В XIX веке в Западной Европе русскую литературу, особенно Достоевского, полюбили самозабвенно, но полюбили как-то в ущерб Толстому и Тургеневу. «Так уж повелось, - говорит Роберт Ленд, - одного русского писателя хвалят непременно за счёт остальных. Точно люди, поклоняясь литературным кумирам, исповедуют единобожие и не могут снести, чтобы в их присутствии курили фимиам перед изображениями соперничающих божеств».
Французский писатель и член Французской академии, мастер жанра романизированной биографии и короткого иронично-психологического рассказа Андре Моруа в свою очередь писал: «Поклонники Достоевского, которых среди нас немало, питают к Тургеневу те же чувства, что и сам Достоевский. В читательском мире, как и в писательском, сталкиваются и противостоят друг другу разные темпераменты... Упреки Тургеневу в том, что он не пишет, как Достоевский, равносильны сожалениям, что на шелковице не растут персики. Нельзя, конечно, требовать, чтобы шелковица приносила персики, это ясно. Но может, допустимо всё же утверждать, что в иерархии плодов персик стоит выше тутовой ягоды?
Сравнивая мир, созданный каждым из трёх великих русских романистов, утверждают фанатичные поклонники Толстого или Достоевского, мы охотно признаём, что мир Тургенева полностью отвечает природе своего творца, что это самый тургеневский из всех возможных миров. Мы признаём, что он обладает трогательным изяществом, и даже, что он, до известной степени, подлинен, но в то же время мы видим, до чего он мал.
...Его неизменный пейзаж – степи Орловской губернии, берёзовые и осиновые рощи, пасмурное небо, безостановочно бегущие облака. Знаешь уже и тургеневские характеры6 их не так много и они почти что типажны. Есть у него русский Гамлет: Базаров, Рудин. Есть старик - реликвия XVIII века. Революционер – красноречивый и бессильный. Молодой чиновник – самодовольный и честолюбивый. Затем женщины, среди них тоже всего два или три типа: нежная, безупречная девушка, нередко набожная – Татьяна в «Дыме», Лиза в «Дворянском гнезде»; женщина капризная, опасная, загадочная – Ирина в «Дыме»; наконец, сильный девический характер – Марьяна в «Нови», серые глаза, прямой нос и тонкие губы которой словно возвещают непоколебимую жажду преданности и борьбы. Эти болтливые, безвольные мужчины, эти страстные и великодушные женщины образуют узкий, замкнутый мир. Как всё это далеко, твердят нам, от людских громад, проводимых в движение Толстым и Достоевским.
Но нельзя же попрекать художника, пишущего натюрморты, ничтожностью его сюжетов. Человеку не дано знать всё досконально, и небольшое полотно, написанное точно, говорит нам больше о человечестве, чем «исполинская неточная фреска». Пусть Тургенев в «Записках охотника» нарисовал нам портреты всего нескольких крестьян из-под Спасского. Он позволил мне понять лучше, чем любая пространная история России, Россию 30-х годов прошлого века.
Впрочем, если характеры Тургенева и в самом деле легко сводятся к нескольким типам, внутри этих типов существует множество разновидностей и каждая из них написана удивительно точно. Нам говорят; возьмите любой роман Тургенева, вы найдёте в нём капризную женщину и русского Гамлета. Не спорю, но эти бесчисленные Гамлеты вовсе не похожи один на другого. Базаров – человек совсем иной, чем Рудин. Базаров столь же немногословен, коль Рудин болтлив. Базаров нелюдим, угрюм. Он способен полюбить, тогда как Рудин не способен. Мрачный Лаврецкий а «Дворянском гнезде» тоже Гамлет, но он проще, простодушней. Нежданов а «Нови» - Гамлет, наделённый чертами Жюльена Сореля, но Жюльена благородного происхождения, и это делает его образ совершенно новым. Быть может, с большим основанием можно упрекнуть Тургеневы в однообразии его женских портретов, но этот недостаток присущ и многим другим крупным романистам.
Другой попрёк: талант Тургенева не творческий. Обязан ли романист черпать своих героев из некой непостижимой пустоты или должен попросту пытаться воспроизвести натуру, которую наблюдает? Сам Тургенев неизменно похвалялся отсутствием воображения: «Я никогда не мог творить из головы... Мне, для того чтобы вывести какое-нибудь вымышленное лицо, необходимо избрать живого человека, который служил бы мне ведущей нитью».
Приступая к роману, Тургенев прежде всего составлял список персонажей, и нередко реальное имя модели записывалось рядом с именем героя романа. Так, в плане «Первой любви» читаем:
Я, мальчик 13 лет.
Мой отец – 38 л.
Моя мать – 36л.
В списке персонажей «Накануне» Каратеев – жизненный прототип книги – указан под собственным именем, так же как и болгарин Катраннов.
Вслед за такого рода списком Тургенев составлял биографические справки на своих героев, например: «В семье была падучая болезнь, у матери двоюродная сестра была сумасшедшая»; нравственные оценки: «Натура бесстрастная, но чувственная... не без робости... Добрый и честный – это ему ничего не стоит... Доступен мистицизму...»
Художественное творчество – не сотворение мира из ничего. Это перегруппировка элементов действительности. «Художник, - говорит Валери, - собирает, накапливает, сочетает, используя субстанцию множества желаний, намерений бытия».
Но если творчество из ничего и немыслимо, это вовсе не противоречит истине, что один романист стремится, а другой не стремится к жизнеподобию. «Я реалист», - говорит Тургенев и усматривает единственный долг писателя в честном воспроизведении того, что он видит.
Делакруа в свою очередь честил реализм в живописи. «Если вы желаете создавать реальные картины, - говорил он, - лепите статуи в форме человека, раскрашивайте их в естественные тона и оживляйте с помощью пружины, спрятанной внутри. Тогда вы достигнете «реальности», приблизитесь к жизни, - но создадите ли вы произведение искусства? Наверняка нет. Вы даже сделаете нечто прямо противоположное».
Искусство – не природа; оно, по самой своей сути, - творение человека. Потребность людей в искусстве – это как раз потребность сделать природу доступной человеческому пониманию, используя конструктивные формы, в ней непосредственно неразличимые. Тургенев это отлично понимал. Он любил цитировать слова Бэкона: «Искусство это природа плюс человек», и слова Гёте: «Надо возвысить природу до уровня поэзии».
Роман не похож на жизнь, это ясно. Он ограничен, организован, скомпонован. Трагедия Шекспира не «кусок жизни», но её персонажи – живые люди. Полоний – истинный придворный, Гамлет реальный молодой человек. Романисту, как и драматургу, не следует гоняться за «броскостью». В романах Тургенева нет ни одного персонажа, который выглядел бы актёром, разыгрывающим мелодраму. Мир Тургенева – невелик; но именно потому, что писателю хватило мужества ограничить свою вселенную миром собственных наблюдений, он один из тех редких романистов, который почти никогда не фальшивит.
Но если Тургенев реалист в изображении деталей, он великий художник в умении эти детали отобрать. Поль Бурже слышал однажды у Тэна, как Тургенев резюмировал свою теорию искусства описания. «Описательный талант заключался, по его мнению, в умении отобрать значимую деталь. Он считал необходимым, чтобы описание всегда было косвенным и больше подсказывало, чем показывало. Таковы были его собственные формулировки, и он с восторгом цитировал одно место из Толстого, где писатель даёт ощутить тишину прекрасной ночи на берегу реки благодаря одной только детали: взлетает летучая мышь и слышно шуршание соприкасающихся кончиков её крыльев...»
Ухватить главную деталь, скорее намекнуть, чем указать, - таковы правила, таковы приёмы определённой формы искусства, тонкого и в то же время сильного. Искусство Тургенева нередко сравнивали с греческим, и это сравнение точно, потому что, как в первом, так и во втором случае, представление о сложном единстве создаётся с помощью немногих, но точно выбранных подробностей.
Ни один романист не был до такой степени «экономен в средствах». Всякого, кто хоть сколько-нибудь знаком с техникой романа, не может не поражать, что всего в нескольких коротких книгах Тургеневу удалось создать такое убедительное ощущение протяжённости и полноты жизни. Он почти всегда сразу погружается в самое сердце сюжета. И только потом, когда читателя уже взяло за сердце, когда он уже сопереживает герою, автор позволяет себе вернуться назад, коснуться некоторых моментов прошлого, которые считает необходимым осветить.
Подобно Мольеру, который не страшился самых затрёпанных сюжетов и самых привычных развязок, Тургенев прежде всего стремится нарисовать характер, запечатлеть какой-то оттенок чувства. Он удовлетворяется почти архаической симметрией: роковой женщине (Варвара, Ирина) противостоит женщина чистая (Лиза, Татьяна); художнику – практик; отцам – дети. Композиция романов Тургенева гораздо проще, чем у Толстого или Достоевского.
Уже отмечалось, что для характеристики творчества Тургенева недостаточно эпитета «реалистическое», необходимо добавить. Что Тургенев был реалистом поэтическим. Что это значит? Слово «поэзия» одно из тех, которым до сих пор не дано удовлетворительного определения, но не следует забывать, что этимологически поэт – это «тот, кто делает». Поэзия – это искусство переделывания, переосмысления мира для человека, то есть придание миру формы и, главное, ритма.
Поэтический романист знает, что жизнь человеческая соткана не из одних обыденных мелочей, что она неотделима от больших чувств, сокровенных душевных порывов и благородных иллюзий. Мечта – часть действительности. Пренебрегать мечтой, систематически её отбрасывать – значит обеднять действительность, отнимать у неё то, что как раз и делает эту действительность человечной. Именно это имел в виду Тургенев, когда писал: «Великое горе Золя в том, что он никогда не читал Шекспира».
Тургенев полагал, что любая картина жизни ущербна и фальшива, если художник пренебрегает нежностью чувств и дуновением счастья. «Я не натуралист», - говорил Тургенев, и это абсолютная правда. Эдмон де Гонкур чистосердечно отметил, что после одного обеда, во время которого Тургенев с присущей ему деликатностью объяснил, почему любовь – чувство, придающее всему особый колорит, так что Золя пойдёт ложным путём, если не захочет его увидеть. «Самое печальное во всём этом, - записал Гонкур,- что ни Флобер, несмотря на все его хвастливые россказни о своих успехах, ни Золя, ни я сам никогда не были всерьёз влюблены и не способны нарисовать любовь». Они и в самом деле были на это не способны. «И не то чтобы у них не было таланта, - говорил Тургенев, - но идут они не по настоящей дороге – и уж очень сильно сочиняют. Литературой воняет от их литературы...»
Тургенев-то был влюблён. Он был «романтичен». В его отношении к Полине Виардо было что-то рыцарское. Высокие достоинства книг Тургенева были в значительной степени обусловлены именно этим.
Он также настаивал на том, что романист обязан быть объективным, должен «исчезать за своим героем». Некоему молодому человеку, который желал посвятить себя литературе и спрашивал у него совета, Тургенев писал: «Если изучение человеческой физиономии, чужой жизни интересует вас больше, ваших собственных чувств и ваших собственных мыслей, если вам кажется более привлекательным точно и правильно описать внешность человека и даже вид какого-нибудь обиходного предмета, чем высказать со всем изяществом и пылом то, что вы сами почувствовали при виде этого предмета или этого человека, - это означает, что вы писатель объективный и можете браться за рассказ или роман...»
Зачем непременно принимать сторону писателя объективного или писателя субъективного? Существует немало способов говорить о жизни. Но истина, на мой взгляд, состоит в том, что, как бы ни стремился писатель быть объективным, его индивидуальность всё равно скажется в произведении. У каждого есть свои, присущие именно ему тревоги. Хочет он того или нет, они проявятся в том, что он пишет. В романах Тургенева мы обнаруживаем его личность – человека мягкого, чувствительного, порядочного, безответно взывающего к сильной женщине, которая обрекает его на пылкую, страстную любовь. Именно эта авторская натура, сообщающая творчеству некое внутреннее единство, и делает его живым.
Впрочем, Тургенев отнюдь не налагал запрета на самоанализ. «Писатель, - говорил он, - не может, не должен поддаваться горю: он изо всего должен извлекать пользу. Писатель, говорят, человек нервный, он чувствует сильнее других. Но потому-то он и обязан держать себя на узде, обязан решительно всегда наблюдать и себя и других. Ну, вот, например, случилось с тобой большое горе, - садись и запиши: то-то и то-то случилось, то-то и то-то испытываю. Горе пройдёт, а превосходная страница останется; иногда такая страница может сделаться ядром большого творения, которое будет художественно потому, что правдиво, потому, что живьём вырвано из жизни». И в другом месте: «Если б все несчастные художники пускали себе пулю в лоб, не было бы их ни одного, потому что все они более или менее несчастны. Да и не может быть счастливых художников: счастье – покой, а покой ничего не создаст...»
Как видите, он был одновременно и объективным и субъективным. По правде говоря, он не любил классификаций и систем. Он считал, что художнику нужна свобода: «Вы чувствуете, что вас переполняет радостная и детская вера? Отдайтесь этому. Вам, напротив, хотелось бы подавить в себе все эмоции? Вам доставило бы удовольствие окинуть все инквизиторским взором, чтобы по вашим анализом вещи раскололись как орех? Так и поступите, художник обязан быть верным лишь себе самому, а не какой-либо системе.»
И только в одном он неумолим: он считал, что романист никогда не должен сознательно стремиться что-то доказать. Тургенев не тщится «понять жизнь». Он не предлагает нам морали, метафизики, философской доктрины. Он рассказывает нам какую-то историю; он знакомит нас с какими-то людьми. Последнее время во Франции много говорят о чистой поэзии. Тургенев – один из самых убедительных примеров чистого романа.
«Несмотря на свой возраст, - пишет крупнейший французский новеллист Мопассан, - он придерживался в отношении литературы самых современных и самых передовых взглядов, отвергая все старые формы романа, построенного на интриге, с драматическими и искусными комбинациями, требуя, чтобы давали «жизнь», только жизнь, - «куски жизни», без интриг и без грубых приключений».
Французские писатели 60-80-х годов видели в Тургеневе мастера стиля и композиции. Нам невредно было бы перечитать его сейчас, в эпоху, когда, по выражению Андре Жида, писатель не может сказать об одном предмете не сравнив его с десятком других. Тургенев, так же, впрочем, как Стендаль и Мериме, Чехов и Толстой, знал, что слово само по себе обладает могучей силой. Общеупотребительное слово, даже вне контекста, вызывает образ предмета, который оно обозначает. Я знаю, что блеск граней и словесная игра всегда будут привлекать пресыщенного читателя. Знаю, мне могут сказать: «Не диво писать скупо, когда не испытываешь особенно сильных чувств». Но это неприложимо ни к Мериме, ни к Стендалю, ни к Тургеневу. Все трое были наделены способностью чувствовать тонко и пылко. Когда Байрон в конце своей недолгой жизни узнал подлинную драму, он с отвращением отвернулся от мелодраматических поэм, написанных им в юности. Если Тургеневу доводилось на протяжении его двухлетней болезни оценивать сделанное, он вправе был думать об этом с удовлетворением, и если он придавал малейшее значение посмертной славе, то мог вполне на неё рассчитывать.
Учитель Тургенева Пушкин писал:
Поэт! Не дорожи любовию народной. Восторженных похвал пройдёт минутный шум; Услышишь суд глупца и смех толпы холодной, Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм.
Ты царь; живи один. Дорогою свободной Иди, куда влечёт тебя свободный ум. Усовершенствуя плоды любимых дум, Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд; Всех строже оценить умеешь ты свой труд. Ты им доволен ли, взыскательный художник? Доволен? Так пускай толпа его бранит...
Тургенев всю свою жизнь был для себя этим взыскательным критиком, этим «высшим судом». И сейчас, по прошествии пятидесяти лет после его смерти, мы ратифицируем безмолвный приговор, который он вынес в пользу своих созданий.»