. Если бы он на сегодня забыл о своей собачьей преданности, вернулся бы на табор и привел к ловушке Павла! Но разве Загря бросит меня!
Через минуту послышался хруст сушняка, прыжки в ельнике и тяжелое дыхание собаки. С ходу обежав вокруг ловушки и не найдя входного отверстия, Загря приподнялся на задние лапы, заглянул в бойницу; блеснули его зеленоватые глаза.
– Беда стряслась, Загря!‑ жалуюсь я и сам тянусь к бойнице. Но вдруг из узкого отверстия пахнуло жарким звериным дыханием, и свирепый медвежий рев потряс избушку. Точно взрывом отбросило меня назад. Мигом исчезла лихорадка, которая только что трепала меня.
Хватаю карабин. Злобный угрожающий рев зверя еще раз прокатился по лощине и низкой октавой повис над мокрым, исхлестанным градом ельником.
Я ошеломлен, не могу понять, откуда взялся такой смелый медведь, что не боится человека? Как бешеный носится он вокруг западни, пробует лапами заслонку, бревна, грызет углы и злобно ревет. Это вывело меня из оцепенения.
Стало как будто легче от того, что появился живой противник. Но что будет дальше?
Ловушка дрожит от медвежьих рывков. С потолка сыплются на пол мелкие камни.
Медведь начинает подкапываться под левый, тыльный угол избушки. Слышу, как он, разгребая землю, рвет зубами корни, когтистыми лапами отшвыривает из‑под себя камни, часто дышит. У него, кажется, насчет меня самые серьезные намерения! Досылаю в ствол карабина патрон. Прижимаюсь к стене и уже собираюсь пустить пулю под пол. Но тут меня осеняет мысль: пусть подкапывается, пусть разломает снизу пол, и как только он просунет морду внутрь‑ я и угощу его. Потом мне будет легче выбраться из западни.
Эта мысль меня подбадривает. И я немного успокаиваюсь. А медведь неистовствует. Подбирается ближе к полу. В темноте его рев страшен. Неужели он не отличает запах человека от запаха какого‑либо зверя? Серьезно хочет напасть на меня? Или у него атрофирован врожденный страх перед человеком и для него я просто добыча?
Облака прячут луну. Мрак накрывает землю. В западне черно, как в замурованном склепе. Медведь неожиданно притих. В тишине стало еще более жутко. Невольно проверяю, взведен ли боек затвора, и на всякий случай расстегиваю патронташ, чтобы быстрее можно было выхватить запасную обойму.
Жду…
В темноте ничего не видно. Воображение рисует разъяренного зверя, уже ворвавшегося в ловушку. Мне даже кажется, что я слышу крадущиеся шаги его и чувствую, как он заносит могучую лапу над моей головой… Понимаю, что это сдают нервы. И все же отодвигаюсь к углу, с опаской вожу стволом карабина впереди себя, а потом раскаиваюсь за проявленное малодушие.
Неужели ушел? Хочу крикнуть, обнаружить себя, заставить зверя вернуться, раздразнить его, пусть ломает ловушку.
Нет, он не ушел. Снова слышу его шаги вокруг ловушки, сопение. Вот он просовывает нос в бойницу, громко втягивает воздух и свирепо ревет.
Запах человека явно бесит его. Он опять с еще большей яростью набрасывается на угол ловушки. Я отскакиваю к противоположной стене. Слышу, как острые клыки вонзаются в бревно, как медведь рвет зубами щепу и, не переставая, скребет когтями.
Пусть злится, пусть отвернет пару бревен в стене. Ему это ничего не стоит, а для меня спасение.
Избушка начинает пошатываться. Это, кажется, придает медведю силы. Он еще больше свирепеет.
Неожиданно в лицо ударяет свежий воздух, будто кто‑то распахнул дверь. Палец мгновенно пристыл к гашетке. Скорее ощущаю, чем вижу, как бревно начинает отделяться от угла и в щель просовывается медвежья лапа с крючковатыми когтями. Они захватывают стесанный край… Ну‑ну, поднатужься!…
Вдруг что‑то треснуло, сверху посыпались мелкие камни. Избушка осела под тяжестью каменной многопудовой крыши. Вырви медведь еще одно бревно‑ ловушка рухнет и раздавит меня, как мышь. Горячая кровь хлынула к сердцу. По телу побежали мурашки.
Отпрянув от стены, я замечаю, как избушка начинает медленно крениться. Не знаю, куда отодвинуться, – везде одинаково опасно. С потолка падают камни…
В этот момент рядом залаял Загря. Нет, Загря в беде не оставит! Медведь тут же бросился на Загрю. Послышался треск сучьев, глухое рычание, загремела россыпь. Потом все это слилось в один гул. Зверь и собака уходили в темную ночь.
Прошли долгие минуты. Камни перестали падать. А не попробовать ли мне самому выбить еще одно бревно? И тогда я выберусь из западни.
Осторожно подбираюсь к порушенной стене. Но только дотронулся до бревна, как дрогнула вся стена и снова сверху посыпались камни. Ловушка с натужным скрипом перекосилась. Я отскочил к противоположной стене. Ощущение такое, будто у тебя над головою висит мина огромной взрывчатой силы с заведенным часовым механизмом. И стрелка подходит к роковой минуте.
Ищу рюкзак и не знаю, для чего набрасываю на плечи. Потом снимаю его, подкладываю под себя. Все это делаю механически. В голове какая‑то пустота; хочется покурить, хотя в этом году я совсем не курил. «А что, если Загря погибнет в схватке с медведем? Тогда зверь не замедлит явиться, и будет достаточно одного его прикосновения к избушке – и она рухнет. Надо что‑то делать. Не очень ли я растрачиваю время?»
Проталкиваю в щель рюкзак. Как сигнал крайней опасности, с потолка гулко падает тяжелый камень. И в наступившей тишине с пугающей внезапностью лопнула перекладина над головою. Ловушка готова рухнуть. Со слепым ожесточением набрасываюсь на перекосившуюся заслонку. Уж если погибать, то не сложа руки. Бью заслонку ногами, толкаю плечом. Избушка скрипит, где‑то рвутся спайки. Опять сыплются камни.
Сколько раз на моем пути встречались, казалось бы, непреодолимые препятствия, но такого еще не случалось!
Подо мною вдруг начинает шевелиться пол. Стены оседают. Избушка продолжает перекашиваться по диагонали. Последняя надежда – карабин! Направляю ствол к правому краю входного отверстия и стреляю в упор раз за разом. Грохот падающих камней, треск бревен глушат выстрелы. Летят щепки. Ловушка наполняется едким пороховым газом.
Расстреливаю вторую обойму, и раньше, чем удается сообразить, что произошло, вижу стволы деревьев и кусок ночного неба. В лицо плеснул теплый, освежающий воздух. Я бросаюсь вперед, как в воду. Падающее бревно больно бьет меня по ногам. Избушка валится, растревожив ночь треском и грохотом камней.
Встаю‑ и не верится, неужели надо мною небо, звезды?! Какие они теплые, эти небесные светлячки!А ели! Разве есть что‑нибудь роднее их? На радостям обнимаю первое попавшееся деревцо. Бывают в жизни минуты безумного, невероятного счастья! Их я испытал именно тогда.
ШАТУН
В темноте за сквозными просветами леса в мрачном величии стоит Ямбуй. К его крутым, морщинистым склонам припал густой туман, свалившийся с рыхлых отрогов. Он синеет у обрывов, подчеркивая хмурую глубину ложбин, и своими длинными щупальцами пьет воду из ночных болот. И точно с облегчением выныривает из облаков ослепительная луна. Она висит в зените как страж над уснувшей землей.
Откуда‑то издалека доносится приглушенный лай. Это Загря! Он жив, и становится радостнее на душе. Нет, нельзя не любить наших четвероногих друзей. Что бы я делал без Загри?!
Я весь дрожу от холода. Засовываю глубоко под телогрейку скрещенные руки. Бегаю вокруг ели. Немного согреваюсь. Но стоит остановиться, как под мокрой одеждой пропадает тепло, и я снова мерзну. Что же делать? Сходить за спичками к болоту? Нет, они наверняка размокли под дождем. Неужели никакой надежды? А что, если попробовать добыть огонь с помощью ружья?
Нахожу старый сухой пень. Разбиваю его ударом ноги. Разминаю трухлявую древесину. Нужен еще клочок сухой ваты. Но где его взять? Разве только под мышкой телогрейки. Снимаю ее, ощупываю. И на этот раз мне повезло. Вспарываю ножом телогрейку под одним рукавом, достаю клок ваты, подкладываю под размятую труху. Разряжаю патрон, оставляю немного пороха, запыживаю ватой и стреляю в землю. Пыж должен бы загореться. Но, увы! Видимо, я оставил в гильзе слишком много пороху, и вату разметало.
Неудача порождает упорство. Еще под другим рукавом телогрейки есть сухая вата.
Сдираю с березы кору, тереблю ее на мелкие части, затем нахожу кусок пня, сгоняю сломанным ножом тонкую стружку, смешиваю ее с берестой – все это кладу за пазуху. Расстилаю на земле телогрейку и стреляю маленьким зарядом в сухое пятно под рукавом. Вата задымилась. Кладу на дымок стружки, труху, дую долго, пока не загорается береста.
Вот он, огонь!
Переношу его на землю, подкладываю мелкого сушняка и ногами тушу телогрейку. А сам жадно глотаю горячий воздух.
Собираю дрова, разжигаю большой, жаркий костер. Слушаю, как, разгораясь, он шумит победным пламенем.
Снимаю сапоги, мокрую одежду развешиваю вокруг костра. Заряжаю карабин. Присаживаюсь вплотную к огню.Хорошо! И жизнь хороша со всеми ее перипетиями!
Прохладный ветерок доносит безмятежный шепот ручейка,но он не нарушает всеобщего покоя лунной, чуть туманной ночи.У меня какое‑то удивительно умиротворенное, спокойное состояние. Это благодаря костру. Он согревает, ласкает, отпугивает одиночество, располагает к мечтам. И я вдруг оказываюсь где‑то далеко‑далеко от только что пережитого, в местах, где нет опасностей, и даже забываю, зачем пришел в этот холодный, таинственный край…
Небо прочертил огненный метеорит. Мигнувший свет на секунду раскрыл до горизонта мертвенно‑бледную равнину. Луна огромная, белая, будто вылепленная из снега, плыла по небу, освещая молочной белизною заболоченное пространство нагорья. От него потянуло посвежевшим после дождя воздухом.
Но где же Загря? Его долгое отсутствие меня не на шутку тревожит. Иду босиком по мокрому от дождя ягелю к краю ельника. Прислоняюсь к сушине, прислушиваюсь. Неужели попал в лапы медведя? Припадаю ухом к земле – ни лая, ни грохота камней. Тишина, безмолвие ночное да синева кругом.
К костру возвращаюсь еще более встревоженный. Натягиваю на себя просохшую у костра одежду. Решаю дождаться собаки, не спать. Отгораживаюсь валежиной от ветерка. Усаживаюсь поудобнее. Рядом кладу карабин – кто его знает, какие тут духи живут на Ямбуе?!
Захотелось пить. С трудом покидаю нагретое место. Осторожно, по‑звериному, шагаю в темноту.Где‑то ниже края ельника в камнях плещется ручей.Чего только не нашепчет горный ручей! Каких только звуков не услышишь! То он звенит стеклянным боем по камням, то нежными струями врывается в ночную темноту, заливается бубенцами… сильнее… тише… Не наслушаться. Забываешь про все и невольно думаешь: как щедра и ласкова к нам жизнь!
Припадаю грудью к мокрому камню, пью прямо из буруна, процеживая холодную воду сквозь сжатые губы. Зачерпываю еще кружкой, хочу идти, но что это? Далеко на север грохнул, как в пустую бочку, выстрел. Кто бы это мог быть? Неужели Елизар? Он мог услышать мою стрельбу в западне и дает о себе знать. Да, да, это Елизар! Это он блуждает где‑то по равнине. Завтра мы его найдем.
Обрадованный возвращаюсь к костру.
Пытаюсь уяснить себе, откуда взялся такой свирепый зверь. Ведь у медведя очень сильно развит инстинкт страха перед человеком, панический страх. Мои многочисленные встречи в течение нескольких десятков лет с хозяином тайги убедили меня в этом. Медведь не мог ошибиться, принять меня за четвероногого зверя. Чутье его никогда не подводит. Тогда чем же объяснить его поведение?
Все это более чем странно и загадочно. Я, пожалуй, назвал бы сумасшедшим того, кто рассказал бы мне ночную историю нападения медведя на человека в ловушке.Просто это какой‑то исключительный случай, и надо в нем разобраться.
У медведя в тайге нет врагов,кроме человека. Обитатели леса давно признали его за самого сильного. Еще бы! У него на вооружении такая клыкастая пасть, такие когти, что никому неохота испытывать их на себе. Его приземистость, я имею в виду короткие ноги, и кажущаяся неуклюжесть не мешают ему быть ловким и быстрым в нападении.
В местах, где его не беспокоят люди, он действительно владыка лесов. Ни один зверь не рискнет пойти его тропою, приблизиться к нему и оказать сопротивление, попав в его могучие лапы. А его запах, кстати сказать отвратительный, способен парализовать любого противника.
Среди таежных зверей медведица считается самой свирепой матерью.От кого же ей приходится защищать своих малышей?Как ни странно, злейшие враги потомства косолапых‑ взрослые медведи‑самцы.Видимо, природа, создавая такого сильного, злобного и всеядного зверя, побоялась, что он очень расплодится и произведет опустошение среди животного мира, вот и наградила его, казалось бы, нелепым пристрастием пожирать свое потомство. Защищая малышей, медведица бесстрашно вступает в поединок. Схватка медведей‑ чудовищное зрелище. Заканчивается она обычно гибелью одного из дерущихся, чаще самки.
А что будет с медведицей, если она, прибежав на помощь малышам, увидит человека? Казалось бы, и тут это бесстрашное существо должно было остаться верным себе. Но этого никогда не бывает. Медведица постарается незаметно скрыться с глаз. Она не уйдет далеко от детей, но и не осмелится нападать. Страх перед человеком парализует даже материнский инстинкт.
Что же тогда заставило этого медведя напасть на человека? У него ведь было совершенно откровенное намерение поужинать мною. Может быть, это пещерный медведь, более свирепый хищник, сохранившийся на Ямбуе с древнейших времен?
Опять устраиваюсь у огня.Достаю из кармана недоеденный вечером кусок лепешки, поджариваю его на углях, откусываю маленькие дольки. Как это чертовски вкусно! А ведь стоит жить, если даже сухая корка хлеба кажется деликатесом! В ней скрыта чудодейственная сила жизни.
Продолжаю размышлять, сидя у костра. Нет, Елизар не мог попасть на равнину, иначе я увидел бы его след. Кто же стрелял? Или это обман слуха? Возможно, я слышал треск падающего дерева. И тут опять возникает передо мною озлобленный Илья, брошенные им на явную смерть в прошлом году люди… Я, кажется, начинаю склоняться к мнению Павла, что он убил Елизара. Но куда же девались остальные пропавшие люди?
Дождаться бы Загрю, что‑то долго не слышно его лая. А что, если этот медвед – шатун, и, разделавшись с собакой, он заявится сюда? Успею ли я разрядить в него ружье? Эта мысль потрясает меня, как открытие. Действительно, как же это я еще в ловушке не догадался, что это шатун!
Два года назад осенью не вышло из тайги подразделение геодезистов. Спускаясь на лодках по реке Угояну, они запоздали, и их захватила шуга. Плыть было опасно, пришлось оборвать путь, выгрузиться на берег. У людей не было ни зимнего снаряжения, ни продовольствия. Они вынуждены были ждать помощи, не имея возможности сообщить в штаб о своем бедственном положении.
Когда же легла зима и стало ясно, что группа геодезистов где‑то застряла, организовали поиски на самолете. Скоро потерпевших обнаружили на устье речки Уня, сбросили им все необходимое и обещали прислать нарты.
В это время я с проводником стариком Улукитканом возвращался по зимнему пути в жилые места, и мы случайно оказались недалеко от этой группы геодезистов. Решили заехать. Мы свернули с пути и на второй день вечером уже подъезжали к устью Уня. Оставалось всего километров пять, когда Улукиткан неожиданно остановил упряжку, отказался ехать дальше.
– На устье Уня всегда волки живут, можно оленя потерять, к ночи туда не пойду, – категорически заявил старик.
Уговорить его не удалось. Я помог ему поставить палатку, заготовить на ночь дров и пешком ушел к своим.
Помню, вечер был мягкий.До заката оставалось часа два. Легко шагаю по льду замерзшего Угояна. Река петлями вьется по равнине. За очередным поворотом показался конусообразный шалаш, сооруженный из длинных жердей, накрытый толстым слоем еловых веток и закованный в ледяной панцирь от основания метра на два. Тонкая струйка дыма убегала от шалаша в вечернюю синеву.
Возле шалаша стоял техник Смелов с банным веником и немилосердно хлестал по спине своего друга,инженера Узданова, изрядно обдавая его горячей мыльной водой.
– С легким паром! – крикнул я, незаметно подойдя к ним.
– Ты откуда взялся?! – радостно крикнул Узданов, и мы обнялись.
– Не хотите ли искупаться? Воды горячей хватит.
Ну разве откажешься!
Через час все жители этой стоянки собрались в шалаше. Внутренность его напоминала нечто среднее между ледяной избушкой и чумом. В нем было очень тепло. Обогревался он небольшим костром, разложенным посредине.
Жили геодезисты, кажется, не плохо. Меня угостили, отварной сохатиной губою, по цвету напоминающей сливочное масло, по вкусу‑ лучшего я ничего не едал, и жареным рябчиком с кислой брусничной подливой‑ тоже великолепная приправа… Я был голоден и все поглощал с жадностью, не обращая больше ни на что внимания.
В этот момент с паническим визгом в шалаш ворвалась собака. Люди схватили ружья и,выскочив из шалаша, подняли беспорядочную стрельбу, кричали, свистели…
– Медведь,‑ сказал Узданов, вернувшись в шалаш.‑ Два дня назад Бобку утащил, теперь добирается до Зорьки. Какой‑то чумной зверь: ни крика, ни стрельбы не боится.
Я вышел из шалаша. Была ночь, тихая, темная. Звезды чуть‑чуть светились в бездонном пространстве. До слуха долетело ворчанье, потом послышался хруст снега под тяжелыми лапами зверя. Ленивой поступью медведь отходил к лесу.
– Ишь, шельма, ворчит, неохота без добычи уходить,‑ сказал рабочий и добавил: – Видно, Бобка вкусный был. Понравился.
Когда шаги смолкли, все вернулись в шалаш.
– Удивительный зверь,‑ заговорил техник Смелов.‑ Давно уже зима, холодище стоит, все медведи в берлогах, а его нелегкая носит по тайге, да еще шкодит. Жалко Бобика…
И он подробно рассказал о гибели всеми любимого Бобика. Удирая от медведя, собака была схвачена им у самого входа в шалаш. На визг Бобика выскочили люди, но зверь не расстался с добычей, утащил и съел недалеко от стоянки. А всю прошлую ночь медведь пролежал у входа в шалаш. Тепло ли приманило его, или он, не решаясь ворваться внутрь, поджидал добычу снаружи,‑ трудно сказать. По какой‑то случайности обошлось без жертв.
Странными казались эти прогулки медведя в зимнее время.Ягоды,корешки трав, орехи – все, чем он обычно питался осенью, погребено под снегом. Поймать же птицу у него не хватает сноровки, и зверька ему на снегу не скрасть. Почему же он не ложится в берлогу? Чего ждет он, шатаясь по тайге?
Утром приехал Улукиткан. Он отпустил на корм оленей, вошел в шалаш. Его, как старого друга, усадили к печке, угощали мясом и рыбой.
– Тут близко плохой медведь живет,‑ сказал он, принимая от Смелова кружку чая.‑ На зиму в берлогу не залез.
– Что значит‑ плохой? – спросил я.
– Такой медведь все равно что человек, который выпил много спирту, туда‑сюда ходи, а голова не работает. И шибко злой он.
– Шатун,‑ подсказал кто‑то.
– Да, да, шатун. Дела нет, а шатается. Такой медведь людей не боится, кушает. Убивать его надо.
Старик допил чай, достал нож и принялся за мясо.
– Однако он утащил вашу серую собачонку. Имя ее начинается такой буква.‑ И старик начертил на снегу заглавную букву «Б».
– Как ты узнал? – воскликнули все в один голос.
– Утром тут близко вчерашний след медведя видел, немного ходил по нему – помет нашел, в нем серый шерсть и такой маленький штучка нашел…‑ Он достал из‑за пазухи жетон от ошейника, на котором было выбито точками «Бобик».
Улукиткан удивил нас своей наблюдательностью. Когда же ему рассказали о проделках медведя,о том,что зверь бродит вокруг шалаша,старик забеспокоился.
– Я сказал, убивать надо, он людей станет таскать. Завтра пойду искать его, сам убивать буду.
– А ты не скажешь, почему этот зверь не боится человека?‑ спросил я старика, когда он, покончив с мясом, снова принялся за чай.
– Он худой или раненый, не успел набрать сколько надо сала, теперь не догадается сделать берлогу, шатается туда‑сюда, как дурной, куда не надо лезет, пока не пропадет. Понимаешь? Такой медведь шибко опасный, никого не боится, человека не знает, в палатку придет‑ все равно что бешеный.
Слова старика были серьезным предупреждением. На ночь пришлось у шалаша развести костер и выставить дежурных. Дважды сквозь сон я слышал стрельбу, но ночью подстрелить шатуна не удалось.
Утром Улукиткан, взяв свою старенькую бердану, пошел по следу шатуна, но скоро вернулся.
– Зверь далеко пошел. Я думаю, надо олень запрягать и догонять его.
– Поедем вместе.
Через час мы с ним на двух нартах, захватив палатку, печку, спальные мешки, гнали оленей по медвежьему следу.
День был солнечный, мягкий. Упряжки неслись легко по снежной белизне недавно выпавшего снега. Пакет‑ так звали собаку Улукиткана, с одним стоячим и другим опущенным ухом, бежал привязанным к моей нарте.
Зверь, перейдя Угоян, ушел редколесьем на юго‑запад. Ни разу нe остановился, не свернул с направления; пересекал яры, отроги, лесные завалы, печатал следы так прямо, будто по шнуру шел к намеченной цели. Нам же все время приходилось объезжать препятствия‑ не всюду, где шел шатун, можно было пробраться на нартах.
Беспредельную снежную гладь то здесь, то там нарушали ночные следы горностая, пучки перьев разорванных хищниками птиц, жировки сохатых. Или под старыми лиственницами снег был усыпан шелухой от шишек‑ следы утренней кормежки белок. Звуков почти никаких, разве прокричит вспугнутый нашим появлением пестрый дятел или вслед нам цокнет синичка. Вот и все.
Старик, поторапливая оленей, изредка шевелил поводным ремнем. Медведь шел хлестко, нигде не задержался, точно с каким‑то важным поручением.
Во второй половине дня след медведя привел нас в глубокий распадок, заросший ельником. Улукиткан остановил упряжку, отвязал Пакета, но не отпустил и, зарядив бердану, ушел на лыжах вперед.
Медведь так и не изменил направления, только в вершине распадка он вдруг круто свернул влево и затерялся в густом ельнике, росшем по склону отрога.
– Ты тут дожидайся, а я кругом ходить буду,‑ сказал старик, быстро скатился в ложок, нырнул в чащу и показался уже высоко на краю ельника.
Огненный диск солнца низко склонился к горизонту. Все присмирело, стихло. Дожидаясь Улукиткана, я наслаждался белым безмолвием. Но вдруг послышался торопливый шорох лыж. Я оглянулся. Это старик спускался. По поведению Пакета я уже догадался, что медведь где‑то близко,‑ собака нервничала, то и дело поворачивала морду в сторону ельника.
– Тут,‑ сказал старик, подбегая ко мне.‑ Нужно скоро ходить, а то уйдет другое место.
Я схватил карабин и, став на лыжи, быстро зашагал следом за стариком. Идущий на сворке Пакет стал горячиться, начал визжать, и Улукиткан отпустил собаку. Только ее и видели… А вскоре послышались лай, рев, треск. Взвихрился снег, и из‑за колоды вздыбил огромный медведь. Он было бросился за Пакетом, но вдруг круто повернул под гору, черной глыбой пошел на нас. Стоявший впереди меня Улукиткан вскинул бердану. Зверь быстро надвигался на него, оставались последние метры, а старик все еще целился… Выстрел! Нас накрыло облако густого дыма, но я все же успел пустить в зверя вторую пулю.
Медведь осел, ткнулся мордой в снег, перекинулся через голову и подкатился к ногам эвенка. Тот невольно отступил на шаг, и его смуглое лицо побледнело.
Пока Пакет тешился над мертвым зверем, Улукиткан поднялся к тому месту, откуда появился медведь. Он хотел узнать, зачем шел сюда шатун. На его окрик пошел туда и я. Мы увидели ужасное зрелище: весь снег вокруг был взбит и залит кровью, всюду валялись клочья шерсти, кустарник изломан. Несколько в стороне лежала небольшая туша задранного медведя, засыпанного снегом.
– Теперь понимаю,‑ показал Улукиткан рукою на берлогу, вырытую под корнями упавшей ели.‑ Шатун от Уня прямо сюда ходил другого медведя кушать. Он знал, что тут свежий берлога.
Мы не могли уйти, не разобравшись в лесной трагедии. Хорошо, что со мною был Улукиткан и рассказал о повадках медведей‑шатунов. Причины этой схватки для меня были тогда слишком загадочными.
Для того чтобы перезимовать в берлоге, зверю нужно накопить за лето много жиру. Жир нужен для обогревания и для питания во время спячки. А что же станется с медведем, если он не накопит до зимы достаточно жира? Тогда у медведя не пробудится инстинкт, он не заляжет в берлогу и не впадет в состояние спячки. Он будет бродить по заснеженной тайге, бесстрашно нападать даже на человека, забираться в жилища. И бывает особенно жесток и беспощаден при встрече со своими сородичами.
Меня удивило, что от устья Уня до берлоги, находившейся километрах в пятнадцати от реки, шатун прошел напрямик, как по вехам.
– Каждый зверь,‑ объяснил старик,‑ все равно медведь, олень или сохатый, один раз увидит корм, брод через речку или проход в горах, потом через много‑много лет издалека, совсем из другого места, прямо придет туда, как будто на запах, никогда не ошибется. Человек так ходить не может, только зверь. Однако шатун знал этот берлог, пришел, вытащил хозяина, убил, а сам не лег, не догадался. Так бы и ходил по снегу, пока не сдох…
Все это я вспомнил, сидя у костра. Спать расхотелось. Я встал, вышел на край ельника. Тишина, только шепот гусиный на болоте, да месяц стоит в серовато‑зеленом небе. Время от времени доносятся какие‑то странные звуки, точно кто‑то тайком играет на флейте. Звуки струятся, звенят, заканчиваются нежной трелью. Но через минуту воскресают вновь. Я впервые слышу эти звуки. Какой‑то не здешний ночной пернатый певец решил дать концерт в чужой, незнакомой ему стране…
Продрогший возвращаюсь к костру. Подбрасываю побольше дров. Глотаю горячую воду.И опять думаю о медведе. Значит, шатуны бывают не только в начале зимы, бывают и осенью? Иначе ничем не объяснишь нападение медведя на избушку.
Ко всем неприятностям на Ямбуе еще прибавляется и шатун. Да куда смелее и яростнее того, которого мы убили с Улукитканом.
Тихо тлеют головешки. От непомерной усталости клонит ко сну.Нет, только не уснуть‑ это смертельно опасно.Вскакиваю. Бегу к ручью, освежаю лицо холодной водой. Но стоит присесть к огню, как снова тепло предательски начинает уводить меня в какой‑то иной мир, где нет опасности… Кажется, будто я балансирую на канате и вот‑вот провалюсь в пустоту. Сам себя ругаю за безволие, пугаю внезапным возвращением медведя, но…
В душе рождается неодолимое желание скорее бежать отсюда. Я уже готов это сделать. А Загря? Ведь это он увел от меня медведя, и разве я могу уйти без него?!
Сходил за водою. Опять началась борьба с наседающим сном. Нервы уже не повинуются мне. Как‑то сразу страх отступил, окружающий мир подобрел, и я не заметил, как потух костер, как переместились звезды.
Близкий лай собаки, словно грозовой удар, поднял меня на ноги. Я щелкнул затвором, и этот привычный звук как бы и меня самого привел в боевую готовность. Из лесного мрака прорезались два угрожающих зеленых огонька. Цвет их мгновенно перешел в фиолетовый, затем в фосфорический. Стою, жду, когда зверь пошевелится, чтобы определить во мраке контур его туловища. А немигающий свет так и застыл впаянным в темноту.