Молодой человек, примерно одного с Костиком возраста, завел с ним какой-то пустяковый разговор. Костик потом и не мог вспомнить, что и как. Молодой человек поинтересовался, что Костик читает. Пришлось показать ему обложку небольшой брошюры про то, как Карл Маркс увлекался высшей математикой.
- Вы философ? - спросил молодой человек.
- С чего вы взяли?
- Ну, как же?.. Читаете такие книги...
- Нет, я не философ... - пробормотал Костик. Он всегда испытывал некоторое раздражение, когда приходилось признаваться, что он простой советский инженер.
Противная волна какого-то душевного неудобства медленно поднялась в нем откуда-то из солнечного сплетения к горлу. Костик со своей железоделательной профессией будто отбивал хлеб у тех, кто на законном основании мог читать философские (или околофилософские) книжки. Тем более, что молодой человек, если не врал, конечно, работал в институте востоковедения.
Костику хотелось сказать своему собеседнику, что и он тоже где-то как-то… ну, в общем, не просто так, его так и подмывало сообщить, что он еще и автор - начинающий, неоформленный, неучтенный, но все же автор. Автор «в себе». Но что-то удержало Костика от откровений с незнакомцем.
Поговорили о Марксе. Костик любил эпатировать своих знакомых лояльным отношением к вождям. Поэтому он и теперь мало принимал в расчет легкое недоумение, с каким молодой человек начал слушать его объяснения. Но в брошюре совсем не было политики, и молодой человек успокоился и даже задал один-два умных вопроса.
Когда поток Костиного красноречия иссяк, молодой человек вдруг спросил, нельзя ли ему переночевать у Костика, называл какие-то очень понятные причины свой неожиданной просьбы. Костик сам был тогда в подвешенном состоянии, жил на частной квартире, и это не показалось ему чем-то странным. Но именно потому, что Чернов жил на частной квартире, он и не мог приводить первого встречного даже переночевать.
Все это было пустяками, и разговоры на скамейке запомнились Костику только потому, что речь зашла о романтических профессиях, мысль о которых впервые пришла в голову именно тогда. Таких профессий, по мнению Костика, набиралось с десяток: тот же философ, физик-ядерщик, автор, астроном, художник, артист и тому подобное. Востоковед тоже вписывался в этот романтический ряд.
2.
На свой большой и мрачный завод, где Костик работал в техническом отделе, он добирался по старой, тупиковой ветке железной дороги, тянувшейся километра два почти до самой проходной. Так было ближе, не надо было ездить на двух «нерезиновых» автобусах.
Востоковедов и профессиональных философов позабавило бы еще больше, чем марксистское чтение Костика, то, что ему нравилось вставать по будильнику, выходить в полумраке из дома, идти в сыром мягком воздухе осени по полусгнившим шпалам на свой завод. Дорога проходила по пустырю, заросшему бурьяном и камышом на заболоченных местах. Костик находил в этом пустынном пейзаже своеобразную поэзию. Это был его угол.
Костик любил многие вещи именно за то, что они принадлежали только ему. Или можно было легко вообразить, что они принадлежат только ему. В музыке, к примеру, предпочитал «непопулярную» классику – неудобное, «не расслабляющее» слушание, вроде Шостаковича или Малера. Или что-то «Божественное» - как это называл один персонаж Чехова. А все остальное, на что народ валом валил в концерты, называл «кулинарной музыкой».
Тишина, изредка нарушаемая только свистками маневренных тепловозов или лаем с собачьей площадки. А вечером в ясную погоду были звезды. Вдали виднелись огни домов, до которых еще надо было идти и идти. И можно было не торопиться. Можно было стряхнуть наваждение дневных забот, опомниться от бестолочи работы. Эти полчаса утром и вечером делили Костино существование на две беспримесные части: на железо и тетради, на технику и лирику.
Костик с самого начала установил для себя, что одно не должно мешать другому, но этого не получалось. Как только лирика, как грязь на ботинках, затаскивалась Костиком на территорию секретного объекта, сразу же начинались какие-нибудь неприятности. «Землю попашем, стихи попишем» - так не заладилось.
Работа - сумма элементарных, до примитива, действий, поденщина, круговерть полубессмысленных, обессмысленных занятий. Костик чувствовал себя шестеренкой в скрипучем, топорно сделанном механизме по выполнению плана. Вовлеченность в движение, в чего-то поддерживание, проталкивание, прокручивание, замазывание... Если шестеренку вынуть, то механизм продолжит работу, упростится, но не остановится. Только будет в его работе больше скрипа, напряжения, нецензурных выражений.
«Мыслящая шестеренка», «лирическая шестеренка». Так это все представлялось Косте, такая вот была у него нерадостная самооценка.
После выходных надо было преодолевать какое-то внутреннее сопротивление, почти отвращение.
В работе не было того, что, требовала его лирическая половинка, того, что безуспешно пытался отыскать в ней Костик. Не было гармонии, не было музыки – в любом ее качестве.
«Почему от работы не бывает того ощущения собранности, полноты, наполненности, как от, положим, «Страстей по Матфею»?
Тогда ему очень хотелось, чтобы так было. И Костик верил в то, что так должно быть. Вера в разумность мира впитана была им с молочным киселем яслей во времена, когда «нужно было ждать еще пять или десять лет, чтобы наступил коммунизм, когда механизмы вступят в труд и освободят людей для взаимного увлечения». А может быть, он просто хотел оправдаться перед собой за то, что предпочитал предсказуемость и понятность инженерной жизни авторской неизвестности.
Увлекшись работой он, конечно, мог подолгу забывать о своем лирическом двойнике, но стоило наступить некоторой паузе, как его начинали одолевать сомнения, ему казалось, что время его жизни уходит катастрофически быстро и бесполезно, а он еще «ничего не сделал для вечности». Тогда Костик вспоминал про свой роман, который писался уже несколько лет, обрастал блокнотами с заготовками, эскизами и набросками, но никак из этой предварительной стадии не выходил.
А то Костик начинал вдруг на заводе лихорадочно искать сферу приложения для своих гуманитарных наклонностей. Он писал статьи для заводской многотиражки о пользе хозяйственного способа выполнения работ, о комплексных бригадах, бригадном подряде или идеологически не совсем выдержанные доклады по экономике и политике, которые он, волнуясь, азартно зачитывал на политзанятиях или на собраниях.
3.
Осенью Костик ходил в гости к своей старой знакомой Анне Ивановне. В ее тесной коммунальской комнате на Загородном иногда он заставал ее коллег по институту. Старый профессор теоретической механики Николай Иванович всегда рассказывал что-нибудь. Артистично, со вкусом и так занимательно, что ему прощалось даже непрерывное окуривание всей остальной компании, состоявшей из жены Николая Ивановича, Лиры Павловны, и преподавателя гидромеханики, которого все звали Виктором, хотя он был абсолютно седым и слегка волочил левую ногу после инсульта. Костик дал ему прозвище Таврический, так как он жил когда-то на улице Таврической и, кроме того, его любимой темой «политических разговоров», которыми непременно кончались все прочие разговоры, были разгон Учредительного собрания и многопартийность.
Первое время оба профессора ранили Костика своим экстремизмом. При его ортодоксальной совковости все, что он слышал в комнате Анны Ивановны, казалось ему каким-то бредом. «Мы же всю жизнь болели за Владимира Ильича и большевиков. Как же теперь жить?» Костя почти не спорил с ними, а только задавал подобные вопросы самому себе. Прошло несколько разоблачительных «предперестроечных» лет. И они, кого Костик называл «ругателями», «злопыхателями», «контрой», вдруг оказались правы. Все, что они говорили, все, что смахивало на бред или анекдот, оказалось правдой на все сто. Ледоруб, которым убили Троцкого, октябрьский переворот, ГУЛАГовские миллионы, паранойя Сталина, бандит Котовский и так далее.
Впрочем, переход от «иллюзий и веры» произошел незаметно и безболезненно. Через какое-то время надо было уже делать усилия, чтобы вспомнить ощущения того периода, когда Костику и в голову не могло прийти то, что можно усомниться в «верности коммунистического учения», а весь спор по этому поводу сводился в Костином понимании к моральной стороне. Это казалось главным. Ни политика, ни экономика, ни история с ее кровью и муками не смущали Костика. А вот мораль... «За семьдесят лет постепенно стерлась, как позолота, с людей порядочность, - объяснял он своим оппонентам после какого-то комсомольского собрания, - исчез некий запрет души, не позволявший или, по крайней мере, мешавший поступать не по-Божески, не по-людски. Некий советский дефект - стерлась позолота. Как с куполов церквей. Нет позолоты - ржа съедает все». Костику нравилась эта теория коррозии. Были и другие теории, сменявшие или дополнявшие одна другую на всем протяжении его заводской жизни.
Ведь дело в том, чтобы все «любили работу и работали честно». «Если честно делать дело, если труд свой полюбить...» - была такая песня в репертуаре хора имени Пятницкого.
Костик делал труд свой честно, но не любил его. Почти стыдился себя и репродуктора, считая себя жалким исключением.
Так было понятно в самом начале, что главное в этом мире - это работа. Горячая, заполняющая жизнь целиком, промывающая все косточки, не дающая осесть в душе «липкой грязи скуки, равнодушия, лени, злопыхательства, склок». Редко, но встречались и на Костином заводе люди, будто сошедшие со страниц школьных сочинений на свободную тему. Глядя на них, Костику казалось, что, в самом деле, не хватает каких-то мелочей - дисциплины, исполнительности, честности, аккуратности... Чуть-чуть подправить и все будет отлично. В этих людях Костик видел отблеск того выдуманного им разумного мира. И они чувствовали в нем что-то близкое себе. Тем больше было чувство неловкости, которое испытывал Костик по отношению к ним. Ведь он был совсем не тем, кем казался. Он их ежеминутно предавал, пусть даже только в мыслях.
Странным образом это Костино «спокойное» отношение к работе помогало ему. Его не обременяли карьерные соображения, а стремление поскорей сделать что бы то ни было, побыстрей разобраться в какой-либо технической проблеме и освободить голову для лирических вещей совпадали с интересами производства. Костик понимал, что ему надо бы быть чуть-чуть разгильдяем, чтобы от него отстали, махнули на него рукой, но он не умел так. Да и, к тому же, Костик чувствовал, что это не пойдет на пользу его писаниям.
4.
Его всегда интересовал вопрос, что соединяет людей с их работой. В отличие от Костика, у которого была его лирика, у заводских ничего, кроме этих прокопченных стен, которым они отдали уже полжизни, не было.
Не работа, не заводы и конторы, а система кормлений. Различные кормления. Работа их кормит. Они служат ей, как псы, за одну кормежку. Куда денешься. Это удручало, мысль об этом рождала безотрадное чувство, какое бывает в понедельник, серым, с моросящим дождиком, утром. Поиски гармонии заходили в тупик.
В третьем цехе подсобной рабочей работала молодая девушка, Люба. От кого-то Костик узнал, что она собиралась стать художницей, три года подряд поступала в Мухинское училище. Костик почувствовал в ней родственную душу. Много раз он пытался разговорить ее, рассказать, при случае, о своих сложностях, которые считал схожими с ее - художническими. Но из этого ничего не выходило. В ней было какое-то ожесточение. Ее простонародное, чахоточное, с черными кругами под глазами, лицо сектантки или народоволки внушало страх. Однажды Костик зашел в цех и увидел ее занятой антихудожественным делом. Она красила какие-то фундаменты и трубопроводы черной краской. Одетая в черное, в черной до бровей косынке, она вымазала уже полцеха черной тараканьей краской. Костик пытался ей сказать, что будущий художник не имеет права увеличивать мрачность жизни, что она губит свою художническую душу и так далее, но натолкнувшись на ее полубезумный ненавидящий взгляд, умолк. После этого Костик стал обходить художницу стороной.
Все это не прибавляло оптимизма. Он исписывал целые тетради социологическим бредом, на полном серьезе занимался проблемой «рабочий и искусство», делал бесчисленные выписки из статей и книг, просиживая выходные в библиотеке, конспектировал статьи из экономических журналов.
Слава Богу, это продолжалось недолго. Когда началась «перестройка» и объявили, что по-другому в годы застоя быть и не могло, Костик как-то сразу в это поверил. «Вот почему оно не стреляло», - вместе с остальными невинными гражданами почти радостно думал Костик. Ему, как и всем приятно было узнать, что это не они такие глупые, а система у них была глупой и «эпоха была мерзо-пакостной». А потом и идеологию отменили. Работа, правда, все равно не сделалась в результате созвучной «Страстям по Матфею». Но теперь, по крайней мере, Костик знал, что это и не его вина.
Серым утром с моросящим дождем, в понедельник, на поэтической дороге загоняемым на тупиковую ветку пустым составом задавило слесаря, шедшего после ночной смены. Костик смутно помнил, кто это был такой. Когда-то, в другие времена, Костик присутствовал на цеховой комиссии по борьбе с пьянством, где разбирали этого слесаря. Он сидел, положив руки на колени, ухмылялся и ничего не говорил. У всех было чувство, что они зря теряют время. Слесарь два раза уже падал с лесов, с тех пор у него был ухмылочный тик и дерганная, скачущая походка.
Несколько месяцев спустя после этого случая Костик уволился с завода и поступил в истопники. Он отрастил клочковатую с ранней проседью бороду, руки его огрубели и почернели от угольной пыли. Рукописи его были всегда выпачканы в той же угольной пыли. Он печатал их на портативной машинке, которую держал в своем шкафу на работе. Появились откуда ни возьмись суховатые, торопливые рассказы.
«Чернов? Почему ж так поздно?» - спросил его в коридоре вышедший покурить сотрудник редакции, который бегло просмотрел перед этим Костины творения. «А что уже поздно?» - «Не в том дело. Но все же, где вы раньше были?»
«Где был, где был... Работал, - с ожесточением думал Костик уже на улице, продолжая мысленно перебирать возможные варианты ответа на вопрос, которого он избегал все эти годы. - Не было необходимости, было лень, думал, что еще успею, решал мировые проблемы, искал гармонию... Что еще? Маяковский с Марксом во всем виноваты! Опять чужой хлеб отбиваю».
Письма из провинции.
«Может быть, все к лучшему», - пришло в голову Пете, когда самолет уже набрал высоту, и Петя, откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза. Но тут же вдогонку подумалось: «Экая беспомощная фраза».
Петю почти насильно сразу после Нового Года отправили в командировку на целых два месяца в небольшой городок Ч-ской губернии. Туда нужно было лететь часов девять, потом трястись в грязном продымленном вагоне еще восемнадцать часов почти до самой китайской границы.
Из слякоти питерской зимы Петя приехал в тридцатишестиградусный мороз и в первый же день подморозил себе уши, пока шел из ведомственной гостиницы на завод.
В Колотуе снег сухой, выпадает редко. К заранее промерзшей земле он не пристает. Ветер носит его, как дорожную пыль, прибивает к стенам домов, заборам, набивает в канавы и ямы. Никому не придет в голову лепить из него снежки.
Что для Пети командировка? Особое существование в особенном мире.
Мир, который изначально сюжетно пуст. Существование в пустоте, на отшибе, вне сложносочиненности обычной жизни. Как в мультфильме про Вовочку, который попал в книжное тридевятое царство. Петя словно пересек некую плоскость листа и вошел в картинку. Она по-плакатному лаконична, условна. И из нее невозможно выйти по своему желанию. Нарисованный раз и навсегда пейзаж, погода, ограниченный набор персонажей, из которых не вымолишь ничего сверх того, что им положено по их сказочному амплуа. Хорошо бы это были одни лишь Аленушки и братцы Иванушки, но ведь могут быть и Кощеи, злые старухи и разбойники.
В гостинице Петю доставали пьяницы-соседи. Они мешали ему вечерами изучать трактат по «Японской художественной традиции». Деться было некуда, и Петя, человек совсем не бойцовского склада, только робко протестовал.
«Пьянь и бестолочь!» - жаловался он в письмах на «материк», адресованных своей знакомой Алисе, от которой его так безжалостно надолго оторвало начальство.
Сначала в Петиных письмах были одни только жалобы: на холод, беспокойных соседей, на лишение возможности отдаваться привычным книжным занятиям. Но потом жалобы прекратились, и его письма стали походить на историко-географические очерки какого-нибудь ссыльного (даром что ли в соседнем с Колотуем городочке С. жили в свое время ссыльные декабристы). Петя описывал местные нравы, образ жизни аборигенов, восхищался дешевизной и богатством книжных магазинов.
Одно письмо целиком ушло на описание «заводской публики»: «Им здесь хорошо. На конечной станции. Все чувствуют себя расслаблено: некуда спешить. Можно не торопясь обсудить все на свете, поговорить о политике, алкоголизме, ценах, подумать о смысле жизни. Вообще, все “думание” стремятся осуществить во время работы. На “послеработу” оставляют лишь то, чего здесь делать нельзя: спать, стирать, смотреть телевизор.
Командировочных распределили по заведываниям. Я сижу в техническом отделе. Здесь, кроме меня, три дамы и некто Вагонов. У него в самом деле такая редкая фамилия. Он похож на кролика в очках. Неделю назад начальник отдела сделал ему замечание по поводу его утреннего курения. Теперь он приходит в отдел вовремя, сидит, ничего не делая, или чистит спичкой расческу минут двадцать, а потом идет в курилку. У него есть сын. Вагонов лупит его за двойки. Это называется у него дотягивать сына до ПТУ. После зарплаты и других праздников Вагонов приходит на службу с опухшими глазами, посеревший, целый день курит, работа “не клеится”.
Женщины. Дульсинея Пнибышевская. Это у нее такое прозвище. Сонная молодая мамаша. Ей кажется, что она уже достигла всего, что можно желать в этой жизни. Все это понимают и стараются не беспокоить. Ее стол обходят стороной профорги, парторги и комсорги.
Многодетная Галочка Евгеньевна... Ее я не буду описывать - она меня вчера угощала пирогом с капустой. (О пирогах с капустой, грибами, о “чудо-пирогах” и прочих пирогах - в следующем письме).
Есть здесь и удивительная женщина - Евгения Ивановна. Ей, кажется, еще несколько лет до пенсии осталось. Трогательно добрая, ангельски добрая. Она и сердится, что бывает крайне редко, как-то ласково, не по-настоящему. Когда Евгения Ивановна плохо себя чувствует или просто устала, лицо ее вытягивается, глаза западают, но сил на улыбку, совершенно ненатужную, а искреннюю, полноценную, у нее всегда хватает. Вся житейская нечисть будто обтекает ее, не затрагивая. Муж Евгении Ивановны, который иногда заходит за ней в конце рабочего дня, и через тридцать лет супружества кажется рядом с ней робко и восхищенно влюбленным школьником.
Рассказывали, что в молодости Евгения Ивановна была первой красавицей в городе. За ней, соперничая, ухаживали молодой военный моряк и инженер с завода. Она выбрала инженера - Николая Ивановича. С тех пор молодой моряк стал адмиралом. Николай Иванович, хоть и не штатский генерал, но тоже кто-то из заводского начальства. Адмирал, приезжая иногда на родину, в черной «Волге» от самого аэродрома в городе С., в сопровождении адъютанта, всегда заходит к Евгении Ивановне в гости с охапкой цветов и с коньяком для Николая Ивановича. Такая вот трогательная провинциальная история».
Исчерпав заводскую тему, Петя ударился, неожиданно для себя, в рассуждения по «теории провинции» - так он обозвал свое очередное послание Алисе.
«”В провинции время остановилось”. В этой фразе, в которой, кажется, одни только ощущения, чувствования, на самом деле гораздо больше будничной, элементарной объяснимости. Фразу произносят в созерцательной истоме, как после соприкосновения с чем-то заведомо необъяснимым, мистическим. А все очень просто. Провинция - она на то и провинция, периферия, что сюда не доходят руки начальства. Провинциальные городочки, вроде Колотуя, на десятилетия как бы консервируются. Тут почти ничего не строят, но ничего и не ломают. Разве что зелень разрастается или, наоборот, усохнет какое-нибудь старое дерево. А в больших городах начальству неймется. Вдруг что-то снесут, вместо тихой скромной улицы проложат большую магистраль, которую страшно переходить из-за потока машин, хлынувшего по ней. Или воздвигнут памятник, а еще хуже – нечто под названием “комплекс”. И так далее.
Снилась милая пыльная бабушкина провинция, где жизнь протекает в сумеречном созерцании на грани мечты и реальности. Обстоятельства или заведенный порядок толкают ее в ту или иную сторону, но ничто, кажется, не нарушает эту внутреннюю сосредоточенность. Сюда хорошо иногда приезжать поплакать об ушедшем времени. Все узнаваемо. И через двадцать лет ты найдешь здесь все - от бани, клуба железнодорожников и до последнего курятника - на том же месте. Может быть, штукатурка сменит оттенок или осыплется, или доски курятника потемнеют от времени, и это будет уже не курятник, а, положим, дровяной сарай, но все равно это будет тем же по ощущениям, по слезной памяти...»
Так писал Петя в своих письмах из провинции. Но ответных писем с «материка» не было. И где-то с четвертого или пятого письма он стал писать их «в стол». Даже не вырывал листки из тетради. В этом что-то было. Адресат его как-то расплывался в памяти, с далекой и непонятной Алисой стало проще разговаривать. Тем более что письма никуда не уходили. В этом, несомненно, что-то было - какая-то ссыльно-каторжная романтика.
Стало возможным поговорить и о La Femme Rose. Это такая игра была у Пети все два колотуйских месяца. Впрочем, это было так невинно и простосердечно, что Петя мог бы и Алисе все рассказать при случае, но писем от нее не было, и Петя чувствовал себя забытым в детском садике ребенком, ему хотелось побыть несчастненьким, обиженным. «Не пишут, не помнят, не любят, не ждут».
Соседний городок С. был всего в двенадцати километрах от Колотуя. Но поезд туда шел почему-то всегда минут сорок и больше. Поезда-то - всего два вагона и какой-то игрушечный красно-зеленый тепловозик! Все это по-местному звалось «передачей». Наверное потому, что несколько раз в день туда и обратно «передавались» рабочие единственного на всю округу большого колотуйского завода.
В вагоне холодно. Стынут ноги. Петя едва узнал в девушке, сидевшей к нему лицом, но у противоположного окна, раздатчицу Веру из заводской столовой.
В столовой, как в столовой: всегда шумно и суетно. Галдеж, звон посуды, скрип ложек о тарелки. Визгливо надрывается посудомойка: «Шура, забери стаканы!» Щелкает и звенит кассовый автомат, гремят подносы. Толстые неповоротливые сварщики в брезенте поверх ватных штанов, бойкие слесари в промасленных комбинезонах, степенные сборщики, спокойные ироничные плотники, управленцы в чистых ватниках... Все они сидят или стоят вдоль стены, нетерпеливо поглядывая на финишный участок очереди - уже за барьером раздачи.
Петя обычно обедает один. Он садится в дальний от раздачи конец зала, стол его почти всегда оказывается уставленным грязной посудой, и к Пете никто не подсаживается.
Цех, на втором этаже которого находится столовая, стоит почти у самой реки, вмерзшей в берега. Солнце золото-белой лавой разлито в морозном воздухе по всему небу над присыпанными снегом сопками на противоположном берегу реки. Туда, чуть выше черточек тощих берез и кустов багульника, совершенно невозможно смотреть. «Это и есть уютный край света, - всякий раз думает Петя, - светло, тепло, китайские розы и лимоны в кадках...»
Петя любит сидеть в этой сияющей столовой один, без командировочной братии, медленно есть свой гороховый суп, щуриться в окно или косить время от времени туда, где за черными спинами рабочих мелькает бело-розовая Верочка – «La Femme Rose». Бойкая, но не такая крикливая как ее коллеги, быстрая и точная как автомат, уверенная в себе. Она могла и прикрикнуть, если ее разозлит какой-нибудь ворчливый или привередливый работяга. Однажды она не дала одному известному своей вредностью сварщику три котлеты на второе. Очередь загудела, осуждая или, напротив, поддерживая ее, она с каким-то ожесточением бросила отрывистое: «Нет!». Лицо ее стало похожим на белую японскую маску театра Но, но она продолжала так же быстро и точно размазывать пюре по тарелке, не поднимая глаз на очередь, а голодный сварщик все подавал возмущенные реплики, даже уже сидя за столом.
В вагоне «передачи» Петя увидел худенькую, с усталым личиком девушку. На ней было зеленое пальто с узеньким норковым воротником и пуховый платок. Как люди не похожи сами на себя, думал Петя, если их встретишь вот так: на улице, в очереди в магазине или, как сейчас, в поезде, вне обстановки, в какой привык их видеть, среди таких же, за тем же, будничных, почти не замечаемых!
Даже узнав, что ее зовут Верой, Петя продолжал для себя, конечно, звать ее La Femme Rose. Засыпая в первый колотуйский вечер в холодном гостиничном номере, он вспоминал ее мелькавшие над тарелками ручки с розовыми ноготками, влажно блестевшее лицо под крахмальным колпаком. Прядь льняных волос выбивалась из-за уха. Золотистая розовость прозрачной кожи еще не успела увянуть над кастрюлями со щами.
Молодость - это когда хотят кого-то обмануть, когда выдумывают для себя и для других, что все может быть каким-то особенным, не похожим на то, что было до сих пор со всеми остальными людьми в этом мире. Глядя на Верочку, Петя думал о том, что есть женщины, в которых он готов броситься тотчас без раздумываний, не примериваясь, не беспокоясь о дальнейшем. И при этом, Пете никогда до сих пор не приходило ничего подобного в голову. Это было его какое-то радостное открытие. Жизнь обещала, казалось, не одно такое открытие.
Немного проехав, «передача» остановилась без видимой причины. За окном с Петиной стороны в трех метрах от пути отвесной стеной поднималась сопка. Петя повернулся к Верочке. Она сидела с прямой спиной, засунув руки в рукава пальто, дышала в шарф, иногда глаза ее закрывались. Петя с жалостью подумал, что этак каждый день! Он уедет, а она останется при всем при этом. Будет так же зябнуть в вагоне, сидя перед окном, за которым еще долго будет эта безжизненность камня и холода. Петя глянул в окно с ее стороны. Верочка тоже равнодушно посмотрела через мутное вагонное стекло и отвернулась. По накатанному льду посредине реки в клубах пара проехал автобус в сторону Колотуя. На том берегу по пологости сопки покинуто чернели с десяток деревянных домов какой-то деревни. По кривенькой тропинке оттуда спустился мужик в расстегнутом полушубке и без шапки. Он побежал, шатаясь, через реку мимо вмерзших в лед лодок, останавливаясь, что-то крича, размахивая руками и, наконец, упал, не добежав до середины реки. Поезд тронулся. «Эх, не успел родимый». Послышался смех.
На станции в городе С. Петя потерял Верочку из виду. По вагону он еще шел прямо за ней. Она едва доставала ему до плеча. Когда сзади напирали, Петя касался ее легко и нечаянно. В тамбуре он повернул не к двери на платформу, а спрыгнул с особенно нетерпеливыми школьниками на насыпь через другую дверь и спустился к реке. По льду Петя шел, обгоняя прохожих. Другого пути в город не было. Вскарабкавшись на высокий берег уже на том берегу, Петя оглянулся, но не нашел Верочку в пестрой толпе, растянувшейся по тропинке через реку.
Краеведческий музей Петя посетил в прошлый раз. Сегодня его целью был не изученный им еще книжный магазин. Там было тепло и уютно. Пете разрешили порыться в шкафах под стеллажами. В отделе сельского хозяйства среди брошюр по устройству тракторов и по технологии возделывания льна он нашел пыльный экземпляр монографии по чайной церемонии.
Возвращался Петя в общем вагоне поезда дальнего следования. В Колотуе, очнувшись от дремоты, он на нетвердых ногах с удовольствием шагал в свою ведомственную гостиницу. Все кругом: дома, огни в окнах, черные фигуры прохожих казались театрально резкими на фоне темнеющего синего неба. Морозный воздух обжигал лицо, лез за шиворот.
Больше Петя не встречал Верочку в вагоне по пути в С. Можно было, конечно, подгадать, выследить и как бы случайно «оказаться», но мысль об этом показалась бы Пете дикой.
«Еще совсем недавно казалось само собой разумеющимся, без тени сомнений, что жизнь, вернее ощущение жизни будет похоже на что-то вроде второй симфонии Рахманинова, - напишет Петя в очередном неотправляемом письме. - Почему теперь кажется, что это не так? Как до слез жалко, что это не так, что это и не было так, что так не будет, что так не бывает».