Бомбежки и возмездие
15 февраля 1943 г. в Германии ознаменовало собой установление новых возрастных границ военной мобилизации. 15‑ и 16‑летних мальчишек из 6 и 7 классов гимназии и средней школы приводили к присяге в качестве вспомогательных сил ВВС и ВМФ. Когда они снимали униформу гитлерюгенда и облачались в солдатскую, а потом приносили присягу на верность фюреру, многие бились в экстазе. Как писал один школьник из Кёльна, тот «судьбоносный день» наполнял его «чувством гордости, ибо я знаю, что мне тоже доведется принять участие в обороне родины». Среди двух первых когорт находились Ганс Дитрих Геншер из Рейдебурга в Саксонии, ставший много позднее министром иностранных дел ФРГ; будущий романист Грасс из Данцига и семинарист Йозеф Ратцингер из Траунштайна в Баварии, сделавшийся римским папой Бенедиктом XVI. В зенитных батареях, или зенитках (Flak), как их называли повсеместно, служило такое количество мальчишек школьного возраста, что их даже прозвали «поколение зенитчиков» (Flakhelfer[723]), хотя в действительности главным образом в их число попадали обучавшиеся в гимназии представители средних классов. К концу войны призвали новые когорты – ребят 1929 и 1930 гг., в том числе автора социальных теорий Юргена Хабермаса и будущего канцлера Гельмута Коля. Призыв подростков стал первым шагом из серии мероприятий по усилению гражданской обороны, которые и в самом деле заставили немцев в тылу на практике узнать, что такое не просто война, а война «тотальная»[724].
В Гамбурге 16‑летний Клаус Зайдель, сын школьного учителя, поступил в состав орудийной прислуги зенитной батареи, дислоцированной посреди городского парка. В Берлине Ганса Иоахима M. со всеми остальными одноклассниками послали на аэродром. В то время как юноши радовались обретенной свободе и взрослой ответственности, родители жаловались на нехватку возможностей навещать детей и их редкое появление дома. Пресса спешила уверить родителей, что им не стоит беспокоиться, ибо никто не заставит мальчишек делать вещи, которые им не по силам, а тем временем напоминала самим юным солдатам об их относительно привилегированном положении по сравнению со сверстниками, поступившими в ученики на производство. Помимо прохождения военной подготовки под руководством военнослужащих люфтваффе и ВМФ и с идеологическим инструктажем гитлерюгенда, подросткам полагалось продолжать школьное обучение, но уже по довольно гибкой схеме. Один отец буквально пришел в бешенство после посещения родительского собрания в гимназии в Кёльне‑Мюльхайме: «Лично я нахожу все это дело полностью возмутительным, – писал он служившему на фронте старшему сыну. – Сотни и тысячи сильных молодых мужчин, как мой коллега П., шатаются вокруг и уклоняются от службы, а вместо них хватают детей, с которых вчера только сняли подгузники». Но старший сын не разделял такого мнения: даже если оставить в стороне «всю эмоциональность», наставлял он отца, правильно будет, «если не только сыновья сегодня должны выполнять свой долг, становясь солдатами, но и родители тоже, позволяя им делать то, что нужно, причем всецело поддерживая и в духе безоговорочного выполнения долга»[725].
Ганс Иоахим M. и его одноклассники в Берлине прибыли для оказания помощи пожилым резервистам и «русским» из вспомогательных войск при обслуживании огромных прожекторов и радаров, применявшихся в комплексе с зенитной артиллерией. В день рождения фюрера, 20 апреля, в батарею Ганса Иоахима попали: один человек погиб, но никого из школьников не задело. Ребятам на другой подобной батарее повезло куда меньше – с жизнью простились семеро. В Эссене Рольф Дитер Кох оказался в центре боевых событий еще раньше. В 8:45 вечера 5 марта завыли сирены воздушной тревоги. Ровно в 9 первые средние бомбардировщики «москито» разбросали красные маркеры подсветки над заводами Круппа в южной части города. Через короткие интервалы до 9:36 вечера 7 «москито», 17 тяжелых бомбардировщиков «ланкастер» и 5 «галифаксов» продолжали «метить» цели зелеными осветительными ракетами, обозначая ими внутренний круг в дополнение к уже имеющемуся внешнему, подсвеченному красным. Затем волна за волной сомкнутым строем над городом появились 89 бомбардировщиков «галифакс», 52 «стирлинга», 131 «веллингтон» и самыми последними 140 «Ланкастеров». К 9:40 они сбросили 524,4 тонны зажигательных боеприпасов и 490,4 тонны фугасных бомб, после чего отправились восвояси. К концу того вечера Рольф Дитер Кох вымотался настолько, что все пережитое записал практически телеграфным стилем: «Надвигалось большое формирование самолетов. Первое развертывание по картам. Бьют фугасными и зажигательными. Испытательный цех уничтожен. Наши казармы горят. Тушим огонь. Спим». Бомбы убили 457 человек и ранили 1400. 50 тысяч человек остались без крова в ту ночь: 3016 домов были уничтожены полностью и еще 2050 очень серьезно повреждены. Через неделю бомбардировщики вернулись, унеся жизни 648 человек и лишив крова 40 тысяч жителей. Впоследствии еще на протяжении нескольких суток после того налета Карола Райсснер, так смеявшаяся над британскими ВВС в 1940 г., продолжала слышать разрывы бомб[726].
Для бомбардировочного командования британских ВВС атаки на Эссен ознаменовали собой совершенно новую фазу войны в воздухе – битву за Рур. Будучи главным центром оружейной империи Круппа, Эссен получил почетное место среди объектов для крупных ударов. На протяжении 1942 г. несовершенное навигационное оборудование не позволяло штурманам находить цели, и, даже если экипажи видели что‑то сквозь облака, из‑за громадных размеров агломерации в Рурском бассейне идентификация объектов оказывалась весьма затруднительным делом. Британцы к тому же несли немалые потери от огня зенитных батарей. В марте 1943 г. баланс сил в ходе противостояния сместился в сторону нападавших – достигнутый технический прорыв упростил навигацию и облегчил поиск целей. Бомбардировщики шли к Эссену с помощью радиолокационной системы наведения Oboe, но не прямо. Из‑за большого количества потенциальных объектов в относительной близи от побережья Северного моря и на западе Германии было несложно обманывать ночную истребительную авиацию люфтваффе, уводя ее в направлении ложных мишеней. К февралю 1943 г. британские самолеты‑первопроходцы начали оснащаться «H2S» – бортовым радаром, позволявшим различать, насколько плотно застроена местность внизу. Пока еще «сырая», она сбивала экипажи первопроходцев с толку, отчего они, например, приняли радарную картинку илистых берегов Эльбы при отливе за доки Гамбурга; в результате бомбардировщики основной волны сбросили полезную нагрузку в 21 километре ниже по течению от центра города. Так или иначе, скоростные «москито» и другие первопроходцы сумели довольно точно маркировать Эссен в ночь с 5 на 6 марта, отчего налет оказался особенно разрушительным. Впервые за всю историю бомбовой кампании британских ВВС 153 самолета – почти половина формирования, участвовавшего в выполнении задания, – сбросили бомбы в 5‑километровом радиусе от цели. На протяжении следующих четырех месяцев бо́льшую часть городов Рейнской области и Рура вновь и вновь бомбили с таким же уровнем меткости. Через неделю производственные мощности Круппа в Эссене снова превратились в мишень для британской авиации, и на протяжении следующих месяцев регулярные рейды сделались своеобразной традицией[727].
Даже в городах вроде Эссена, где власти уже с 1940 г. строили железобетонные бункеры в ожидании возможных авианалетов, подавляющему большинству гражданского населения приходилось прятаться в подвалах зданий. В ту первую ночь 5 марта некий врач с женой теснились вдвоем в шезлонге в подвале дома в Эссен‑Весте, когда взрывная волна внесла внутрь двери и окна. Жена перестала реагировать на слова мужа по поводу удобства и попросту уставилась в одну точку, читая короткую молитву при свисте падения очередной бомбы. Крепко прижимавший трясущуюся жену к себе, врач и сам скоро задергался – он уже не мог унять дрожь в ногах. Позднее он обратился с описанием этого типичного случая невралгии к доктору Фридриху Панзе, эксперту по военным неврозам в Бонне. При каждом взрыве такая же дрожь в особенности охватывала прятавшихся в подвалах маленьких детей. Они мгновенно учились различать по звукам большие фугасные бомбы с их «бах‑бум!!!» и «приглушенный треск» градом сыпавшихся маленьких «зажигалок» с характерным «цак, цак, цак». При их падении, по представлению детей, «кого‑то словно бы смачно шлепали». Малыши чутко улавливали страх взрослых вокруг. Как описывал один мальчик: «А потом это началось в битком набитом бункере, где люди торчали в каждом углу и в каждой щели. С каждой новой падавшей бомбой “Отче наш” звучало все громче»[728].
В результате налета 5 марта в Эссене вышли из строя все восемь основных кухонь, где варили бесплатный суп для пострадавших. Действовать продолжали только три, причем маломощные, и активистам народного обеспечения приходилось кормить людей в больших столовых ближайших городков, способных предоставить 73 000 порций еды в день. Дислоцированные в районе воинские части выделили, со своей стороны, шестьдесят полевых кухонь, что давало дополнительный объем питания в 25 000 литров ежедневно. Карола Райсснер восхищалась: «По‑настоящему поразительно, с какой героической стойкостью и без жалоб люди выносят все испытания»[729].
Подготовка и сосредоточение сил для атак на Эссен начались еще в предыдущем году, когда 30–31 мая 1942 г. британские ВВС провели первый рейд «тысячи бомбардировщиков» против Кёльна – демонстрационную акцию, ради которой в боевой строй поставили даже учебные самолеты, с целью показать британскому Министерству ВВС потенциал бомбардировочного командования в случае предоставления ему соответствующих ресурсов. Как писал впоследствии редактор одной кёльнской газеты, любой, кто ходил по улицам, осознавал, что «прошедшим днем он простился с родным Кёльном». В отличие от Эссена, неразличимого среди застроенного ареала Рурской агломерации, найти Кёльн не представлялось трудным. Готический кафедральный собор с его устремленными ввысь шпилями‑близнецами на левом берегу широкого Рейна, серебром блиставшего в ночи, служил отличным ориентиром. Даже когда армады шли не на сам город, самолеты поворачивали над ним на восток для бомбардировок промышленных центров Рура или на юг – в направлении более удаленных объектов вроде Нюрнберга[730].
В конце февраля 1943 г. одна молодая женщина сетовала: «Англичане сводят нас с ума!» Каждый день и каждый вечер «тревога – три, четыре, пять раз и больше». 28 февраля Хайнц Реттенберг насчитал пятисотую тревогу с начала войны и подытожил: «Мы смертельно устали». Многие люди попросту засыпали, едва опустившись на стул где угодно – в трамвае, в приемной у врача или в государственном учреждении. На площадях возводились ужасного вида бараки, предназначенные в качестве экстренного приюта для лишившихся жилья после бомбежек. Розали Шюттлер отмечала множество заколоченных досками магазинов, женщин – водителей грузовиков и вагоновожатых трамваев и бесконечные горы обломков в Ноймаркте, где два экскаватора засыпали мусор в кузова машин, ездивших по трамвайным путям. Город стремительно пустел – его население сократилось с 770 000 до 520 000 человек, поскольку люди искали прибежища в ближайших городках и селах. Пригородные поезда не справлялись с потоком пассажиров, возросшим на четверть миллиона человек, поскольку те каждый день пытались попасть кто на работу, а кто в школу. Еще до начала развернутой британскими ВВС «битвы за Рур» швейцарский консул в Кёльне Франц Рудольф фон Вайс красноречиво оценивал моральный дух гражданского населения словами: «сильно ниже нуля»[731].
По мере того как размах британских бомбежек увеличивался на протяжении весны 1943 г., Розали Шюттлер имела возможность каждую ночь «наблюдать жестокую игру над Руром» из своего дома в юго‑восточном пригороде Рат‑Хоймар. Кроме того, она слышала, что налеты на водохранилища и дамбы на Мёне и Эдере в ночь с 16 на 17 мая вызвали «невероятный потоп», «уничтожили целые села и привели к гибели огромного количества людей». Сколько всего человек лишились жизни, она могла лишь гадать: хотя в газетах напечатали данные о 370–400 индивидах, слухи множили и множили число погибших, доводя его до 12 000. Когда в ночь на 24 мая британцы ровняли с землей Дортмунд, грохот бомбежки и бой зениток слышали даже в Кёльне; сначала горизонт освещали трассеры и ракеты, а потом появилось глубинное сияние, по мере того как там, далеко, на удалении в 80 километров, разгорались огромные пожары. По заключению швейцарского консула, налет произвел «глубочайшее впечатление» на население, не в последнюю очередь из‑за нарушения в его глазах противником еще одного правила «честной игры»: из‑за взорванной накануне дамбы на Мёне вода затопила бомбоубежища в Дортмунде и люди лишились возможности спрятаться[732].
По мере приближения годовщины налета тысячи бомбардировщиков жители Кёльна боялись ложиться спать в ожидании повторения «большого бума». Но на сей раз мишенью сделался Вупперталь. В ранние часы воскресенья 30 мая 13‑летний Лотар Карстен нацарапал в дневнике: «В полночь, в двенадцать часов, раздались сирены. Ничего нового – просто переворачиваешься на другой бок и спишь дальше». Он повторял то, что и все прочие горожане: «Томми не найдут Вупперталь. Мы находимся в долине, и ночью над городом лежит густой туман». К счастью, его отец поднялся и разбудил семью. Когда посыпались первые бомбы, они побежали в подвал. Мать захватила тренировочные костюмы, но в спешке забыла чемодан с важными документами. Как только стало можно выйти наружу, Лотар тотчас присоединился к соседям, которые образовали живую цепь и передавали из рук в руки ведра с водой, пытаясь потушить пожары; водонапорную башню накрыло бомбой, поэтому колонки не работали. «Горизонт весь кроваво‑красный», – написал Лотар позднее тем же утром. Всего 719 самолетов, в основном четырехмоторные бомбардировщики, успешно отбомбились по восточному концу сильно растянутого в длину Вупперталя; пожары охватили центр древнего городка Бармен и уничтожили в нем ни много ни мало 80 % зданий. На протяжении нескольких следующих дней Лотар Карстен не находил времени для дневника. Вместе с другими мальчишками из гитлерюгенда он помогал пострадавшим спасать имущество и бегал туда и сюда с сообщениями[733].
Когда два сотрудника СА в Бармене попытались утешить женщину, плакавшую возле руин дома, похоронивших ее сына, невестку и 2‑летнего внука, она обернулась к ним и закричала: «Коричневорубашечники виноваты в этой войне! Шли бы на фронт и сделали так, чтобы англичане не явились сюда». Бармен оказался совершенно неготовым к налету. До Розали Шюттлер докатились рассказы о том, как объятые пламенем люди «бросались в Вуппер, чтобы сбить огонь». За одну ночь погибли 3400 человек – самые большие потери во время одного налета на тот момент. Сам по себе Вупперталь не служил главной целью для бомбардировочного командования, его начальство лишь стремилось вынудить немцев перебрасывать с места на место зенитные батареи, ослабляя ПВО промышленных центров Рура[734].
Внимая постоянным призывам властей ко всем неработающим покинуть Кёльн, Розали пришла к выводу о намерении правительства «пожертвовать Рейнской областью». В самом городе установилось странное спокойствие. На протяжении двенадцати суток сирены молчали, а вокруг ходили самые разные слухи. Поговаривали о «тайном соглашении» между правительствами и о союзнической листовке, где будто бы говорилось, что Кёльн решено пощадить, поскольку уехавшие в эмиграцию евреи «хотят жить там опять». Такие разделяемые многими фантазии способствовали созданию в умах людей прочных связей между преследованием евреев и союзническими бомбежками. В ночь с 11 на 12 июня сирены завыли вновь, но на этот раз бомбардировщики прошли мимо, и скоро «вспышками засияло» небо к северу от Дюссельдорфа. 15 июня швейцарский консул докладывал наверх: «Мы все тут живем на пороховой бочке, и каждый в Кёльне убежден – следующий крупный налет будет на нас». Люди изо всех сил рвались в железобетонные бункеры. А между тем начали вновь широко циркулировать слухи о предстоящих бомбежках с применением отравляющего газа, что безоговорочно свидетельствовало о резком упадке морального духа населения[735].
Когда известия о бомбежках западных областей Германии распространились по стране, донесения СД о настроениях нации приобрели столь тягостный характер, что Геббельс счел необходимым обсудить вопрос с Гиммлером. Один безуспешно пытался убедить второго объединенными с Министерством пропаганды усилиями санировать рапорты, прежде чем доводить их до сведения высшего эшелона нацистского руководства. Геббельсу по меньшей мере удалось радикальным образом сократить количество правительственных должностных лиц, входивших в круг допускаемых к ознакомлению с наиболее ценными источниками данных. Тем временем в Рурском бассейне пошла гулять издевательская частушка, высмеивавшая аудиторию подпевал, созванную Геббельсом в феврале для речи на тему «тотальной» войны:
Милый томми, цель вдали.
Шахтеры мы – не при делах.
Лети себе дальше – на Берлин,
Ведь там орали: «Да! Да! Да!»[736].
Однако горечь и бессильная злость еще не проникли глубоко в недра общества. Когда той же весной Геббельс, совершая поездку по Дортмунду и Эссену, обещал «возмездие» за авианалеты забитым до отказа залам рабочих военных предприятий, от воодушевления собравшихся чуть не падал потолок. Скорее всего, стишок породило подспудное желание людей любыми путями избавиться от мучивших их авианалетов: оптимисты лелеяли надежду отплатить британцам той же монетой, а пессимисты предпочитали, чтобы враг сбрасывал смертоносные грузы где‑нибудь еще. По словам швейцарского консула, в начале марта известия о том, что объектом самого жестокого рейда с начала войны стал Берлин, в Кёльне встретили «с облегчением и даже радостью»[737].
В качестве председателя межведомственного комитета по ущербу от авианалетов Геббельс играл в описываемое время ключевую роль в системе гражданской обороны, хотя Гитлер и не назначил его «уполномоченным по ведению “тотальной” войны». Комиссия, ответственная за обеспечение подвижных мастерских и полевых кухонь, предметов домашнего обихода и мебели, одежды и продовольственного снабжения в подвергающихся бомбардировкам городах, перешла красную черту и принялась реквизировать «неприкосновенный запас» со складов вермахта. 5 июня 1943 г., когда новая кампания достигла апогея, Геббельс выступил во Дворце спорта с очередной речью, пообещав крупномасштабное возмездие всему британскому народу. Пресса принялась муссировать слухи о необычайно мощном оружии, и угроза Геббельса с тех пор оставалась центральной темой в хоре надежд немцев до окончания войны: «Час возмездия придет!»[738]
Через четыре недели после опустошительного налета на Бармен удару подвергся Эльберфельд – другая часть Вупперталя. Рабочие военно‑промышленных предприятий в городке Целла‑Мелис близ Веймара сочинили новую песню, присоединив свои голоса к тем, что уже взывали об отмщении:
Возмездие:
Придет день – падет и на вас месть за Вупперталь,
Познает земля ваша пламя, почувствует сталь.
Вы горя не знали, у матери вырвав дитя от груди,
Так знайте же, знайте – расплата вас ждет впереди!
Ничего не осталось в нас боле – лишь ненависть есть.
Еврейская раса вам мать – ваша доблесть и честь.
Оружье куем против вас и без смен у станков мы стоим,
За тех, кто горел и кто в Вуппер бросался, мы вам отомстим[739].
Тщетно католические епископы призывали паству к сдержанности. 10 июня архиепископ Кёльнский Фрингс в святительском послании подчеркивал: «Чрезвычайные тяготы войны суть последствия человеческой греховности – воздаяние за далеко идущий отход от Бога и его заповедей». Епископ Гален разразился 4 июля проповедью в посещаемом паломниками Тельгте, в которой бросил прямой вызов этике «возмездия»: «На сей раз вынужден говорить публично: я не могу и не буду принимать призывы к ненависти и возмездию, которые то и дело звучат в немецкой прессе, как не можете и вы принять их!» Призывы к мести являлись «нехристианскими и ненемецкими, ибо они недостойные, низкие и неблагородные». Гален наряду с другими епископами изо всех сил старался донести до паствы свою старомодную и «благородную» версию христианства. Он винил в бомбежках и войне заносчивость светского Нового времени, которое повернулось спиной к божественной правде. Его ответом на вопрос «как же Бог допускает такое?» служил очередной вопрос: «В какой стране всенародно признается главенство Бога и где ему еще воздается заслуженная им честь?» Поголовно убежденные националисты, католические епископы использовали такие же аргументы в прошлой войне с целью пробудить раскаяние и покаяние в надежде, что гибель огромного количества молодых людей на поле боя приведет к возрождению христианского общества в Германии[740].
Епископы и политическая верхушка нацистской Германии принадлежали к разным возрастным слоям. Люди более пожилые, прелаты вынесли на себе борьбу с либеральным обмирщением общества; их версия крайнего консервативного католического национализма не соответствовала интересам текущего поколения, и война становилась для епископов все более чуждой. Трещины раскола, образовавшиеся в 1942 г. в среде духовенства рангом пониже, продолжали расширяться, грозя расколом между молодым и более активным крылом церкви и стареющим церковным начальством. Так, в Ахене приходом Святого праздника тела и крови Христовых управляли два находившихся не в ладах друг с другом капеллана. Один из них, Шпарбродт, следовал линии епископата, задавая после налета тысячи бомбардировщиков на Кёльн прихожанам на причастии вопрос: «Так в чем же польза от проповеди ненависти?» Информаторы гестапо доносили, что Шпарбродт искушал паству, поселяя в души людей сомнения, испытывая их вопросами вроде следующего: «А позволительно ли нести военную службу за безбожное государство?» В противоположность этому капеллан Гильмер призывал к отмщению «преступникам из‑за Ла‑Манша» за налет на Кёльн. Приветствуя прихожан в той же самой церкви имперским салютом в честь Гитлера, Гильмер говорил им: «Нужно вспомнить слова псалмов, призывающих проклятья, чтобы низвергся огонь с небес на остров, жители коего способны на такие злодеяния». Гильмер призывал верующих быть «твердыми, как алмаз, исполненными веры, как мать, не доверять слухам из‑за рубежа, хранить молчание в магазинах, не сеять беспокойство и верить в наступление дня, когда злодейства будут отомщены». В июне 1943 г. этот капеллан откровенно высказывался против «молчания католических кругов в отношении разрушения церквей», он заявлял даже: «Нужно избегать создания впечатления, будто это варварство [бомбежки] никак не волнует немецких католиков, особенно ведущее духовенство». Донося о «невероятном отклике» конгрегации Гильмера на его проповеди, наблюдатели из гестапо могли встать и со всей искренностью поаплодировать[741].
В других приходах столь открытого раскола между Отцами Церкви, подобного общине Святого праздника тела и крови Христовых, не наблюдалось, но гестапо все равно внимательно отслеживало происходящее. Некоторые представители духовенства требовали более энергичной защиты прав церкви, а другие ожидали со стороны руководства большего воодушевления в одобрении усилий немецкого общества в трудах на нужды фронта. В иных церквях приходские священники порой даже не зачитывали вслух святительские послания своих епископов. В попытках не допустить внутреннего раскола в апреле 1943 г. архиепископ Фрингс побуждал католиков оставаться активными членами нацистской партии и ее организаций, закрепляя таким образом место церкви в обществе. После конфронтации между партией и церковью середины 1941 г. подобный шаг в сторону компромисса широко приветствовался как мирянами, так и духовенством[742].
Существовали и клирики вроде доктора Наттерманна, влиятельного генерального секретаря международного общества Адольфа Кольпинга. Он представлял идущую еще с XIX в. гордую традицию социального действия и благотворительности и выступал за увеличение положительного вклада в «народную общность» в качестве демонстрации реформированного католицизма. Такое духовенство выступало за «народное» омоложение церкви, и его предложения получили одобрение на конференции в Беренсберге в июне 1942 г. Но если протестанты объединялись, как правило, на приходском уровне, где собрание верующих следовало за пасторами, а епископы не имели большого влияния, то в условиях католической иерархии начальство обладало довольно широкими возможностями помешать молодому поколению продвигать собственную программу реформ[743].
Цена поддержания контроля над ситуацией со стороны епископов выразилась в поэтапной эрозии их влияния, и под давлением событий войны некогда грозный единый церковный организм начал разрушаться. Среди младшего духовенства и светского люда царило недоумение: и те и другие не могли взять в толк, почему архипастыри Кёльна и Падерборна в феврале 1943 г. рассылали святительские послания о безнравственности внебрачных половых связей. Разве подобные вещи не являлись чем‑то тривиальным на фоне бомбежек? Престарелые прелаты, воспитанные на аристотелевской метафизике, казалось, изъяснялись чересчур абстрактным языком: их призыв к воздержанию отдавал излишней пассивностью и основывался на фундаменте слишком аристократического и консервативного видения христианской Германии. В Ахене католики сетовали, что духовенство их недурно устроилось – живет припеваючи и не обязано трудиться на благо воюющей страны. И в следующие месяцы святительские послания встречали не более теплый прием. «Когда бы они уставали, как мы, у них не осталось бы времени проповедовать нравственность, – заметил один из современников и добавил: – Разве не видно, насколько епископы сами по себе, если у них есть время на всю эту чепуху?» Отказ епископов благословлять идеи возмездия Британии способствовал дальнейшему ослаблению их влияния. Агенты местного гестапо доносили, что «народ ненавидит противника и его террористические методы, тем временем как духовенство защищает врага». Особенно остро реагировали те, кого бомбили в Эссене. Отторжение позиции церкви лишь возрастало, превращаясь в общенациональный феномен[744].
Никто не знал, как и когда возмездие настигнет неприятеля. Отсутствие подлинной информации о секретном оружии заменили слухи и сплетни: судачили об огромных ракетах и о гигантской пушке с 16‑метровым стволом, которую устанавливают на берегу Ла‑Манша с целью стереть с лица земли половину Лондона. Даже после годовщины налета тысячи бомбардировщиков напряжение в Кёльне продолжало нагнетаться. 22 июня швейцарский консул писал в рапорте, что обещание «сверхсекретного оружия» разыгрывается в городе как «козырная карта», поскольку надежда на «возмездие» помогает подавить страх от осознания необходимости сидеть на «пороховой бочке». В следующую ночь жертвой налетов сделался Мюльхайм. Ему досталось так, что даже на велосипеде не было возможности ни выехать из города, ни въехать в него. А затем в ночь с 28 на 29 июня – почти через месяц после юбилейной годовщины – вновь настал черед Кёльна[745].
Тысячи людей потянулись к пунктам первой помощи, расположенным в школах, бежали из рушившихся зданий и бродили среди клубов дыма, золы и искр – повсюду бушевали пожары. В Иммендорфе школьный хронист не находил слов: надо было видеть «беженцев, почти ослепших, с вздувшимися от облаков фосфора глазами, чтобы составить хоть какое‑то представление об ужасе той ночи». В отличие от налета тысячи бомбардировщиков в предыдущем году, внешне обособленной акции, почти сразу за этим налетом последовали еще два. Всего за три ночи – 28–29 июня и 3–4 и 8–9 июля – британская авиация сбросила на Кёльн больше бомб, чем всего с начала войны до этого момента. В первом рейде больше всего досталось центру города, во втором – районам восточного берега Рейна, а в третьем – северо‑западным и юго‑западным пригородам. В 1942 г. невероятным являлось число самолетов в небе над Кёльном, на этот раз благоговейный ужас жителям внушало количество убитых[746].
Через день после первого налета швейцарский консул с его связями и возможностями получения данных насчитал по меньшей мере 25 000 человек погибших. Несколько дней спустя благодаря сведениям из «высокого официального» источника он поднял планку до 28 000. Окончательный итог выглядел следующим образом: 4500 погибших и 10 000 раненых в первую ночь плюс 1100 убитых в двух следующих налетах. Нет ничего удивительного в том, что даже осведомленные круги оценивали потери в пятикратном размере: все основывались на масштабах разрушений. Почти две трети населения города – от 350 000 до 400 000 человек – лишились крова. Аннелизе Хастенплуг, отпраздновавшая двадцатый день рождения как раз перед первым налетом, писала жениху Ади во Францию: «Как все выглядит тут теперь? Могу лишь сказать, что 31 мая прошлого года было детской игрой по сравнению с сегодняшним днем». В городском центре не осталось ни одного целого дома. Театры и кинотеатры перестали существовать. Ее сестра Адель, насмотревшись на огромное количество мертвых на улицах, вернулась домой «совершенно убитая». «Теперь от страха она и шагу ступить одна вечером не может», – писала Аннелизе[747].
Беженцы потоками устремились прочь из города, они тащили на себе, на телегах, велосипедах и тачках все, что могли унести: предметы мебели, чемоданы, узлы с постельным бельем и кастрюли. Для Анны Шмиц, проживавшей в Дюннвальде, что между Кёльном и Леверкузеном, сцены напоминали «массовую миграцию». «Шлюзы прорвало» после второго рейда – беженцы разбивали стоянки в лесах. Как установила Аннелизе Хастенплуг, власти пытались одновременно всеми силами подтолкнуть население к эвакуации и тут же приказывали полиции не выпускать из Кёльна тех, кто там работал[748].
Местные вожди партии получили право принимать любые меры, которые считали нужными, и гитлерюгенд, Союз немецких девушек и структуры Народного социального обеспечения устраивали походные кухни с едой для нуждающихся и обеспечивали им временное жилье. Они пытались как‑то управлять хаосом, помогая пострадавшим от бомбежек вытаскивать из завалов уцелевшее имущество и содействуя работе аварийно‑спасательных служб. Военнопленных из концентрационного лагеря, созданного СС в 1942 г. вблизи от места проведения торговых выставок, отправляли на особо опасные участки – выносить продуктовые запасы из разбомбленных складов и раскапывать неразорвавшиеся бомбы. Обрушивая готовые вот‑вот упасть неустойчивые здания без всякого специального снаряжения и техники безопасности, пленные добывали черепицу, металлические и деревянные конструкции, пригодные для последующего использования. Через четыре дня после третьего налета на работу согнали примерно тысячу лагерников, а потом доставили военнопленных еще из Бухенвальда. Одетые в полосатые костюмы и работавшие под присмотром вооруженной охраны из полицейских и эсэсовцев, они превратились в привычное явление среди руин Кёльна на протяжении трех следующих месяцев. Именно пленные выкопали трупы 4500 человек из‑под обломков и положили их в гробы, сколоченные в столярной мастерской концентрационного лагеря[749].
8 июля церемонии по захоронению мертвецов проходили сразу на шести кладбищах, где возле могил, вырытых все теми же узниками концентрационного лагеря, присутствовали представители гражданских властей, аварийно‑спасательных служб, вермахта и партии. Westdeutsche Beobachter задавала тон: «Борьба требует от нас сильных сердец!» и «Их жертва не напрасна – за ней грядет светлое будущее». Подобный язык – военная жертва от гражданских лиц – свидетельствовал о снятии табу. Еще только в 1942 г. канцелярия Бормана предостерегала партийные органы от «неверного использования термина “жертва” (Opfer). Нежелательно признание возможности применения слова “жертва” в отношении военных усилий на домашнем фронте… Только солдаты на передовой приносят настоящую жертву в истинном смысле слова». Со своим двойным смыслом недобровольной жертвы и добровольной – самопожертвования, немецкое слово Opfer представляло собой краеугольный камень националистического, равно как и национал‑социалистического культа героизации погибших за Германию воинов. Весной 1943 г. стало уже неудобно ограничивать круг «павших» только солдатами. Теперь военные награды присуждались гражданским лицам за их деяния во время авианалетов и за успехи в производстве оружия, а погибших хоронили с почестями по образу и подобию оказываемых военным[750].
Какое бы впечатление ни произвела коллективная акция отдания дани памяти мертвым, оно оказалось лишь временным – все перечеркнула следующая ночь. Третий рейд, хотя и наименее масштабный из всех, произвел наибольший деморализующий эффект. Как установила СД, население едва начало «оправляться от ужаса первых двух налетов, завершая первый этап работ по очистке территории, только стало налаживаться поступление снабжения», когда эта атака «полностью обрушила весь процесс нормализации жизни». Альфонс Шаллер, один из городских партийных вождей районного уровня, призвал сограждан прийти вместе с ним 10 июля на Хоймаркт, чтобы продемонстрировать «среди развалин нашего истерзанного города связь между живыми и мертвыми». Звон колоколов уцелевших пока церквей и залпы зениток послужили сигналом для минуты молчания по всему городу. Собравшиеся на Хоймаркте услышали обращение гауляйтера Гроэ. «Сила сопротивления», «фанатичная воля к борьбе», «конец еврейства» – навязчивые заклинания разносились над площадью бравурным стаккато, улетая прочь и утопая в грудах развалин[751].
Надо ли говорить, что нацистские вожди сделались объектом критики за полный провал гражданской обороны, а пропагандисты – за неспособность донести до остальных районов Германии горестный плач местного населения. Учитывая всем известный антиклерикализм Геббельса, того особенно поносили за лицемерные причитания по поводу повреждений, нанесенных кафедральному собору Кёльна, о чем он так громко сокрушался. Однако сам по себе посыл вызова врагу нельзя назвать таким уж откровенно непопулярным, скорее наоборот – по крайней мере он то и дело находил отклик в личных письмах и дневниках. Бернд Дюннвальд в послании на фронт сыну Гюнтеру пытался нарисовать картину разрушений. Из своего дома он видел участок сожженных развалин вплоть до здания городского муниципалитета. Более всего поразила его скульптура коренастого крестьянина‑горожанина с мечом, щитом, ключами от города и с молотильным цепом – она благополучно уцелела и хорошо просматривалась, поскольку стены ратуши лежали в руинах. Могучий символизм скульптуры так сильно растрогал Дюннвальда, что через две недели он снова писал сыну, цитируя слова из националистической песни: «Мы держим вахту на Рейне». Не будучи сам нацистом, консервативный католик и ветеран Первой мировой Дюннвальд испытывал сочувствие к гражданскому патриотизму и писал о «скульптурах и бесчисленных сокровищах», которые «грязные томми разрушили и разбили» в их «трусливом безумии разрушения». Несмотря на огромный ущерб вокруг, башни‑близнецы кафедрального собора по‑прежнему гордо устремляли ввысь свои шпили, заставляя беженцев возвращаться под их «тень из‑за тоски по дому», в то же время «служа предупреждением в веках» о совершенном преступлении. Невольно содрогаясь от грохота при падении аварийных зданий, когда их обрушивали отряды по очистке города, Дюннвальд не терял присутствия духа, чувствуя в себе силу подняться и сражаться: «День придет!»[752][753]
Коль скоро волны психологического шока следовали за физическими ударами, мало кто испытывал склонность к восприятию подобной пуленепроб