Подробности войны Максим Коробейников.
--------------------------------------------------------------- Издательство "Молодая Гвардия", 1988 ББК 63.3 (2) 722 К 68 OCR Кудрявцев Г.Г.---------------------------------------------------------------ДОСТОВЕРНОСТЬ, ИЛИ НОВОЕ ИМЯ В ЛИТЕРАТУРЕ О ВОЙНЕ
С произведениями Максима Коробейникова читатели уже знакомы попубликациям в периодических изданиях: напечатано более двух десятков егорассказов, на них были отклики в печати. И вот первая книга, очень точно,по-моему, названная: "Подробности войны". О ней и ее создателе мне и хочетсясказать несколько слов....Максим Петрович Коробейников прошел большой и славный путьпрофессионального военного - от лейтенанта до генерала. Он провоевал всюВеликую Отечественную войну, командуя взводом, ротой, батальоном, испытаввместе с солдатами тяжелейшую службу в матушке-пехоте, где, как быловычислено позже, век пехотного ротного командира исчислялся двумя неделями. А потому все написанное им пережито, прочувствовано, испробовано насобственной, говоря по-солдатски, шкуре. И это придает особую убедительностьего творчеству, внушает абсолютное читательское доверие к его произведениям.Уж на что я, тоже прошедший войну, дотошен в смысле точности приметфронтового быта, и то не нашел ничего, к чему можно было бы придраться. Да, все было именно так, как описывает М. Коробейников. И страшный,безудачливый Северо-Западный фронт с его болотами, гатевыми дорогами,нехватками еды и боеприпасов, на котором мне тоже довелось недолгонаходиться... И отчаянные пехотные атаки силами одного полка, батальона, ато иногда и всего одной роты в боях "местного значения"... И тяжкийсолдатский быт... Все это описано точно, зримо, а главное, безоглядно, правдиво, честнобез боязни- упреков в "окопной правде", которую не очень-то жаловали критикив еще недавнее время. Но в этих описаниях нет излишней драматизации. У авторапрофессиональный взгляд на войну, он понимает неизбежность потерь, хотяпорой они чересчур велики и от нашего неумения воевать в те годы, и отпревосходства противника в технике. Это больно, горько. Но несокрушима у солдат и командиров вера в то, чтонаучатся они воевать, что будет у нас скоро достаток вооружения и техники.Ведь и сейчас вот, хоть и не так часто, как хотелось бы, но бьют они немцев,и придет время, когда станут бить уже как следует. Мы знаем - такое время пришло. Думается, что М. Коробейников нашел весьма удачную форму для выражениятого, что копилось в душе долгие, долгие годы. Он не пытается писатьбеллетристику, ничего не придумывает. И такое строгое, я бы сказал,целомудренное отношение к фактам можно только приветствовать. Я вижу в этомвполне понятное стремление автора отделить себя и свои произведения от тойрасхожей военной "прозы", заполнившей полки магазинов, в которой так малонастоящей правды войны. Не так давно Виктор Астафьев в своей большой статье в "Правде" говорил,что еще мало описан быт войны, а ведь он занимал не меньшую, а большую частьжизни человека на передовой. Помню также, попалась мне брошюрка, где по дням описывались боевыедействия одной стрелковой дивизии. Так из нее видно, что бои занимали всегонесколько месяцев из четырех лет, а остальное были передвижения, отдых,формировка... Я это к тому, что книга М. Коробейникова как раз и дополняет нашизнания о фронтовом быте пехоты, о том, как жил-был солдат на переднем крае,где сплачивалось окопное братство и формировался особый люд - обыкновенныеокопники. Так сказал Юрий Белаш. И это житье-бытье описывается подробно ибез прикрас. Но и без сгущения красок: на войне ведь как на войне, тутничего не поделаешь... Вообще и автор, и его герои принимают случившееся как данность, какнеобходимость, а свои судьбы - как общие, не отделяя их от судьбы народа. Апотому, как бы тяжело и страшно ни было, как бы ни гнула и ни ломала людейвойна, они не стонут, не жалуются, не клянут никого, кроме "гада Гитлера", аделают честно и безропотно свое ратное дело, принимая на свои плечи все, чтони наваливает на них война. Принимают просто и мужественно, без позы ирисовки. Не имея возможности разобрать в отдельности все фронтовые истории,собранные в этой книге, скажу только, что в некоторых из них место отданокакому-то случаю, происшествию, вроде бы самому обыкновенному, как,например, случай с завязшей в болоте лошадью. Некоторые рассказывают очьей-то конкретной судьбе, где, кстати сказать, довольно четко обрисованыхарактеры. Есть и просто отдельные портретные зарисовки товарищей по оружию,где видим мы живых, непридуманных солдат. Но когда прочитываешь весь сборник, возникает зримая - общая - картинавойны, из отдельных мозаичных кусочков складывается лик войны со всеми ееподробностями, что создает впечатление отнюдь не меньшее, чем от большогоромана. А то, что судьбы обрываются, характеры подчас проявляются неполностью, преподносясь читателю лишь через один-два поступка, - в этом иесть правда войны: люди приходят и уходят, нередко - навсегда, успевпроявить себя далеко не во всем, лишь в чем-то. Именно так и происходило напереднем крае, в окопах пехоты. Отказ автора от беллетризации сказался, по-моему, и на языке всей книги- он начисто лишен красивостей, литературщины, он чист, прост, не претендуетна особую художественность и тем самым, на мой взгляд, эту художественностьприобретает. Я убежден, что собранные под одной обложкой произведения М.Коробейникова вызовут несомненный интерес и будут замечены критикой,которая, наверно, профессиональнее, чем я, разберет и отметит своеобразиеписательской манеры автора, сказавшего свое и в чем-то новое слово оминувшей войне. Такой сборник просто необходим молодежи, которой - сужу помногим читательским конференциям, письмам - уже приелась, набила оскоминуприблизительная военная беллетристика и которая ищет в военной прозеподлинной правды о Великой Отечественной. В этой книге он ее, эту правду, безусловно, найдет, увидит воочиюневероятно трудную и кровавую работу войны, ее вроде бы неприметные будни,каждый день которых являлся настоящим подвигом. Последнее время мы с печалью констатировали потери в нашей военнойпрозе - уже много ушло прекрасных ее представителей. Но неожиданно увидели,что появляется и пополнение: уже упоминавшийся Юрий Белаш - с его "Оглохшейпехотой" и "Окопной землей", Константин Колесов - с "Самоходкой номер 120".И вот Максим Коробейников - с "Подробностями войны"... И как ни странно,можно сказать, что нашего полку прибыло. Это - через сорок лет послеокончания войны! Вот как, оказывается, глубоко сидит она в нас, как горяча еще память оней, как вырывается, высвобождается она из наших душ, овеществляясь впоэзии, в прозе... Вячеслав КондратьевОТ АВТОРА
СТУДЕНТЫ
Надо же было такому случиться, чтобы в первые дни пребывания на фронтевстретил Антонова... Утром я прибыл в сводный батальон и принял пулеметный взвод, а вечероммы выдвинулись в район, который должны были удержать. Комбат взошел напригорок, посмотрел на запад, откуда ожидались немцы, и мысленно прикинул,где какую роту расположить. Он был деятельным, наш комбат, и воевал ужевторой месяц. - Позовите ко мне Антонова! - крикнул он. Связные не знали Антонова,поэтому он с раздражением пояснил: - Ну этого, студента из седьмой роты... Студента из седьмой роты, оказывается, знали. Антонов вскоре подбежал. Конечно же, это был он, наш Алексей Антонов, яего сразу признал. Маленький, нескладный, кривоногий и широкоплечий, онэнергично сбросил с ремня винтовку, стукнул прикладом о носок ботинка и сталв ожидании. Я обрадовался, но не подал вида. Хотелось подшутить. - Вот, студент, дела какие, - заговорил комбат, - лейтенант Гавриловзаболел. Придется тебе ротой командовать - средних командиров не хватает.Так вот, слушай задачу: твой участок - отмеряй по сто метров справа и слеваот шоссе и окапывайся. Имей в виду: дорогу надо оседлать насмерть. Возможно,пойдут танки. А у нас, как видишь, нет таких средств, чтобы их остановить.Ты их пропускай, а пехоту бей нещадно. Понял? - Понял. - За правый фланг не беспокойся. Немцы туда не полезут. Там болото илес, куда к черту! А слева от тебя - вот он, Перелазов, - комбат указал наменя, - с ним связь держи крепкую. Антонов повернулся ко мне и дернулся. - Ефим! - выкрикнул он. - Я тебя не узнал! Мы заключили друг друга вобъятия. - Земляки, что ли? - спросил комбат. - В одном институте учились, - ответил я. - Во, молодцы! - изумленно воскликнул комбат и сразу решительно итвердо распорядился: - Ну по местам, ребята. Окопаетесь, тогда будет времяпоговорить. Да и вообще, война не сегодня кончится. Успеете... Антонов поспешно отошел от комбата, и вскоре над перелеском разносилсяего звонкий, по-детски чистый, требовательный и капризный голос: - Седьмая рота, выходи строиться. Быстр-р-ро! Седьмая рота, строиться! Я ушел к своим. Всю ночь батальон окапывался. Мерзлый грунт не хотел поддаваться нилопате, ни лому. Больше никакой механизации в батальоне не было. Самымтрудным оказался асфальт на шоссе. Но все-таки к рассвету и через шоссепрошла траншея, и весь личный состав укрылся в земле. Тогда Антонов подбежалко мне. Он снова бросился обниматься и спросил: - Ты давно здесь? - Второй день. - Смотри, как повезло... Будем вместе. Я тоже недавно, в боях пока неучаствовал. Зная, как важно это для него, я спросил: - Что Соня? Пишет? - Одно письмо получил, - Какие новости? - Ничего особенного. Пишет, что рада моему письму, что желает мнедобра. Над его безответной любовью к Соне мы безобидно подтрунивали. Онаучилась с нами, мы считали ее очень модной, красивой и изящной. На вечерах самодеятельности Антонов читал стихи о девушке, которую онлюбит. О том, что "глаза ее под дугами бровей, точно под крутыми берегамисиние стоянки кораблей". О том, как "видел он, взволнованно дыша, что внепосредственной своей печали она была безумно хороша". Откровенно говоря, яплохо знал поэзию, поэтому не мог никогда понять, его это стихи или чужие.Но когда он выходил на сцену и мы видели большие синие глаза и слышали чутьхрипловатый взволнованный голос, зал замирал в восторге и ожидании. Украдкойпри этом мы взглядывали на Соню. Она ж делала вид, что это ее не касается. И в то утро, стоя в траншее, я хотел убедить Алексея Антонова, что кольскоро Соня ответила на его письмо, значит, она неравнодушна к нему, чтокогда мы вернемся с войны, то все будет хорошо, все наладится... - Ты знаешь, - прервал он меня, - я вчера видел ее во сне. Уснул укостра. Вижу, будто мне жарко. Открываю глаза. Море. Песок. Рядом - она.Улыбается. Спрашиваю: "Ты что смеешься?" Она только головой так из стороны всторону качает, улыбается и ничего не говорит. Смотрит и смеется. Я плачу,удержаться не могу. Проснулся, костер раздуло ветром, горит, к намподбирается, а у меня все лицо в слезах. - Так это же хороший сон! - говорю я. Немцы как будто только и ждали, когда батальон зароется в землю, а мы сАлешей наговоримся. Они вышли из лесу и толпами пошли по шоссе, прямонавстречу окопавшейся седьмой роте. Алексей Антонов убежал к своим. Вскоре открыла огонь немецкая артиллерия, установленная за перевалом. Врасположении батальона ударил первый снаряд и вызвал скорее любопытство, чемстрах. Бойцы обернулись в его сторону и увидели, как на землю, обратно,валится то, что было поднято взрывом с дороги, и сейчас вот сыпалоськусками, осколками и пылью. Снарядом никого не задело. А немцы к тому времени развернулись, итеперь можно было разглядеть серый цвет одежды, зеленые каски, длинныепротивогазные коробки и автоматы, упертые не то в локоть, не то в живот. Пули начали свистеть как по команде. Они даже не свистели, а вжикали,пробивали воздух, иные впивались в землю, отскакивали, иногда жужжали. Тогдаони были слышны особенно ясно в общем море свистящих и тыкающихся пуль. Все было пока что как-то странно и даже, казалось, несерьезно. Батальонзамер - люди впервые видели немцев и слышали шум боя. Только комбат, мызнали, десятки раз попадал в такие переделки. Он один мог спокойнорассудить, что происходит. Немцы, развернувшиеся за это время и на шоссе, и влево от него вдлинную цепь, видели, конечно, полоску свежей земли, выброшенной ротами изотрытых за ночь траншей. Туда-то и направили весь свой огонь, шагаяделовито, не спеша, уверенно, выполняя привычную и даже, казалось состороны, веселую работу, успех которой, конечно, не вызывает сомнений. Роты открыли огонь - для большинства бойцов первый боевой огонь вжизни, - увидели первого упавшего врага. Тогда немцы начали обтекать насслева уже не так уверенно, как действовали прежде, а как-то нервно, поспешноприпадая и пригибаясь к земле. Мы услышали первый крик раненого: - Помогите! Помогите, товарищи! После этого пронзительного крика, который не зря называютдушераздирающим, пули будто начали свистеть еще более неприятно. Я заметил, как комбат перемахнул открытый участок и прыгнул в ячейку кАнтонову. Оттуда до меня вскоре дошла его команда, переданная по цепи: - Лейтенант Перелазов, в седьмую роту! Я перешел по траншее вправо и столкнулся с комбатом. К нему жеторопливо бежал и Антонов. Комбат остановился и шутливо спросил: - Ну как дела, студенты? Страшно? Мы улыбнулись и ответили в одинголос: - Ничего! - Постойте здесь, сейчас я вам кое-что скажу. Антонов показался мне озабоченным. Видно, он устал, осунулся, щекипровалились, только глаза по-прежнему горели. И мне вспомнилось двадцать второе июня сорок первого года. Накануне войны в училище пришла телеграмма. Болела мать, и я получилкратковременный отпуск по семейным обстоятельствам. Когда стало известно овойне, я побежал в институт и там попал на митинг. В актовом зале собралисьстуденты и преподаватели, стоя слушали они выступление по радио Молотова.Директор института объявил митинг открытым. И вдруг на сцену выбежал Алексей Антонов. Он был в широких заношенныхбрюках, белесых, вздувшихся на коленях, в рубашке с расстегнутым воротом, сзакатанными рукавами. Остановился, посмотрел в зал, отбросил рукой светлыеволосы, упавшие на лоб, и продекламировал: Дорогу веселым гасконцам! Мы южного неба сыны! Мы все под полуденным солнцем Для счастья и битв рождены! Все замерли. Алеша передохнул и громко сказал: - Прошу записать меня добровольцем на фронт, Хочу защищать Родину. И под овацию всего зала сбежал со сцены, затерялся среди студентов. Еговыход на сцену решил судьбу многих студентов. Добровольцами записалось тогданемало. Я был уже в военной форме: в коверкотовой гимнастерке, диагоналевыхбрюках и хромовых сапогах - старшина обмундировал меня как среднегокомандира. Конечно, пришлось выступать и мне. Я говорил, что мы будем битьврага на его территории, ибо своей земли ни одной пяди мы не отдадим никому,что победу мы одержим быстро и малой кровью. Я сказал, что рвусь в училище,чтобы взять оружие и выйти навстречу оголтелому врагу. Мне аплодировали ещебольше, чем Алексею Антонову. И вот мы снова вместе, ждем встречи с врагом, испытывая то упоение,которое бывает, когда ты действительно у самой бездны на краю. Комбат отбежал от нас вправо, на десяток шагов, снова привалился кбрустверу и что-то нам крикнул. Но мы уже не успели расслышать, что онсказал. Земля, нам показалось, сначала ушла из-под него, потом взрыв тяжелогоснаряда бросил вверх все, что было вокруг. Меня ударило и обожгло, отчего яупал и поплыл, как в детском сновидении, в какую-то пустоту, неожиданноразверзшуюся под ногами. Антонов тормошил меня за плечи и бил по щекам. Когда я открыл глаза иначал подниматься, хватаясь руками за выступы траншеи, Антонов выпрямился,вытер рукавом бледное лицо, вдруг покрывшееся потом, протер глаза и облизалгубы. Я встал, почувствовал тошноту и боль в глазах, во рту. было солоно, вголове шумно. Антонов что-то сказал, я ничего не слышал, и показал на уши. - Комбата убило! - крикнул Антонов, но о том, что он произнес, ядогадался лишь по движению губ. Мы огляделись вокруг, комбата нигде не было. На том месте, где онстоял, осталась глубокая воронка. На самом дне ее мы увидели, когда подошли ближе, скрученный, какпружина, разорванный у пряжки командирский ремень: все, что осталось откомбата. В это время я ощутил снова колебание земли под ногами, будто ее кто-тораскачивал из стороны в сторону, как в решете. Антонов взял меня за рукав и повернул в сторону тыла. Я увидел, какоттуда, по шоссе, на огромной скорости идут наши танки. Их было не меньшедесятка. - Ложись! - что есть мочи закричал Антонов. Не сбавляя хода, танки перемахнули через траншеи седьмой роты и,остановившись, открыли огонь по немецкой пехоте. Немцы залегли. Танки устремились вперед и, перестроившись в цепь, зашливлево. Немецкие солдаты начали отползать. Антонов показал мне, что я должен идти к своим. Я побежал и,остановившись, увидел, как необыкновенная сила подняла Антонова во весь ростнад бруствером траншеи. Он будто вырос: может, потому, что все, как и я,смотрели на него снизу, из траншеи. Стремительный и опять по-детски веселый,он крикнул что-то призывное и бросился за танками. Какое-то время он бежал один, не оборачиваясь, будучи уверенным, что заним пойдут и другие, что его одного не оставят в такое время, когда победадается в руки, идет нам навстречу. Сначала траншея была неподвижна, потом зашевелилась, один за другимбойцы выскакивали и кричали. Я ничего еще не слышал, но знал, что оникричат. Антонов посмотрел по сторонам, обернулся, увидел бегущих за ним,рассмеялся и снова крикнул пронзительно и звонко. Слов я опять не разобрал.Мои расчеты стояли у пулеметов и ждали команды. Я показал, где им следуетзанять новые огневые позиции. Бойцы покатили пулеметы, стараясь догнатьседьмую роту. - Не отставай, ребята! - крикнул я и обрадовался, услышав свой голос. До сих пор немцы отползали, поддерживая друг друга огнем и подчиняяськомандам, которые то и дело слышались с их стороны. Сейчас они началиотходить беспорядочно. - А-га-а-а! - услышал я торжествующий крик Антонова. - Побежа-а-али! Больше я в бою его не видел. Роты устремились за танками азартно и зло. Вскинет боец винтовку кплечу, выстрелит раз-другой и опять вперед, с криком и руганью. Так и бежитон, обалдевший от радости, опьяненный успехом и уверенный, что наша взяла,что победа за нами, что товарищи рядом с ним, что им тоже хорошо, как и ему.Будто это последний бой в этой войне! Так и бежит он, пока не будет сбит и оглушен чем-то горячим и острым,пока не упадет на землю головой вперед, уткнувшись лицом вниз и непочувствовав, как острые мерзлые комья земли вошли в его разгоряченную кожу. И долго он будет так лежать, не замеченный никем, и уже никогда несможет ни подняться, ни крикнуть. Лишь мозг его еще какое-то время будетработать, как это бывает во сне, и навевать ему что-то из его прошлой, такойкороткой и такой неповторимо счастливой жизни. А товарищ его, упиваясь победой, пробежит мимо, надеясь на то, чтоидущие позади окажут помощь тому, кто нуждается в ней, и твердо зная, чтоглавное сейчас - победить врага, любой ценой одолеть проклятого. Когда кончился бой и немцы были отброшены далеко за высоту, гдезацепились, чтобы снова атаковать и снова лезть вперед по нашей земле, япривел остаток роты в порядок и решил навестить Антонова в седьмой роте. Новый комбат, бывший командир пулеметной роты, сказал мне, что Антоновубит. Я попросил разрешение найти его и похоронить. Комбат разрешил. В штабебатальона мне сказали, что два солдата из музыкального взвода уже выехали вполе, чтобы собрать и похоронить погибших. На поле, где только что прошел бой, я увидел этих музыкантов. Ониукладывали убитого в телегу, где уже лежали четыре окровавленных бойца. Необращая внимания на меня, музыканты деловито осматривали поле боя и, завидевмертвого, подводили к нему телегу, в которую была впряжена молодая статнаякобылица. Один из них, совсем старый, хмуро ворчал на кобылу, недовольныйтем, что она все время пытается что-то сорвать с земли: - Ну, балуй еще! Подойдя к убитому, старик по-хозяйски брал его за плечи и командовалмолодому: - Ну-ка, подмогни за ноги. Тот боязливо прикасался. Недовольный старик ворчал: - Бери как следует. Что, у тебя руки-то отсохли? Бери покрепче! Тот брал покрепче, и они забрасывали труп на телегу. Мне показалось, что старик уже привык к такой работе, а молодой так,видно, и не привыкнет к ней никогда. Старик деловито подходил к убитому и объяснял напарнику: - Ишь, прямо в сердце попало. Как она его сразу опрокинула, экогодетину... Это не из автомата: он не может так сделать. Это из винтовки. Так они переходили от одного к другому, разглядывали каждого, и старикговорил уверенно: - Ну, этот уже не жилец. Кладем. - Да погоди ты, - просил молодой. - Может, еще живой? Может, еще чтосделать можно? - А что годить-то? - торопил старый. - Вишь, не дышит и посинел... И торопливо брал за плечи убитого. Мы с молодым музыкантом на Антонова наткнулись одновременно. Я не знал,что делают в таком случае. Только пилотку снял и остановился в молчании. Амолодой испуганно и радостно одновременно крикнул своему товарищу: - Смотри-ка, лицо-то какое! Улыбается, что ли? Обрадовался чему? Тот неторопливо подошел, долго и внимательно смотрел на АлексеяАнтонова и рассудил здраво, ибо он был намного старше и меня, и своеготоварища: - А ты знаешь, это счастливый. Видно, думал о чем-то уж больно хорошем.Тут она его и свалила... Вишь, осколком по шее? Легко умер. Старик посмотрел на меня и спросил: - Знакомый, что ли? - Друг, - ответил я. - Хороший человек был, потому и умер легко. Взял он Антонова за плечи,сказал младшему: - Ну-ка, подмогни. Берись за ноги. Они положили его в телегу осторожно и аккуратно, выказывая явноеуважение. Когда я уходил, старик сказал: - Ты не горюй. С нами еще незнамо что будет, а экой смерти-топозавидовать можно...ВЫХОД ИЗ ОКРУЖЕНИЯ
Стрелковая дивизия попала под молот немецкого наступления, на какое-товремя, которое показалось нам вечностью, задержала его, но, не выдержавмногократного превосходства во всем, распалась как соединение. Сначала она действовала частями, потом расползлась, будто по швам, и,окончательно потеряв равновесие, отчаянно отражала врага мелкими группами иотходила, затравленная, обескровленная. Убитые бойцы, командиры и политработники, наспех захороненные илиоставшиеся лежать, забытые там, где их настигла смерть, обозначали путиотхода наших войск на восток. Раненые шли вместе с войсками и с поля боя неуходили. Командиров, которые не могли двигаться, красноармейцы несли наруках. Нечего греха таить, кое-кто из наших оставался в лесах и болотах, чтобыпереждать и испытать судьбу. Но таких было немного. Потом в высших штабах несуществующую дивизию расформируют, отберут унее номер, и она не только фактически, но и юридически перестанетсуществовать. И о ней забудут, будто ее никогда не было, хотя для конечнойпобеды над врагом она сделала не меньше, чем другие дивизии, вошедшие висторию как победители. Я в то время был командиром пулеметного взвода, тем самым среднимкомандиром, который в бою живет, как считают военные историки, в среднемчетыре дня. Тогда я, конечно, не знал, что вероятность выжить в этихусловиях так ничтожно мала. Теперь-то ясно: судьба милостиво обошлась сомной. Взвод, который я выводил из окружения, таял на глазах. В ежедневныхстычках с немцами один за другим гибли мои бойцы. Однажды мы неожиданно наткнулись на мотоциклистов и в редкихкустарниках, где пытались было укрыться, вынуждены были принять бой. Из трехпулеметов "Максим" мы немало уложили врагов. Когда кончились патроны, отошли. Не бежали, а отошли, отстреливаясь находу из винтовок. Из пулеметов вынули замки и забросили подальше. Когдавбежали в лес и отдышались, оказалось, что в кустарниках осталось пятеронаших. Потом нас обстреляли на мосту. Четверо, идущих впереди, былирасстреляны немцами из пулеметов: они упали на настил да так и остались там,а остальные бросились в реку. Немцы и по плывущим долго стреляли. Квосточному берегу течением прибило только семерых. Несколько бойцов утонуло. Нужно было срочно уйти в лес. В редком кустарнике нас могли запростообнаружить. По дороге, которую надо было перейти, то и дело с грохотомпроскакивали немецкие машины. Мой связной перебежками выдвинулся в канаву.Когда мы заскочили в нее и укрылись там, связной приподнялся, пригибаясь,вышел на проезжую часть, выпрямился, крикнул: - Нет никого! И в этот же миг, подпрыгнув, упал, а мы услышали очередь выстрелов.Внутри у меня будто провалилось все куда-то. Связной лежал неподвижно,поджав под себя ноги, схватившись руками за живот. К нему подкатилимотоциклисты и, не останавливаясь, открыли вправо и влево ожесточенныйогонь. Тысячи пуль крошили, рубили, резали все по сторонам. Мы прижались к самому дну канавы и ждали, когда их нечистая пронесет.Но им не было конца. Один из нас не выдержал, метнулся из канавы к кустам исразу был убит наповал. Несколько мотоциклистов проскочили по обочине дорогии с ходу обстреляли канаву, в которой мы лежали. Не знаю, заметили они насили нет. Может, заметили, но торопились. Когда мотоциклисты наконец-тоисчезли, я поднялся, ощупал себя и, увидев лежавших бойцов, спросил: - Живы? Никто не ответил. Я обошел всех пятерых. Каждого потрогал, послушалсердце и с ужасом понял, что остался один. Как заколдованного, пули обходилименя. Судьба хранила меня незаслуженно, неизвестно для чего берегла. Я долго сидел в канаве. Мимо снова проносились с треском и шумоммотоциклы, грохотали тяжелые машины. Я фиксировал их в своем сознании, ноничего не предпринимал, чтобы укрыться, спрятаться, уйти от этогонесчастного места. Вечерело, подуло холодом, я почувствовал дрожь во всемтеле. Солнце заходило за горизонт. Я вышел из канавы и направился к лесу,спиной к заходящему солнцу, на восток, к своим, которые были где-тодалеко-далеко. По лесу я шел долго, уже изнемогал, но все шел. Надо было устать, чтобыпотом уснуть. Наломав лапника и, разложив его под елкой, как этому был научен вучилище, я лег, свернулся, но уснул не сразу. Чтобы согреться, повернулся наспину и сквозь ветки, нависшие надо мной, увидел тяжелое небо имногочисленные звезды, высыпавшие в прогалинах между тучами. Всю жизнь до сих пор земля казалась мне необъятной и величественной. Атут, лежа один, я почувствовал холод от сознания того, что наша маленькаяземля затеряна во Вселенной. Разглядывая созвездия, я физически ощутилбесконечность пространства, которое окружает землю, как шарик. И меня взял озноб. Мне стало страшно оттого, что я такой никчемный иничтожный, такой маленький и одинокий, и некому мне помочь, и никто меня ужене спасет. Утром я проснулся от холода. В полевой сумке были сухари. Погрыз их ипошел. Лес наводил на меня ужас. Все казалось, что кто-то наблюдает за мной.Я вытащил пистолет, поставил его на боевой взвод и шагал, прислушиваясь кзвукам, всматриваясь в деревья. При каждом звуке неприятно сжималось сердцеи наступала невыносимая головная боль. Вот, думал я, убьют и домой придет сообщение. Отец с горя выпьет ибудет плакать и рассказывать, какой у него был хороший и умный сын и какойиз него вышел бы большой человек, А мама упадет без сознания и вряд липереживет эту новость, ибо у нее больное сердце. Я думал об этом, и мнехотелось жить. За день я устал и изголодался. Устали и болели ноги, руки, грудь,голова, глаза, уши. Все болело, каждый шаг давался с трудом. Шел напрямую,не разбирая дороги, стонал и ругался, проклиная войну и всю жизнь вообще.Из-за шума в голове все вокруг казалось неотчетливым, размытым и тусклым,как в тумане. Интереса не было ни к чему. Все чаще на память стали приходить мрачные картины прошлой жизни. Обидыи несчастья, которые мне пришлось перенести когда-то, вытеснили извоспоминаний все светлое и радостное, что было в прошлом, Я шел и говорилсам с собой: - Зачем мне такая жизнь? Сознание безнадежности, пожалуй, успокоило меня и привело к последнейутешающей мысли. Утром, проснувшись от холода и голода, я сформулировал ее: - Надо кончать. Я услышал свой голос и воспринял его как чужие слова и обрадовалсятому, что кто-то одобрил мое решение. Я шел, тяжело наступая на твердую, будто окаменевшую землю, и каждыйшаг острой болью обжигал мое тело. Я брел в ожидании облегчения, котороескоро наступит, набираясь решимости покончить со всем, и вдруг, подойдя копушке леса, почувствовал, что кто-то следит за мной. Я привычно поднял пистолет для стрельбы, сделал несколько шагов к лесуи начал рассматривать деревья, одно за другим, в готовности стрелять,упасть, спрятаться, отползти в сторону. Еще минуту назад, казалось, все былобезразлично, а в голове одна мысль, единственная мысль - покончить с собой иединственное желание - скорее бы. И вдруг мне захотелось жить во что бы то ни стало. Я снова схватился зажизнь и готов был стрелять, бить, кусать, прятаться и уходить, лишь бытолько не умереть, а еще сделать в этой жизни что-то нужное, достойноечеловека. И тут я точно почувствовал, именно скорее почувствовал, чем увидел, чтокто-то на меня смотрит. Сердце, еще минуту назад такое вялое, которое былоне способно ни на что, вдруг встрепенулось, стало бить в груди, и удары егоя услышал и, остановившись и прислушавшись на мгновение, резко бросился всторону, сообразив, что это в кустах справа послышался треск. Значит, кто-тонаступил на хворост. Реакция была неожиданно быстрая. Я нажал на спусковой крючок,прицелившись с ходу. Вернее, движением руки направил пистолет туда, где, мнепоказалось, должен быть враг. Вспышка от выстрела, как молния, ослепиламеня. Руку с пистолетом резко отбросило в сторону от цели. В лесупрогрохотало. Вот в это самое время, когда я еще не успел вернуть пистолет в нужноенаправление и снова нажать на спусковой крючок, негромкий, властный испокойный голос остановил меня: - Стой, дурак, не стреляй! Я увидел рослого капитана-артиллериста, появившегося будто из-подземли. Направив автомат на меня, он мрачно спросил: - Откуда? Я назвал номер дивизии. - Знаю, - сказал он. "Кадровый", - подумал я и впервые обрадовался: шпалы на петлицахформенные, а не тряпочные, какие начали носить командиры, призванные иззапаса в первые дни войны, костюм ладно подогнан к фигуре. На груди - медальдвадцатилетия РККА. - Садись! - приказал капитан. Я с готовностью сел. Он опустился рядом. Я думал, что он будетрасспрашивать меня: кто я такой, почему оказался один, без бойцов -