– Он жив? – непонятно почему спрашиваю я.
Молчание, которое наступает вслед за этим вопросом, кажется мне бесконечным. Я сажусь на крышку стульчака в ванной Майкла Уэллса и жду, пока агент Кайзер оттащит меня от края смертельно опасной ментальной пропасти, которая разверзлась передо мной.
– Почему вы спрашиваете? – интересуется он. – Разве сегодня вечером вы не разговаривали с доктором Маликом?
Предупреждение Шона о том, что Малика могут объявить в розыск по обвинению в убийстве, встает передо мной со всеми вытекающими отсюда последствиями.
– Да, – признаю я. – Недолго.
– Вам известно, что доктор Малик намеренно скрылся от наблюдения и будет объявлен в розыск, если покинет пределы Луизианы?
Мне сразу становятся ясны две вещи: первая – Кайзер записывает нашу беседу, вторая – Шон явно рассказал ему о разговоре со мной.
– Да, мне это известно.
– Во время разговора Малик дал вам понять, где находится?
– Нет, но вы уже и сами должны были это выяснить.
Короткая пауза.
– Он звонил вам из телефона-автомата на улице Вест-Бэнк в Новом Орлеане. К тому времени, когда посланная нами машина прибыла на место, он исчез.
– Это правда?
Я тяну время, пытаясь прийти в себя. Мне нелегко вести разговор, сидя голой в гостевой ванной в доме Майкла Уэллса. Намного лучше и спокойнее было бы, окажись я в собственном доме или даже в своем автомобиле. Но одно я теперь знаю наверняка: если Малик, когда звонил мне, был на улице Вест-Бэнк, значит, это не он стрелял в меня на острове.
– Доктор Ферри, – уже мягче говорит Кайзер. – Как-то вы попросили меня называть вас Кэт. Эта просьба остается в силе?
– Естественно, – отвечаю я, снова натягивая футболку.
– Мне необходимо уточнить кое-что. Я хочу, чтобы вы говорили мне обо всем, что приходит вам в голову во время нашей беседы. Есть какая-либо причина, по которой вы не в состоянии сделать так, как я прошу?
– Например?
– Например, некоторая лояльность по отношению к доктору Малику.
Щеки у меня горят.
– Я уже говорила, что даже не знала его! Вы слышали каждое слово нашей встречи у него в офисе.
– Да, слышал. Но мне совершенно очевидно и то, что между вами установилось определенное взаимопонимание. Некий эмоциональный контакт. Вероятно, это вызвано сходством ваших историй болезни.
Я закрываю глаза, думая о том, сколько на самом деле известно Кайзеру о моей личной жизни. Рассказал ли ему Шон о том, что меня насиловали в детстве?
– Прошу вас, задавайте свои вопросы, агент Кайзер.
– Хорошо. Вы совершенно уверены в том, что доктор Малик никогда не принимал вас в качестве пациентки?
– Да.
– Говорил ли вам Шон Риган о том, что нам наконец удалось найти пациентку Малика, которая согласилась дать показания?
– Нет.
– Подобно остальным его пациенткам, она чувствует себя в большом долгу перед Маликом, но ей пришлось отказаться от продолжения лечения в группе. Она считает, что применяемый им метод групповой терапии несет в себе слишком большую эмоциональную нагрузку.
Эта фраза сразу же возбуждает мой интерес, о чем Кайзер несомненно, заранее догадывался.
– В каком смысле?
– Очевидно, Малик проводит работу по восстановлению подавленных воспоминаний с несколькими пациентами в одной и той же комнате. Это исключительно необычный подход. То, что эта пациентка услышала от других женщин, которые заново переживали сексуальные надругательства, испытанные в детстве, вызвало у нее острый приступ паники.
– И?
– В общем… Это ведь то же самое, что случилось с вами во время работы на месте преступления.
– Не морочьте мне голову. Приступ паники может быть вызван чем угодно.
– Тем не менее. Малик ведет несколько различных групп. И рабочие протоколы разнятся в зависимости от того, что, по его мнению, способны вынести члены каждой группы. Одним назначаются наркотики, другим – нет. В группе этой женщины Малик поощрял агрессивные конфронтации с членами семьи, которые надругались над пациентами, когда те были детьми. Малик сравнивал подобное поведение с одиночными полетами курсантов-пилотов. Последний шаг к свободе и независимости. Как бы то ни было, пациентка не смогла этого вынести и отказалась от дальнейшего лечения. Мы вышли на эту женщину через психолога, который изначально направил ее к Малику.
– Все это очень интересно, но не имеет ко мне ни малейшего отношения.
Во вздохе Кайзера явственно слышится усталость.
– Кэт, очень многие в оперативной группе сердиты на вас. Я не принадлежу к их числу, верите вы этому или нет. Я полагаю, вам удалось глубоко проникнуть в суть этого дела. Может быть, вы даже не отдаете себе отчета в том, насколько глубоко. Мне также известно, что вы оказали большую помощь Шону Ригану в расследовании одного из серийных убийств, все лавры за раскрытие которого достались ему.
– Кто вам это сказал?
– Шон.
– Какая неожиданность!
– Он действительно заботится о вас, Кэт. Внебрачные связи нелегко даются каждому. Но Шон считает, что вы гений.
Мужчины, когда им что-нибудь нужно от женщины, всегда в первую очередь пускают в дело лесть. И Джон Кайзер – не исключение. Угрозы пойдут в дело позже.
– Я не гений, я просто одержимая.
– Как бы то ни было, это дает нужный результат. Шон сказал что сегодня вечером кто-то пытался вас убить.
– Угу.
– Вы знаете, кто это был?
– Не-а.
– Это вы так изображаете из себя Гэри Купера?[21]
Я не могу не улыбнуться, пусть даже через силу.
– Не-а.
– Как вы считаете, покушение на вашу жизнь может быть как-либо связано с убийствами в Новом Орлеане? Или с вашей работой по раскрытию этих убийств?
– Нет.
– Почему нет?
– Я занимаюсь здесь совсем другим делом. Личного плана.
– Личного плана… – Кажется, Кайзер обдумывает мои слова. – Вы уверены, что это не связано с вашей работой в Новом Орлеане?
– Невозможно быть уверенным в чем-то на сто процентов. Но я почти уверена, что нет, не связано.
– Вы говорили доктору Малику о покушении на вашу жизнь?
– Да.
– А он не предположил, что может существовать связь между этой попыткой и убийствами в Новом Орлеане?
Внезапно у меня появляется такое чувство, что Кайзер записал на пленку каждое слово из моего разговора с Маликом и сейчас, задавая свои вопросы, лишь проверяет, насколько я честна с ним.
– Я спросила его о том же. И он мне ответил: «И да, и нет».
– Кэт, я хочу, чтобы вы вернулись в Новый Орлеан. Каким-то образом вы связаны с этими убийствами. Вы ведь и сами это понимаете, не так ли?
В голосе Кайзера слышатся искренность и прямота, которые говорят, что он действительно беспокоится обо мне.
– Я согласна с вами в том, что Малик запал на меня, о'кей? Но если он звонил мне сегодня вечером с Вест-Бэнк в Новом Орлеане, то никак не мог стрелять в меня на острове ДеСалль за тридцать минут до этого. Это физически невозможно.
– Я пока не уверен, с чем нам пришлось столкнуться, – признается Кайзер. – Но я знаю, что Натан Малик замешан в этих убийствах.
– Вероятно, он знает больше, чем говорит. Но если вы хотите узнать, что известно ему, то намного больше шансов добиться этого, если я поговорю с ним с глазу на глаз, без того чтобы вы подслушивали наш разговор.
– Вы собираетесь разговаривать с ним снова?
– Если он позвонит мне.
– Гм-м…
Мне почему-то кажется, что Кайзер предпочел бы вести это расследование по-своему, в то время как его коллеги по оперативной группе явно предпочитают более прямолинейный подход.
– Вы прослушиваете мой сотовый телефон?
– Нет. Пока нет, во всяком случае.
Если Кайзер говорит правду, то мой сотовый не прослушивается только потому, что он еще не получил на руки распоряжения суда или просто не имеет в своем распоряжении технических средств для этого. Но скоро у него будет и то, и другое, можно не сомневаться.
– Для чего вы ездили на остров ДеСалль? – спрашивает он. – Это все то же самое ваше личное дело?
– Я пытаюсь разузнать кое-что о своем прошлом.
– О вашем отце?
– Откуда вы знаете?
– Просто я делаю выводы из вашей беседы с Маликом у него кабинете. Вы узнали что-нибудь важное?
Я вовсе не намерена излагать Кайзеру омерзительную и жалкую историю моего детства.
– Ничего такого, что имело бы отношение к вашему расследованию.
– В общем, меня обеспокоил тот факт, что личное дело Люка засекретили, и я предпринял некоторые поиски самостоятельно.
Сердце замирает у меня в груди.
– И что же вы обнаружили?
– Люк Ферри служил в подразделении под названием «Белые тигры». Они незаконно вторгались на территорию Камбоджи в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году. Все подробности, конечно, мне выяснить не удалось, но нет сомнений в том, что в течение этого времени «Белые тигры» совершали военные преступления. Военно-юридическое управление дважды предпринимало попытки провести расследование, но в конце концов все обвинения были сняты. Все это слишком явно бросало тень на правительство. Тем не менее мне удалось выяснить, что некоторым ветеранам «Белых тигров» после войны были предъявлены обвинения в незаконной торговле героином. Некоторые процессы состоялись уже в самом конце восьмидесятых годов. Ваш отец был убит в восемьдесят первом, так что я ничего не исключаю.
Меня подмывает рассказать Кайзеру о том, что отца застрелил мой дед, но что-то заставляет меня сдержаться.
– Вы обнаружили какую-нибудь связь между Маликом и наркотиками?
– Да. В тысяча девятьсот шестьдесят девятом году Малик пытал вьетнамского пленного с применением наркотиков. Он тогда был санитаром, помните? Очевидно, он сделал так по приказу своего непосредственного начальника. Его также арестовывали за то, что он торговал лекарствами с армейских складов на черном рынке в Сайгоне. Позже обвинения были сняты, и он вернулся в свою часть. Без каких-либо объяснений.
– Малик входил в состав «Белых тигров»?
– У меня нет таких сведений. Но в широкомасштабной операции по торговле наркотиками должно быть задействовано множество людей по всей стране. Я снова вынужден повторить, что пока не уверен в том, с чем нам пришлось столкнуться здесь.
– Что бы это ни было, я не думаю, что убийства в Новом Орлеане или смерть моего отца имеют какое-то отношение к наркотикам. Не думаю, и все.
– Тогда с чем они связаны?
С растлением и насилием над детьми, вот с чем.
– Я не знаю, Джон. Вы хотите сказать мне что-нибудь еще?
– Будьте осторожны, если придется снова разговаривать с Маликом. Вы легко можете переступить черту, за которой начинается укрывательство и соучастие.
Я даже не даю себе труда ответить на эти слова.
– Я должен был сказать вам это, Кэт. Я хотел бы приставить к вам вооруженную круглосуточную охрану из числа сотрудников ФБР.
– Нет.
– Вы даже не заметите, что мы рядом.
– Послушайте, ведь ни одна женщина не погибла, верно? Этот убийца угрожает только мужчинам.
– До сегодняшнего вечера, когда стреляли в вас, я бы согласился с этим. Мы очень хорошо умеем обеспечивать охрану, Кэт. Никто и никогда не узнает, что мы вас охраняем.
– Малик узнает. Не знаю, как, но узнает непременно. И тогда он не подойдет ко мне и на пушечный выстрел.
Долгое молчание.
– Скажите мне, почему вы так хотите поговорить с ним.
– По правде говоря, я не знаю, почему. Ему просто известно что-то, что должна знать и я. Я это чувствую.
– Вспомните, что любопытство погубило кошку.
Я испускаю неподдельный стон.
– Да, но у кошки ведь девять жизней, помните?
Ответ Кайзера очень похож на прощание.
– Насколько я понимаю, вы уже использовали бо́льшую часть отпущенных вам.
– Мне нужно идти, Джон. Я сообщу вам, если узнаю что-нибудь важное.
Я даю отбой до того, как он успевает сказать хоть слово.
Глава тридцать пятая
Маслянистая пленка, которую река оставила на моем теле, пахнет серой, и мне хочется избавиться от нее. Я поворачиваю краны, и вскоре из душа уже течет горячая вода. Снова стянув через голову футболку, я залезаю в ванну и встаю под струи обжигающего кипятка.
Если не считать поездки на остров – когда я попросту пребывала в шоке, – у меня не было времени поразмыслить над тем, что рассказал сегодня днем дедушка. Критически поразмыслить, во всяком случае. Я сказала Майклу правду: как только я перестаю принимать лекарства, логическое мышление отказывает мне начисто. Равно как и кратковременная память. Но когда дед сказал, что это он убил папу, мне показалось, что последний кусочек головоломки встал на место, завершая картину, которая большую часть жизни оставалась для меня скрытой. Вот только эта история эмоционально резонирует с моим прошлым, по крайней мере таким, каким я его помню. По словам Майкла, признать, что отец растлевал и насиловал меня, – значит признать, что он никогда не любил меня. Полагаю, он прав, поскольку растление ребенка означает использование его для собственных нужд. Но разве не мог папа любить меня независимо от этого? Разве не мог он любить меня, будучи при этом просто не в силах не прикасаться ко мне? Или я всего лишь стараюсь выдать желаемое за действительное?
Отчего-то последняя мысль заставляет меня вспомнить Майкла. Парень среди ночи отправился к черту на кулички, чтобы спасти меня, и не потребовал ничего взамен. Он даже приготовил для меня ужин. Потом предоставил комнату, в которой я могу переночевать. Если руководствоваться моим прошлым опытом общения с мужчинами, прямо сейчас Майклу полагалось бы отдернуть занавеску душа и присоединиться ко мне, говоря, что он не может более сдерживаться. Но он не сделает ничего подобного. В этом я уверена.
В шуме воды, льющейся из душа, мои уши вдруг улавливают некую гармоничную мелодию. Когда она смолкает, а потом начинается снова, я узнаю звонок своего сотового. Смыв пену с лица, я высовываюсь из-под душа, хватаю телефон и смотрю на экран. Детектив Шон Риган. Собственно, меня не очень-то тянет отвечать, но мне хочется знать, спит Шон дома с женой или нет. Я нажимаю кнопку «ответ» и говорю:
– Не спрашивай ничего, пока не скажешь, где ты сейчас находишься.
– Это не тот, кто вы думаете, – произносит четкий и ясный голос, в котором проскальзывают шутливые нотки.
Сердце готово выскочить у меня из груди.
– Доктор Малик?
– Собственной персоной. Вы одна, Кэтрин? Мне необходимо побеседовать с вами.
И тут волна страха захлестывает меня – страха не за себя, а за Шона.
– Откуда у вас телефон Шона?
– У меня нет его телефона. Я перепрограммировал собственный, чтобы сымитировать цифровую идентификацию телефона детектива Ригана. Джон Кайзер и ФБР не обратят особого внимания на этот звонок, если электронный порядковый номер аппарата будет принадлежать вашему приятелю.
Откуда, черт возьми, ему все это известно?
– Тогда я вас слушаю.
– Я звоню потому, что мне нужно кое-что у вас оставить.
Я выключаю душ и закутываюсь в полотенце.
– Что именно?
– Я бы предпочел не говорить об этом по телефону. Мне просто необходимо оставить это у кого-то, кому я доверяю.
– А мне вы доверяете?
– Да.
– Почему?
– Чутье мне так подсказывает.
– Вам не следует полагаться на него. Я работаю с ФБР.
– В самом деле? – В его голосе слышится сарказм, – я так не думаю. Это должны быть вы, Кэтрин. Больше некому.
– А как насчет какого-нибудь друга?
– У меня нет друзей. У меня есть только пациенты.
То же самое я могу сказать и о себе.
– Могу подписаться под вашими словами. Пациенты и бывшие любовники. И все.
Малик негромко смеется.
– У меня есть только пациенты.
У меня возникает отчетливое ощущение, что психиатр дает мне понять, что пациенты одновременно являются его любовницами.
– Если вы хотите передать мне истории болезней своих пациентов, я не могу их принять. ФБР включило их в ордер на обыск и изъятие. Они станут преследовать меня судебным порядком, если я соглашусь взять их у вас.
– Это не мои записи и не истории болезней. – Малик делает судорожный вдох, потом добавляет: – Это фильм.
– Фильм?
– Фильм и рабочие материалы, имеющие к нему отношение. Мини-пленки в формате DV, DVD-диски, аудиозаписи и тому подобное. Все это сложено в две коробки.
– Что за фильм?
– Я делаю документальный фильм о сексуальном насилии и подавленных воспоминаниях.
Подобное откровение настолько поражает меня, что поначалу я даже не знаю, как на это реагировать. Но потом все встает на свои места. Вспомнив Малика в черном облачении, легко представить его в роли кинорежиссера-революционера.
– Никто и никогда не снимал ничего подобного, – торжественно объявляет он. – По своему эмоциональному воздействию это будет самая потрясающая лента. Если она попадет на экраны, страна будет потрясена до основания.
– И что в этом фильме? Реальное сексуальное насилие?
– В некотором смысле. Фильм показывает женщин, которые в составе лечебной группы заново переживают сексуальное насилие. Некоторые из них совершенно очевидно возвращаются в детство. Их откровения и переживания производят неизгладимое впечатление.
– Полагаю, эти женщины – ваши пациентки. Они дали разрешение снимать их на пленку?
– Да. Они входят в особую группу. Экспериментальную. Она состоит только из женщин. Я сформировал ее после того, как в течение ряда лет наблюдал безуспешность традиционного лечения. Я отбирал для нее пациенток, находящийся на той стадии, когда взрыв подавленных воспоминаний начинал разрушать их жизни, а также когда подозревал, что сексуальное насилие передается из поколения в поколение. У них были чрезвычайно мощные стимулы и высокая мотивация. Я работал с ними семь месяцев, и мы добились в некотором смысле революционных изменений.
– И это все, что снято на пленку? Женщины, проходящие групповую терапию?
Малик издает звук, который я не могу расшифровать.
– Не следует порочить и недооценивать то, что вам не довелось испытать самой, Кэтрин. Впрочем, и бояться тоже. Я записал также и некоторые другие методы лечения, но сейчас не хочу говорить о них. Скажем так, применяемые мною методы очень неоднозначны по своей природе. Хотя, наверное, лучше будет употребить термин «взрывоопасны».
Некоторые другие методы лечения?
– Вы имеете в виду убийства?
– Сейчас я не могу обсуждать все детали снятого фильма.
Сердце у меня в груди бьется все так же учащенно.
– Вы планируете показывать его где-нибудь?
– Да, но в данный момент меня больше беспокоит его сохранность.
– Чего вы опасаетесь?
– Многие хотели бы, чтобы этот фильм просто исчез. Мой фильм и все мои записи. Эти люди панически боятся правды, которая известна мне.
– Если вы настолько обеспокоены, почему бы не обратиться в ФБР?
– ФБР хочет посадить меня в тюрьму за убийство.
– Если вы не виновны, какое это имеет значение?
– Есть разные степени невиновности.
– Я думаю, вы говорите о разной степени виновности, доктор.
– Это философский вопрос, на обсуждение которого у нас нет времени. Я сдамся властям, когда сочту момент подходящим. А пока что мне нужна ваша помощь. Вы сохраните мой фильм для меня?
– Послушайте, я не могу сделать этого, даже если бы и хотела. Скорее всего, ФБР установило за мной наблюдение. Они могут даже прослушивать наш разговор сейчас.
– Завтра, вполне вероятно, они это сделают. Но сейчас можно говорить открыто. У вас есть ручка?
Я обвожу глазами спальню, но не вижу никаких письменных принадлежностей. А моя сумочка осталась в «ауди», которая стоит на том берегу реки напротив острова ДеСалль.
– Нет, но у меня хорошая память.
– Тогда запомните номер телефона. Пять-ноль-четыре, восемь-ноль-два, девять-девять-четыре-один. Запомнили?
Я повторяю номер вслух, после чего заношу его в память телефона.
– Если вам потребуется поговорить со мной, – продолжает Малик, – оставьте сообщение по этому номеру.
– Я хочу поговорить с вами прямо сейчас. И не о вашем фильме.
– Тогда поспешите.
– Почему вы сказали, чтобы я не доверяла членам своей семьи?
– Я пытаюсь защитить вас.
– От чего?
Малик вздыхает, словно не будучи уверен в том, что у него есть время на разговор со мной.
– Семьи, подобные вашей, состоят из людей трех типов: насильники, те, кто отрицает существование насилия, и жертвы. Каждый член семьи играет одну из этих ролей. Когда жертва начинает копаться в своем прошлом и выдвигать обвинения в сексуальном насилии, остальные члены семьи превращаются в параноиков. Их интерес заключается в поддержании статус-кво. Вы угрожаете нарушить его, а чувства и эмоции, бурлящие вокруг сексуального насилия, зачастую приводят к убийствам.
– Это все заумные рассуждения психиатра, доктор. Я уже достаточно наслушалась их. У вас есть вполне конкретная информация о моей семье. О моем отце. Почему вы скрываете ее от меня?
– Я не ваш терапевт, Кэтрин.
– Я хочу, чтобы вы им стали. Я готова встретиться с вами, чтобы пройти сеанс.
– Вам не нужно разговаривать со мной наедине. Вам нужна группа. А мои дни в качестве практикующего психиатра, совершенно очевидно, сочтены.
– Почему мне нужна группа?
– Потому что в вашем случае мы имеем дело с сексуальным насилием. Одним из ключевых моментов насильственных взаимоотношений является их скрытность. И лечение у терапевта «один на один» может стать зеркальным отражением первоначальных насильственных отношений. При групповой терапии подобный цикл скрытности нарушается.
– Послушайте, это вы выбрали меня, верно? Это вы начали эти скрытые отношения. Я готова разговаривать с вами сейчас, и теперь нас не подслушивает ФБР.
– Вам нужен сеанс? Сохраните мой фильм для меня. Этим вы окажете услугу и себе.
Я испытываю непреодолимое искушение. Я хочу увидеть, чем на самом деле занимается Малик за закрытыми дверьми своего кабинета. Но ФБР может прослушивать этот звонок.
– Я хотела бы посмотреть его, но не могу обещать, что сохраню его для вас.
– Тогда у нас нет причин для встречи.
– Да за каким чертом вам вообще со мной встречаться? Я же могу привести с собой ФБР. Для чего вы идете на такой риск?
– Здесь нет никакого риска, Кэтрин. Мне и в самом деле кое-что известно о вашем отце. Я знаю, почему он был убит. А если вы приведете с собой ФБР, я этого никогда не скажу.
В кои-то веки я опережаю Малика на шаг.
– Я уже знаю, почему был убит мой отец.
– Нет, не знаете. Вы не знаете ничего.
Сердце у меня в груди трепещет, как крылышки перепуганной пташки.
– Зачем вы играете со мной в эти игры? Мне всего лишь нужна правда.
Малик понижает голос.
– Вам уже известна правда, Кэтрин. Она навеки запечатлелась в извилинах вашего мозга. Вам всего лишь нужно убрать шелуху, которая наслоилась на нее.
– И как я это сделаю?
– А вы уже делаете это. Просто следуйте за воспоминаниями – туда, куда они поведут вас. И правда сделает вас свободной.
– Я не могу больше ждать! Кто-то пытается убить меня.
Малик глубоко вздыхает.
– Почему у вас случались приступы паники на месте преступления в Новом Орлеане?
– Я не знаю. А вы?
– Перестаньте, Кэтрин. Вы знаете, в чем заключается лечение. Я всего лишь подталкиваю вас к тому, чтобы вы сами находили ответы.
– Вы трахаете мне мозги, вот что вы делаете!
– Кто, по-вашему, пытался убить вас сегодня?
– Это мог быть один черный парень, который знал моего отца много лет назад. Я не знаю. А вы?
– Нет. Но вы знаете. Если только будете думать в нужном направлении.
– Вы сказали, что убийства в Новом Орлеане связаны и одновременно нет с моей личной жизнью. Что вы имели в виду?
– Как, по-вашему, что я имел в виду?
Я закрываю глаза и пытаюсь не сорваться и не заорать во весь голос. Я ощущаю себя героиней романа Кафки. На каждый вопрос вместо ответа следует очередной вопрос – всем вокруг известна явная правда о моей жизни, но сама я ее не вижу.
– Что вы пытаетесь мне сказать? Все постоянно спрашивают меня о том, не была ли я вашей пациенткой. Это вы внушили им такую мысль?
– А вы сами не думаете, что в какой-то момент могли бы быть моей пациенткой?
– Я кладу трубку через пять секунд.
– Нет, вы этого не сделаете. Моя экспериментальная группа называется «группа X». Это вам ни о чем не говорит?
«Группа X»?
– Нет. А что, должно?
– У нас нет времени, – роняет Малик, и в голосе его внезапно звучит нетерпение. – Сейчас нет, во всяком случае. Но я по-прежнему хочу побеседовать с вами – и желательно на камеру. Вы согласны разговаривать на камеру?
– Что? Нет.
– Тогда…
– Я думала, что ФБР конфисковало все ваше видеооборудование.
– У меня по-прежнему есть с собой камера. И достаточно хорошая. Послушайте, вы пока не можете этого понять, но во всем происходящем есть симметрия. Основополагающая симметрия всех событий, и вы оцените ее, когда увидите. Нам необходимо подыскать безопасное место для встречи – такое, где никто не помешает нам поговорить спокойно. Мы должны встретиться с вами завтра. Когда мы закончим, вы заберете с собой мой фильм. И после этого я сдамся ФБР.
– Почему бы вам просто не оставить фильм у адвоката?
– Потому что я презираю адвокатов. Я намерен защищать себя сам.
Разумеется.
– Я не хотел бы выглядеть грубым и невежливым, – говорит Малик, – но если вы не придете или если приведете с собой ФБР, то никогда не узнаете разгадки тайны собственной жизни. К сожалению, я пробыл в одном месте и так слишком долго. Вы помните номер телефона, который я дал вам?
Я выплевываю ему номер, как если бы это было ругательство.
– Хорошо. Позвоните завтра и оставьте номер, по которому я мог бы связаться с вами. Только не номер вашего сотового. И не будьте слишком общительны и доверчивы с Джоном Кайзером. На самом деле ему плевать на всех нас.
Телефонная трубка у меня в руках умолкает.
Глава тридцать шестая
Я чувствую себя так, словно меня вот-вот стошнит.
Я уже знаю, почему был убит мой отец.
Нет, не знаешь. Ты ничего не знаешь.
Страх хуже смерти. Смерть – это всего лишь окончание жизни, и мне это хорошо известно. А с тем, что я знаю, я могу сражаться. Можно справиться со всем, что имеет имя и названо вслух. Но с тем, что скрывается в тени, нельзя сражаться, как нельзя вынести его. Сейчас вся моя жизнь представляется сплошной тенью, некоей инсценировкой, призванной скрыть отсутствие моего подлинного прошлого. Потому что на каждое сохранившееся у меня воспоминание о детстве приходятся тысячи утраченных. Я всегда это знала. После определенного момента времени позади у меня не было ничего. Когда другие дети вспоминали тот или иной случай из незабываемого времени, когда были карапузами, я тоже оглядывалась назад и утыкалась в глухую стену. Ребенком без детства – вот кем я себя чувствовала. И никогда не понимала, почему.
Сегодня днем я решила, что нашла ответ. Сколь бы ужасным он ни был, все-таки он позволил мне обрести твердую почву под ногами. Но теперь эта почва заколебалась, и сейсмический толчок был вызван всего несколькими словами, слетевшими с губ психиатра. Вы ничего не знаете…
Я не хочу думать о том, что сказал мне доктор Малик.
Я хочу, чтобы вопросы закончились.
Я хочу выпить.
Ладно, вместо выпивки я хочу принять валиум. Но не могу. И мысль о том, почему – из-за ребенка у меня в животе, – внезапно заставляет взбунтоваться мой только что съеденный ужин, бифштекс с яйцами. Я падаю на колени и сгибаюсь над унитазом. Меня тошнит, меня бьет крупная дрожь, как бывало много раз после самых головокружительных попоек. Обняв толчок, я чувствую, что из моего тела улетучивается жизненная субстанция и я словно становлюсь прозрачной. Я уже испытывала это ощущение раньше. Я хочу встать, подойти к зеркалу и убедиться, что ошибаюсь, но не могу заставить себя взглянуть в него. Вместо этого я включаю горячую воду, влезаю под обжигающие струи, а потом, съежившись, опускаюсь на дно ванны.
Кожа у меня становится ярко-красной. Вода поднимается сначала мне до бедер, а потом до самого края ванны. Я закрываю кран и откидываюсь на спину, с головой уходя под воду. Здесь слова Малика не смогут причинить мне вреда. Они исчезнут, как слова, брошенные в вакуум, как крик, раздавшийся в открытом космосе. Но ведь значение имеют не сами его слова, а смысл, что они скрывают. Спрятанный ключ, который ждет только того, чтобы я нашла его. Как и Джон Кайзер, Малик спросил, не думаю ли я, что когда-либо была его пациенткой. Это не тот вопрос, который можно задать нормальному человеку. Его можно задать человеку, страдающему болезнью Альцгеймера. Или амнезией. Или…
Что-то происходит. Я плаваю в невесомости. Вода не стоит спокойно в ванне… она разбивается на миллионы капелек, которые парят в воздухе. Вязкая и тягучая жидкость вырывается наружу из моих пор подобно паническому ужасу. Под слоем обжигающе-горячей воды она кажется мне наледью на коже. Вам не кажется, что в какое-то время вы могли бы быть моей пациенткой? Этот вопрос врач неизменно задает пациенту, страдающему диссоциативным расщеплением личности. Тем, что раньше называли «множественное изменение личности»… Иногда диссоциация, наблюдающаяся во время сексуального насилия, оказывается настолько глубокой и многократной, что разум расщепляется на несколько частей, чтобы отгородиться от боли…