Нет, не можешь. Не можешь рассказать всего этого, отследить все эти волны понимания, эти оттенки смыслов, этих летучих ощущений.
3.
Фантазии. Тени! Смешно. Ничего не добавилось в понимании в сравнении с просто человеком.
По-человечески глупое существо.
Новые грани понимания. Многогранник. Одни грани открываются, другие, естественно, скрываются. Остаёшься с прежним непониманием.
Совершенно посторонний. И присутствуешь при совершенно чужой жизни. Так неотрывно!
Она всегда отпугивала дочь своей холодной строгостью. И красотой. Маша выросла застенчивой, настороженно-недоверчивой, демонстративно не следила за внешностью, презирала всякие барышневые штучки. Джинсы, свитера, короткая стрижка... Конечно, ей никогда не быть такой красивой. И строгой.
У неё всё папино. В папу. А к папе — с жалостью. «Чего она за него пошла?»
И только когда у неё появились мальчики, которые не считали, что Маша некрасивая, она как-то именно по-барышневски смягчилась.
И вообще на мой вкус с красотой у неё всё в порядке.
Катя вырастала тоже как-то с воспитательными странностями. Появилась нежданно. Случайная Катя. К чему? Зачем? Так получилось. Проскочила в этот мир.
Дети мстят холодностью.
Смотрю на них утром. Из окна. Маша ведёт Катю за руку в садик. Маша, несмотря на разницу в возрасте, дружит с младшей сестрой. Маше нравится Катино доверие, Кате нравится всё.
Почти ничего не можешь о них сказать. «Катя послушная, аккуратная». «Маша хорошо учится». Это как игрушки. Для взрослых.
«И вообще, о чём ты?!» — Катя несколько раз повторяет фразу. Взрослая интонация у неё уже получается, а с произнесением слов ещё некоторое напряжение.
Потом они перестанут быть детьми. Незаметно для себя впитают из окружающей жизни всё, что придётся, и станут как мы. Как они, то есть.
«Вот они вырастут, и им пора будет идти на работу».
Федя берёт свою инженерную работу на дом. Сидит по полночи, щёлкая клавишами компьютера. Он что-то там рассчитывает, в этом я ничего не понимаю.
Он будто специально не ложится вовремя спать. Чтобы дать ей заснуть. Чтобы это было незаметно.
Я тоже не сплю. Сижу у изголовья и смотрю на тусклый свет монитора.
Пока одни жизни напролёт... и не только жизни, но и ещё то, что бывает, оказывается, потом... В общем, пока одни занимались всякими схоластическими вопросами, другие работали над пониманием, делали открытия, увеличивали ясность и предсказуемость в подведомственном человеку мире...
Это Федя, что ли? Ну, пусть не Федя, пусть Федя ещё ничего не открыл... Всё равно, они бодры, трудолюбивы, одержимы...
Я будто завидую им. Тому, что они всё время остаются при деле. Не замечая «схоластических вопросов».
Ну, хорошо. А та ясность, предполагаемая в конце их работы... Кому она нужна?
Ангельское знание. Как они могут оставаться ангелами, имея по роду своей службы всё-таки почти абсолютное знание человеческой жизни, всех её подробностей?
Мне этого совсем не хочется. Пооткрывать все земные тайны? Ужаснуться, отвратиться, отчаяться?
Как же... Тайны — это как узнать какие-то технологические процессы. Вроде тех, что показывают по учебно-познавательному телевидению. Узнать и примерно минуту удивляться. Вот и всё.
Технологии политические, семейные, производственные... Мальчишеские тайны. «Детские секреты».
Узнавать самые гнусные тайны.
Или просто запутанные подробности, не доступные смертным.
Ангельское знание. Знание того, этого... Из жалкой человеческой жизни. Пустяки! А вот бы узнать, зачем всё это? Но такого рода знания всё разрушили бы.
Может быть, незнание — это остов, каркас этого мира. Незнание не позволяет миру свернуться в ничто.
А ещё стоило бы поразмыслить о фантастических книжных существах. Тех, что поняли зло этого мира, но «преодолели» его. Вроде как «диалектически». Мир таков, каков есть. Не надо паниковать. Они строят себя через тех людей, которые точно так же преодолели в своей человеческой жизни соблазн разочарования, отвращения, равнодушия.
Подозреваешь, что это всё не дотягивает до «высшего» понимания, что это всё земное, привязанное к человеку, вынужденное в «человеческих» условиях. Моё ли это дело — пускаться в эти рассуждения? За ангелов и за людей.
Я знаю только то, что положено мне по моему земному опыту. В этом отношении я не отличаюсь от людей.
Драматически живущие люди. Каждый день идут в бой. Порывы, глупости, инстинкты... Разбитые лица. Отношения драматизируются. Быстро. Это как дрожжи в сортире...
В чём же отличие? В привязанности, в сосредоточенности, в том, что отнято всё лишнее? И личное?
Ангельский опыт. Упрощающий. Укрощающий. Накапливается.
Опыт вненаходимости.
Только чтобы присутствовать в её жизни?
Тайны мироздания? Через неё, через её существование?!
Живёшь в мыслях. Обживаешь мысли и живёшь в них.
Вот это неучастие в происходящем на твоих глазах что-то даёт. Ничего не принимаешь на свой счёт. Не вязнешь в повседневности. Только присутствуешь.
Влезть в её жизнь. Освоиться в ней.
Уже влез. В её доме, на её работе...
Ни одной тайны не оставлять... Не оставлять?
Узнаёшь то, что и не хотел, то, что и не нужно.
Впрочем, знать, или считать, что знаешь, легче, чем сомневаться.
4.
Ангельские знания... У тени их нет ещё — этих знаний. Всего лишь тень. Бесплотный дух. Да, можно подслушать, подглядеть. И знать. Но что такого важного можно подглядеть и подслушать? Пустяки. Это ничего не прибавляет. Этого всегда недостаточно. Дурная бесконечность нового знания такого рода. Лирико-бытового.
Что это? Сцена нежности?
Капли нежности.
Первое, о чём пришлось подумать в моём положении, — как не услышать и не увидеть того, что не предназначено для чужих ушей и глаз.
Не слышать всех их разговоров, напряжённых, страстных, потаённых... Их громкий шёпот... Людские откровенности...
Это сразу было поставлено в задачу. Уйти от этого... разрушающего знания.
Понимание всего? Более чем. Как в снах. Это и не жизнь, а чистое понимание, чувствование в высшей мере.
«В её жизни так ничего и не произошло», — наверное, с этой мысли всё и началось.
Ну, вот теперь я знаю, что она согласилась встретиться с тем травмированным механиком с сухогруза «река-море». Я от неё этого не ожидал.
Неуклюжая реальность. Из неё плохо лепится что-то легко-романтическое.
У неё брезгливое отношение к болезням и больным. «Больной, разденьтесь! Выше подбородок! Не дышите! Одевайтесь!»
С морячком было другое. Она познакомилась с ним «на травме». Лодыжки. Пришёл фотографировать свою ногу.
Он будто не замечал её фирменные холод и суровую неприступность. Только посмеивался. Короче, её яд на него не действовал. Она шла домой озабоченная и недоумевающая. Будто впервые с ней такое. Бессилие. Через какое-то время она уже хотела ещё и ещё испытывать это же ощущение вынужденности и подчинения.
Через пару дней Василий — так звали этого механика — привёл её к себе в каюту. Рассовал наскоро по шкафам разбросанные вещи, открыл иллюминатор для освежения прокуренной атмосферы.
Читал когда-то один роман. Постельные сцены в нём подавались как совершеннейший пустяк, абсолютно бытовое дело, не имеющее отношения к сути человеческого бытия. Эти постельные сцены схлопываются: самое начало и самый конец. Они только обозначаются. Условность. Ничего особенного. Если понимать.
Вот и я уже начинаю понимать. Может быть, это цель моего здесь пребывания. Пойму что-то существенное и — прощай.
Чтобы быть ангелом, надо уметь не уставать... От всего. От длинных, запутанных людских дел, от неискоренимого зла, от бесконечного повтора ситуаций, грехов, последствий, оправданий, раскаяний, тщетности... Надо просто не уставать.
Страсть вмешивается в обыкновенное течение жизни. Понимаешь, что это именно страсть, а не что-то ещё. Внутри страсти все поступки под её контролем. Все рассуждения перечёркнуты страстью. Отменена всякая логика.
Как она на него накинулась! А он, похоже, отнёс это на счёт своего мужского обаяния.
Это сказки, что ангелы и другие ангелоподобные сущности видят в полной темноте. Нет, они как кошки, даже лучше кошек, но ведь не в полной же темноте.
Я видел её распущенные волосы, её суженные в хищном азарте глаза, зловещую улыбку полуживотного.
«Они позволили друг другу делать с собой такое», — будто совершаешь открытие. Подростковое.
Потом они ещё ездили в Губернский город. На курсы повышения. Это она. А ему вообще просто — у него судно было на зимнем профилактическом ремонте.
Они жили у его друга в коммунальской комнате. Бойкая, но не вредная старушка-соседка называла Василия за глаза «матросом». «Он же матрос у вас».
Анна ходила по квартире растрёпанная, в непонятного происхождения банном халате, пила со старушкой чай с пряниками. И была счастлива.
Склонность не замечать быта. Способность не замечать быта. У некоторых.
Анна лежала на диване, прикрываясь и слегка удивлённо улыбаясь. Она бы не пряталась, если бы не его неотрывный озадаченный взгляд. Его будто поразили светлые волосы в том месте, которое она прикрыла сразу двумя руками. Он не мог смотреть ей в глаза. Это было невозможно физически, физиологически — по-всякому. И ей впервые за долгое время стало неловко, неудобно, стыдно под его взглядом.
— Я поняла, что всё может так и остаться. Поликлиника, дорога туда и обратно, дом, семейство...
— А что бы ты хотела? — спрашивал Василий.
— Уехать.
— Ну, поехали!
— Поехали!
— Куда?
— Это ты должен придумать.
— А детей не жаль?
— Пожалел!
— У меня мама в Самаре живёт.
Однажды она уже хотела уехать, стала рассказывать Анна, с одним шустрым командировочным. Но тот проявил сомнение в необходимости её побега. И вообще у него были семья, дети, больная мама, квартира в центре. Она не сказала, в центре чего?
«Да-да. И у меня», — добавила она.
Странным образом мне была известна эта история. Иногда казалось, что я уже знал о ней всё, что вообще возможно знать о внешней жизни человека. Будто в меня вложили сведения из отчётов по тайной слежке за ней какой-то спецслужбы. Знал и эту историю.
Может быть, я уже умею читать её сознание как книгу?
«Павлик... Когда же он приезжал? Кате — пять, значит — почти шесть лет назад».
«Федя отнёсся к этому с умилением».
Неужели я овладеваю тайными знаниями? Постепенно. Начиная с романтических историй? Очень уж постепенно. Ничего другого не всплывало в сознании. Может быть, никаких других тайн и нет на свете? Пошлые изнанки человеческих тайн?
Да, я вдруг всё понял про неё. Увидел её во всех возрастах. Представил всю прошлую и будущую жизнь. Может быть, это то, что и называется ангельским всезнанием?
«Правда, здорово!» — её привёл в восхищение вид большой, неуклюжей, облупленной колокольни. Церковь за ней стояла в лесах, только центральный купол сверкал на солнце свежим золотом. Они случайно набрели на церковь с колокольней и сквером за чугунной оградой во время гуляний по тихому окраинному району, в котором находилась квартира, где они остановились. Морячок ничего не сказал, только затянулся сигаретой и с улыбкой выпустил дым из усов.
Несколько дней в подарок. Несколько дней подарочных, не похожих на её обычную жизнь. Ни он, ни она ничего не смыслят в архитектуре и в памятниках старины. Она восхищается. И его это радует. Это восхищение. Его радует то, что подарок нескольких дней пришёлся по душе.
«Нестыдный подарок».
Можно спокойно идти по улицам чужого города. Никем не узнанными.
«Пусть, пусть повосхищается».
Находясь рядом с ней, он начинал тоже испытывать сложные чувства. Без неё он живет автоматически. А с ней автоматизм нарушается. Приходят непонятные сложности.
Ветер, шелест листвы в тишине... Будто это всё — одушевлённое. Человек теряется в этом одушевлённом. Ему слегка не по себе. Пустынные улицы, сквер с вековыми липами и клёнами... Смятение чувств.
5.
К ней никак не возвращалась её строгость. Волосы были теперь не так безукоризненно уложены, в лице появилась какая-то мягкая рассеянность. «Со следами порока на лице», — формулировала она, глядя на себя такую в зеркало. И добавляла: «Ненасытная».
Потом что-то в них испортилось.
— Контейнеровоз — это судно такое, а то, что проехало по дороге, — обыкновенный грузовик.
— Ну не злись, не злись!
И её мариман всё чаще раздражал. Если он начинал по какому-то поводу тихо, но настойчиво возражать, она, приученная к невозражанию, понимала это по-своему. «Не ори на меня!» — говорила она удивлённому Василию.
В общем, всё у них покатилось известно куда.
Мне было их жалко. Всех жалко. Федю, девочек... Теперь вот и её с морячком.
Они встречались ещё до весны. То у него на судне, то он приходил к ней в рентген-кабинет. С опротивевшей им самим регулярностью. Но окончательно рассориться они не успели. Началась навигация, и морячок отчалил.
Нет правильности, есть этот мир, каков он есть. Непричёсанный, бестолковый, неупорядочиваемый. В нём и приходится жить. Им. И не жди от него правильности.
Утешающие интонации. Интонации утешают больше слов. За интонацией — человек, состояние человека, его отношение к миру, его порыв... Может быть, это временное отношение, и порыв скоро пройдёт. Пользуешься этим. Самообманно.
Закрываешь глаза. Не хочешь всех подробностей этой жизни. Не прячешься, нет, просто не хочешь.
Всё будто останавливается. И откладывается. Всё останавливается и откладывается. До вечера, до осени... Так всегда было. Теперь мысль об этом наполняет отчаянием.
Я знаю, что это главное в моем нынешнем существовании — то беспокойство, которое во мне не проходит. Это беспокойство и нуждается в объяснениях, этим беспокойством и живёшь.
Пытаюсь вдуматься в одну непонятно как привязавшуюся ко мне мысль: «Как она будет жить без меня?» До скончания лет. Я не буду оберегать её сон, не буду следовать за ней всюду, чтобы... Чтобы что? Кажется, что под моим надзором с ней не может случиться ничего страшного. С ней, с её семейством.
Оскорблённость жизнью проступит на лице.
Долго копался в неотвязных мыслях прежде, чем заснуть. Вернее, забыться.
Кто я им? Кто они мне?
Бесплотный ангел. Бесплотный ангел на ветру.
Как они видят мир, который неисправим? Мир, к исправлению которого не успевают. Исправить который не в их власти. Так, что и пытаться это сделать странно. Как, в этом случае, они видят мир? Как не замечают его? Трудно представить.
Безмолвие этого мира. Безмолвны дома, спешащие по улицам люди... Непроницаемо безмолвны незнакомые встречные. Иногда видишь, как они шевелят губами, видно, даже слышны какие-то вырывающиеся из глубины их сознания возгласы. Они живут своей безмолвной жизнью. Но этих свидетельств внутренней жизни не хватает для полноты ощущения всего этого людского муравейника. Они материальны, и мысли их марксистско-ленински материальны. В них нет Бога, его не чувствуешь. По крайней мере, среди дня, в толпе. Толпа шуршит, стучит каблуками, произносит слова...
В толпе Бога нет.
Умная ТВ-передача про параллельный мир в одиннадцатом измерении. На кухне забыли погасить телевизор — вот я и просвещался. Другие измерения... А ещё про теорию струн. По этой теории весь мир — это симфония. Будто дурака поманили. Утешили сказочкой с добрым концом. «Музыка спасётся».
Пребываешь на границе между бытовым миром и тем другим — огромным, открытым в вечность и бесконечность. Весь быт, в общем-то, повис, над этой чернотой и неизмеримостью, стараясь не замечать всего этого.
Бесполезность понимания. Понимание останавливается отчаянием. Захлёбывается в отчаянии.
Иногда подумаешь с завистью о человеческой шкуре. В неё можно спрятаться как в одеяло. Надышать там, согреться и заснуть.
А если ангельская неутомимость?! А с ней вместе невозможность забыться?! От неотвязности мыслей. Тогда как?
Никто не слышит. Никто сочувственно или хоть как-то не поговорит. Строишь и перестраиваешь свои мысли в абсолютной самостоятельности и неизвестности. Это порой невыносимо. Ангельским терпением ещё не обзавелся.
А ты пошли им электронное послание.
Ещё напугаются. Да и не до чепухи с барабашками им сейчас.
— Ну что мы будем делать дальше? — то ли её, то ли сам себя спросил Федя, не глядя на неё.
— Не знаю, — не сразу отозвалась Анна.
И всё. Федя больше ничего от неё не услышал. Она сидела перед зеркалом и без конца расчесывала распущенные волосы. Она «не знала». И не пыталась как-то смягчить ситуацию, сдвинуть её хоть куда-нибудь. Это её обычное поведение. Она «не знает», и ей всё равно. Для Феди это положение неясности невыносимо. Надо было, как это происходит со всеми другими, решаться на что-то решительное. Но это для него невозможно. Пусть уж как-то хоть...
Его терпеливой, смиренной готовности на что угодно, видимо, ещё не пришло время насытиться. Чего не скажешь про Анну. Её «программа» закончилась. Как заводской ресурс. Все пункты пройдены. Скучное ожидание чего-то ещё. Для дальнейшего нужно что-то другое, не предусмотренное этими отношениями.
Обновление не предусмотрено программой. Так далеко никто никогда не заглядывает.
«Как дальше жить?» — и никакого плана.
— Что ты хочешь? — спрашивает Федя, а она молча сидит. Видно, что она ничего не хочет. Это он чего-то хочет.
Да, Федя! И не скажет она тебе ничего. Равнодушно. Это не в её природе. Что-то сглаживать, подхихикивать, трепать виновато по затылку. Не дождёшься. Иди работай! Или покури на балконе! И не собирается она ничего говорить. Ей всё равно. Некоторым образом. Как-то всё ни к чему. По минованию надобности. Наверное, в этом есть что-то естественное, природой данное, и ничего с этим сделать не получится. Куда как обычное дело.
Может быть, мучительней всего было мне. Видеть эту безнадёжную неисправимость. В шкуре ангела.
Я будто всё время стараюсь протащить своими мыслями что-то невиданное и небывалое в этот мир.
Расформированная семья. Потеряли знамя. Уж не любви ли? Что-то вроде того.
Не смеши!
Я — тень... Кому я это рассказываю? С кем я разговариваю?
Хочется взвыть. Но это только привидениям разрешено.
6.
Я как-то стал меньше привязан к ней. Ухожу на целый день. Брожу за кем-нибудь совершенно случайным, слушаю чужие разговоры. Узнаю всякие смешные тайны.
Говорят много разного. Из своей жизни. Про друзей, знакомых, коллег, начальство... Отводят душу. Для этого и нужны разговоры.
Меня это как бы удивляет. Будто и не был человеком.
«Она говорит, говорит... А я молчу. Она говорит, а я молчу», — женщина делится очень важным жизненным опытом. На самом деле, не так уж много способов достойно противостоять этому миру. Она открыла свой.
Заплакать бы от этого жизненного опыта! Да не положено.
Они внутри своих тайн. Они поглощены ими.
И при этом всё на поверхности. Не надо даже делать усилий, чтобы узнать их страшные тайны. Они, наоборот, нацелены на самовыражение, им непременно надо найти отклик в мире. Только бы их выслушали. Только бы это не пропало «в недрах».
Вот я и слушаю.
Они легко пускаются в мистицизм, в разговоры про «что-то такое-этакое», что как-то присутствует в жизни. Предопределения, особенные совпадения, таинственные случаи...
Много просто всяких «куда-кривая-вывезет» умозаключений, которые с лёгкостью и азартом выводятся из всего подряд. Наверное, это тот мыслеобразующий бульон, который питает мозговую деятельность.
Но про ангельские сущности почему-то никто не говорит. Не догадываются? Даже обидно.
Узнавание этого мира. Всего того, что для каждого впервые и однажды. Узнать вкус этой одноразовой жизни.
Соединяешь разрозненные части в целое. Осознаёшь на мгновение в некой полноте, чтó это перед тобой в виде тёмных слякотных улиц и спешащих прохожих. Так кажется. Иногда.
Слепой, полубезумный мир. Всплески прекрасных эмоций. Отблески понимания. А всё остальное — сплошная вынужденность. Цепь. Вставленность. Сцепленность. Невозможность остановиться и выйти.
Только на самом кончике тупого усилия присутствует что-то сознательное.
Такая жизнь. Ею живут. Не замечая ничего особенного.
Фиксация нерадостной повседневности, преодоления, растерянности, недоумения...
Поймать суть этих тревожных настроений. Не разобраться с их причинами, чтобы от них уйти, а попытаться зафиксировать их неуловимость. Они, кажется, ближе всего к настоящему пониманию. Всё остальное — психологические уловки, позволяющие переживать жизнь в относительном душевном комфорте.
И всё из быта. Главное условие — всё только из быта. Задача: как пережить эту бытовую реальность и не заблудиться в ней, обрести какое-то равновесие. И при этом сохранять спокойствие и достоинство сколько возможно. До самого конца, конечно, его не сохранить.
Да. Всё из повседневности. Бесчудесной. А иначе это обман иллюзии никому не интересный.
Я будто пытаюсь обмозговать жизнь вместо неё. Найти выход из этой жизни — для неё.
То, что мне самому в реальности скорее всего не удалось.
Их красота ничем не кончится. К этому пониманию ещё надо прийти. Чтобы хотя бы не раздражаться, когда они вдруг начнут бестолково хвататься за удовольствия, пытаясь как-то побольше вместить в это их ускользающее время.
Оттепельная зима. Ещё не поздний субботний вечер. Мокрый асфальт. Ёлки в витринах. В прохожих нет той будничной озабоченности. Они немного дезориентированы, праздны...
Потеряны. Теряешься и ты на этих тёмных улицах.
«Незаметно уйти с этих улиц», — вот к чему пришёл от долгих умствований.
С этим, как побитая собака, забираешься домой. «Домой!» — уже освоился? Попривык?
«Утешайте меня, утешайте! Музыка, убаюкивай мои беспокойства, утешай! Так хочется утешений. Скажите, что всё пустяки, что всё забудется, что это всё не стоит переживаний! Утешьте меня своими необязательными непомогающими словами, попробуйте! Или лучше музыкой. Малером. Чем-нибудь утешьте же!»
В целом, как бы одним общим охватом мир понимаем, пусть лишь интонационно, только в музыке. Музыке это дано. И это всё, что вообще возможно для человека.
Собираешь по чуть-чуть хорошие впечатления.
Как жаль, что эти впечатления истаивают. Всякий раз. Их никак не перетащить даже в следующий день. И сколько ни трать слов, их не закрепить.
Вглядываешься. В миражную тень. Будто хочешь этим вглядыванием, этими пристальными мыслями перевести её из разряда миражей в живую реальность. Но нет, не даётся.
Ангельски отстранённо? На всё?
Мир равнодушен к человеческой слабости. Простительной часто. Мир прокатывается по этой слабости, не замечая её. Мир не может быть другим.
Бог милосерден. Он смотрит на всё сквозь пальцы. И уж, конечно, не отмеривает никаких справедливостей специально для человечества, которое изобрело это понятие. Оно много чего изобрело. Эфемерного.
«Грустно всё», — громко вздохнул Федя.
Сказать такое ребёнку!
«Что грустно?» — отозвалась Катя.
«Ну, вообще... Всё. Время...»
Вчера Федя ей объяснял, что в слове «травоядные» нет «яда».
«Снег — явление погоды». — «А солнце?» — «А солнце — явление галактики».
Проблема разговоров и проблема какого-то понимания. Ангельское понимание и человечье.
Если бы. Если бы можно было что-то знать. Знать, изменять, исправлять, понимать... Всё это, конечно, праздное, ангельское. От бессилия. Схоластический примитив.
Я слышу их детские разговоры, но не все из них берусь пересказать.
Смотрю, как несерьёзно проходит жизнь.
Никак не привыкнуть к этому присутствию в другой жизни. Странно опять попасть в старые, пережитые уже когда-то в земном качестве разговоры. Будто вернуться в начальные главы книги. Перечитать. С улыбкой.
Очередная жизнь. Очередной слой планктона, который осядет на дно, смешается со всем хорошим, плохим или никаким, что порождается временем, спрессуется в нечто однородное, безжизненное, безвестное.
Маша стала курить. Покуривать — скажем так. Не в затяжку, как-то смешно, с выпусканием тонкой струйкой дыма. Дома или не замечают этого или им нечего сказать. В доме тишина. Анна и по телефону почти не говорит. Только Катя не понимает всей этой обстановки, только она заполняет разговорами этот дом. Все по очереди говорят только с ней.
«Папа, а привидения бывают?» Может быть, она хоть догадывается обо мне? Хорошо бы. Быть хоть мультяшкой. Домовёнком Кузей.
Папа оглядывается по сторонам, будто отыскивая то, о чём спрашивает дочь. И ничего не отвечает.
Напрасно они не боятся. Если бы они знали, в каком мире они живут! А в каком? В мире с тенями. В мире теней.
А у них всё опять обошлось без слов. Ночью она прижалась головой к его плечу, а он с облегчением и благодарностью положил на неё руку.
«Вот оно как!» — удивился я. Вот как у них было всегда. Действительно не нужно слов. Что можно поделать. Такие не драматургические отношения. Не проговаривают и десятой доли из того, что выкладывают герои пьес. Или кино.
Опять вспомнился Антониони. Смотрел в него по DVD вместе с Машей. Может быть, она в актрисы наметила? Родители ничего не знают.
«Ты с кем сейчас живёшь?» — «Сейчас ни с кем».
Очень всё просто. Надо не терять времени. Заполнять пустоту. Надо всё время с кем-то жить. А то время жизни пройдёт неправильно. Пережидают жизнь. Спокойно, неторопливо.
Разговоры навязаны им странными, продвинутыми в разговорах сценаристами и режиссёрами. Сколько раз замечаешь это. Актёры крайне далеки от той внутренней жизни, которую им навязывают по роли. Они к ней ничем не подготовлены. Они как-то готовы к эротическим сценам, но умные странные разговоры отслаиваются от них.
Как-то Анна неожиданно вошла к Маше. Та испуганно вскочила.
«Девочка, ну что ты?!» — Анна попыталась привлечь её к себе, но Маша отстранилась.
Момент конца мира. Не останется ни одного сознания на всю бесконечность и вечность. На всю вселенную — никого. Тишина в эфире. Пока ещё всё это заварится как-то опять. И потом оно будет. И потом у него наступит конец. И опять будет пауза.
Оптимизм в конечной инстанции. Всеохватный.
Пора помолчать.
7.
Не хватает ощущения тяжести. Усталость бывает, но не такая, как прежде — придавливающая к земле. Никакого удовольствия воображать, что ходишь, что передвигаешь невидимыми ногами-тенями. И в руках ничего не подержать. Мышцы ноют. Хочется подтянуться, выгнуться, расправиться...