Длинный меморандум Сесила указывал подходящее для встречи место между Йорком и рекой Трент в период между 20 августа и 20 сентября. Предварительным условием встречи была ратификация Марией Эдинбургского договора, а Елизавета не была обязана обсуждать неприятные для нее темы. Марии предстояло оплатить собственные расходы — Елизавета была осторожна с деньгами — и обменять шотландские деньги на английские в Берике, который она не могла проехать со свитой более чем 200 человек, хотя в целом могла привезти с собой 100 сопровождающих. Все их имена следовало сообщить Сесилу по крайней мере за десять дней до их отъезда из Шотландии. Марии разрешалось посещать мессу частным образом. Это был образец соглашения, в котором были расставлены все точки над «и». Елизавета послала Марии свой портрет, и последняя спрашивала Рэндолфа, похож ли он. Рэндолф ответил, что вскоре она сама сможет об этом судить. К 8 июля Сесил, скрипя зубами, подготовил охранную грамоту для Марии, которая готовила совет к путешествию на юг. Сесил даже приобрел слона, который должен был нести изображение, символизировавшее Мир, во время неизбежного торжественного представления. Шательро заявил, что у него больная рука и путешествовать он не может, а у Хантли, католическая подозрительность которого в отношении Елизаветы не знала границ, болела нога, так что ему тоже предстояло остаться дома. Рэндолф не поверил ни одному из этих оправданий, достойных школьников.
Спустя четыре дня, 12 июля, протестантская Англия вступила в войну с католической Францией, поскольку герцог де Гиз усилил свою армию, наняв еще швейцарцев, а во Францию со всех сторон — из Испании, Савойи и Папского государства — устремились католические войска. Елизавета писала Марии: «Наша добрая сестра прекрасно поймет, что нам и нашему совету в такое время не подобает уезжать отсюда». Все планы были отменены, причем обе стороны заявляли, что это лишь временная задержка. Однако все, кроме самой Марии, предвидели, что подобные задержки станут неотъемлемой чертой планов предстоящей встречи.
Причины, побуждавшие Марию к личной встрече, были политически наивными. Если бы она стала законно признанной наследницей Елизаветы, то в отсутствие у той детей — а Елизавете было тридцать — дети Марии унаследовали бы корону Англии. По иронии судьбы именно это и произойдет в будущем. Мария полагалась исключительно на личное обаяние, стремясь достичь понимания с Елизаветой, ведь Елизавета ничего, кроме мира и «дружбы» с северным соседом, не выигрывала от такого урегулирования. Очарование Марии было легендарным, его взрастила Диана де Пуатье, ему аплодировал французский двор. Но придворные по натуре льстецы, а на самом деле очарование подвело Марию в общении с погруженной в политику Екатериной Медичи. Шансы Марии достичь успеха у Елизаветы, опиравшейся на Сесила, одного из самых проницательных политиков Европы, — а разработанный им Эдинбургский договор она решительно отказалась подписать, — практически равнялись нулю.
Мария не могла понять, что поднять вопрос о наследовании означало затронуть две запретные темы: намерение Елизаветы вступить в брак и, что еще опаснее, неизбежность ее смерти, перед которой она испытывала необъяснимый ужас. В Елизавете глубоко укоренился страх из-за того, что она — плод союза, осужденного папой, и поэтому должна присоединиться к отцу в аду. Она не имела никакого желания любоваться на собственный саван раньше времени. Конечно, этот страх появлялся только в моменты глубокой депрессии, но обсуждение вопроса престолонаследия также могло вызвать его.
Что касается брака, то Елизавета часто говорила ближайшему окружению: «Сначала любовь, потом брак, а затем смерть». Именно таков был жестокий опыт ее матери. Понимая, что брак считался династическим императивом, она соглашалась принимать ухаживания поклонников, радуя тем самым всех, а потом сбивала всех с толку, отказывая им. Ее политика благосклонности и проволочек прекрасно работала, хотя порой приводила в ярость даже Сесила. Ситуация осложнялась тем, что речь могла идти только о династическом браке, скорее всего, без всякой любви. Молодая королева Елизавета была влюблена в своего конюшего лорда Роберта Дадли. В то время Дадли был женат на Эми Робсарт, которой позорно пренебрегал; весь двор перешептывался, обсуждая этот странный брак, 8 сентября 1560 года закончившийся трагедией. Эми, жившая одна в Оксфордшире, разрешила своим слугам пойти на местную ярмарку. По возвращении они обнаружили хозяйку мертвой у подножия лестницы: у нее была сломана шея. Узнав об этом, Мария, как утверждают, сказала: «Королева Англии собирается выйти замуж за своего грума, а он убил свою жену, чтобы добиться ее». Вернувшись из неизбежной ссылки, Дадли, которого королева прозвала «мои глаза», оставался рядом с ней до самой своей смерти, последовавшей 4 сентября 1588 года, — для Елизаветы явный пример любви, заканчивающейся смертью.
Елизавета вовсе не собиралась встречаться с женщиной, считавшейся более красивой, чем она сама, чьи права на престол при этом не были запятнаны разводами, да еще и вести политически невыгодные переговоры, касавшиеся брака и смерти. Чтобы осознать это, Марии не хватало искусности политика, однако в августе она поняла, что в 1563 году встреча не состоится. Сесил вздохнул с облегчением и отослал обратно своего слона.
В ситуации, когда планы Марии наталкивались на препятствия, ее обычной реакцией было расплакаться, а затем слечь, однако на этот раз она предпочла чем-нибудь отвлечься и 11 августа отправилась в поездку по северным провинциям королевства. Территории севернее Перта были для нее фактически чужой страной. Гэльскими землями к северу от Дамбартона и до Внешних Гебрид на северо-западе страны правил граф Аргайл, а на северо-востоке землями от Абердина до Инвернесса управляли Гордоны — графы Хантли. Оба лорда назначали свой суд шерифа, и каждый рассматривал свои территории как личные фьефы. Сами же горцы проявляли больше лояльности своим вождям, чем монарху в Эдинбурге, ведь его они никогда не видели. Обитатели Нижней Шотландии считали горцев недочеловеками; акт шотландского парламента от 1600 года определял их как «варварский, расположенный ко злу народ».
Показать этим людям всю роскошь Гизов было прекрасным предлогом для поездки, а Мария знала: королевские выезды — это та сторона правления, в которой она поистине блистала. Тем не менее лорд Джеймс и Летингтон полагали, что для поездки была еще одна, более важная причина. Мария собиралась посетить Абердин, центр владений Хантли. После встреч во Франции и Сент-Эндрюсе королева не доверяла Хантли и считала его опасным человеком, чья преданность католической вере способна натворить так же много бед, как и протестантский фанатизм Нокса. Но если проповеди Нокса могли привести лишь к общественным беспорядкам, то Хантли командовал большой личной армией. Он провел бблыиую часть жизни в тюрьме, так как англичане захватили его в плен при Пинки, а потом его арестовывали и освобождали по приказу Марии де Гиз. Хантли было пятьдесят лет, он любил поесть и выпить, отличался неимоверной толщиной и имел жену, о которой Джордж Бьюкенен отозвался так: «Она была женщиной с мужскими страстями и устремлениями». Марию легко убедили в том, что Хантли следует призвать к порядку, если только окажется возможным найти законный предлог.
Очень кстати третий сын Хантли — у него их было девять — сэр Джон Гордон только что бежал из тюрьмы в земли Хантли на севере. Сэр Джон был красивым молодым человеком с горячей головой, а его отец неизменно прощал ему все сумасбродные выходки. Летингтон и лорд Джеймс цинично поощряли его считать себя подходящим женихом для Марии, уверяя его в том, что она согласится на брак. Летингтон и лорд Джеймс надеялись, что экстравагантные выходки сэра Джона приведут к его неизбежному аресту и искоренению католиков Гордонов. Сэр Джон угодил в ловушку: его арестовали за уличную драку, явившуюся следствием запутанной вражды между Гордонами и Огилви. В ходе стычки был ранен лорд Огилви.
Огилви из Финдлейтера лишил наследства собственного сына Джеймса в пользу сэра Джона Гордона, так как его жена сказала ему, что Джеймс пытался соблазнить ее. Распустившая слух жена затем открыто стала любовницей сэра Джона, но не передала ему земли, которые он рассчитывал получить, поэтому он сначала подверг ее домашнему аресту, а затем бросил. Теперь же он попался на удочку, поверив, что в него влюблена Мария — а они встречались только во время придворных приемов — и что ее благосклонность защитит его. Когда он столкнулся на улице с лишенным наследства Джеймсом Огилви, началась драка. Из тюрьмы сэр Джон сбежал, что дало Марии прекрасный предлог соединить в своей поездке развлечения с карательной экспедицией. В сопровождении недовольного Джеймса Огилви она отправилась на север по следам правонарушителя.
Мария направлялась в Абердин с большой свитой и по пути дважды устраивала заседания Тайного совета — 14 и 15 августа в Перте. Одним из не слишком довольных членов ее свиты был Рэндолф: «Путешествие тяжелое, мучительное и очень долгое, погода отвратительная, очень холодно, а все продукты очень дороги». Хантли остался в своем доме в трех милях от города и отказался выехать навстречу королеве Марии, отправив вместо себя графиню с эскортом из слуг. Мария подобным же образом отказалась посетить графа. Графиня молила ее оказать милость ее сыну, но Мария отказала и ей. Тогда Джон собрал тысячу всадников, чтобы напасть на королевский конвой по дороге на Инвернесс. Рэндолф был уверен, что сэр Джон поднял превратившее его в изменника восстание по прямому совету отца.
Еще одним камнем преткновения было то обстоятельство, что с 1549 года Хантли без королевской на то санкции именовал себя графом Мореем. Когда Мария даровала лорду Джеймсу титул графа Мара, она забыла, что то был наследственный титул Эрскинов. Поэтому ей пришлось передать титул лорду Эрскину, а лорд Джеймс, к ярости Хантли, стал графом Мореем.
11 сентября Мария добралась до Инвернесса и, поскольку то был королевский замок, потребовала его сдачи. Комендант замка Александр Гордон отказался это сделать, но местные жители поднялись на защиту Марии. В результате замок, гарнизон которого насчитывал только двенадцать или четырнадцать человек, был взят. Рэндолф сообщал: «Капитана повесили, а его отрубленную голову поместили на башне замка; еще нескольких приговорили к пожизненному тюремному заключению, а остальные получили помилование».
Мария провела в Инвернессе пять дней, принимая лояльных горцев, которых считала довольно странными, но милыми созданиями, говорившими на гэльском и носившими килты и плащи. Они были столь же забавны, сколь и горцы, выходившие на сцену во время театральных представлений в Шамборе, и Мария пришла от них в восторг. 18 сентября Рэндолф сообщал Сесилу:
«Уверяю Вашу честь, что никогда не видел ее счастливее, чем в ходе этих приключений. Я никогда не думал, что найду в ней столько силы характера! Когда лорды и прочие в Инвернессе по утрам возвращаются с постов, она ни о чем не жалеет больше, чем о том, что она — не мужчина, и не знает, что значит проводить ночь в полях или же идти по крепостной стене в кольчуге и шлеме, со щитом и мечом в руке».
Юная задорная Мария наслаждалась всем происходящим. Окруженная многочисленной личной охраной, она делала вид, что ведет вооруженных людей на войну; она была королевой-воительницей; она была героиней романов, и она была далека от хитроумных маневров политиков. Это было самое приятное актерство.
По возвращении в Абердин она и в самом деле едва не угодила в стычку: сэр Джон организовал засаду, когда она переправлялась через реку Спей, но армия Марии теперь увеличилась за счет верных ей горцев, а сторонники сэра Джона попрятались в лесах. Мария послала трубачей призвать две крепости Гордонов к сдаче, но оба гарнизона ответили отказом, поэтому королева обрадовалась теплому приему в Абердине, где ей подарили посеребренный кубок с пятьюстами кронами. К сожалению, город не был готов к появлению столь многочисленной королевской свиты, поэтому растущее удовольствие Рэндолфа от кампании было подпорчено тем, что ему пришлось делить постель с Летингтоном.
События теперь неизбежно вели к решающему столкновению с Хантли, которому 25 сентября было приказано вернуть пушку, которой он владел от имени королевы. Капитан Хэй вернулся из замка Хантли, расположенного в Стратбоги, с поразительными известиями: Хантли утверждал, что возмущен поведением сына, и «с обильными слезами и рыданиями» заверял Хэя, что пушка будет возвращена в течение сорока восьми часов; графиня же отвела Хэя в свою часовню, где «все украшения и облачения священника для мессы лежали на алтаре рядом с крестом и свечами», и поведала ему, что Хантли преследуют дурные советники Марии за его преданность Риму. Когда об этом уведомили Марию и совет, она заявила, что не верит ни одному слову и что все они просто «хорошо провели время».
Обе стороны неоднократно устраивали стычки, и 17 октября Хантли был поставлен вне закона, его имущество было объявлено конфискованным, а сам он получил королевский приказ отдаться «на милость королевы». Когда люди Марии подошли к Стратбоги, Хантли — без сапог и меча — перелез через стену, окружавшую сад позади дома, оставив в доме графиню и нескольких слуг. Теперь Хантли перешел к прямым действиям и выступил к Абердину, имея под своим командованием 700 воинов. 28 октября против него более чем с двумя тысячами воинов, включая аркебузиров, вышли лорд Джеймс, графы Атолл и Мортон. То было сражение при Корричи, закончившееся через несколько минут. Два сына Хантли — провинившийся сэр Джон и его младший брат Кеннет — были взяты в плен, а самого Хантли захватили, когда он пытался бежать. Его посадили на лошадь, «и внезапно, без всякого удара или толчка… он упал с седла мертвым». «Хроника ежедневных событий» утверждала, что «он весь распух», однако наиболее вероятной причиной смерти являлся сердечный приступ. Тело Хантли было доставлено в Толбут в Абердине, там его набальзамировали и отправили в Эдинбург: в случае измены государю тело должно было предстать перед судом.
Сумасбродный сэр Джон был осужден в Абердине и быстро казнен, молодой Кеннет получил прощение благодаря своему возрасту, так же как и следующий сын Хантли — Джордж, который был помещен под домашний арест в Данбаре. По словам Бьюкенена, сэр Джон был «красивым мужчиной в расцвете юности, достойный того, чтобы разделить королевскую постель, а не того, чтобы его ввели в обман, предложив ее». Его казнь была страшной и грязной, поскольку палач не справился с делом и потребовалось несколько ударов, чтобы отделить голову от тела. Все это время сэр Джон провозглашал свою любовь к Марии. Поскольку его казнили за измену короне, Мария была обязана присутствовать на казни, но упала в обморок и ее унесли в ее покои. Позднее Марии пришлось присутствовать на не менее страшном суде над уже разлагавшимся телом Хантли, состоявшемся в Эдинбурге 18 мая 1563 года, когда напротив ее трона был поставлен открытый фоб. Мертвого Хантли признали виновным, титул графа Хантли, как и прочие его титулы, официально перешел к лорду Джеймсу как графу Морею. Как ни странно, но результатом поездки католической королевы стало падение самой могущественной католической семьи в Шотландии.
По возвращении в Эдинбург Марию ждали добрые известия из Франции.
Глава IX
«ПЛЯСКИ СТАНОВЯТСЯ ЖАРЧЕ»
Семья Гизов усиливала свои позиции в ходе конфликта, ставшего известным как французские Религиозные войны. 26 октября 1563 года после долгой и тяжелой осады армия Гизов оккупировала Руан. Отряды Елизаветы, поддерживавшие гугенотов, были оттеснены в Гавр. В Холируде Мария отпраздновала победу своей семьи серией балов, ставших прелюдией к великолепному рождественскому празднеству. Нокс, возмущенный тем, что смерть протестантов превратили в торжество, отметил: «Пляски здесь становятся жарче».
Марии следовало бы понять, что в протестантской стране празднование победы ее родственников-католиков над гугенотами станет крайне провокационным. И Нокс немедленно начал атаку на нее страстной проповедью в церкви Сент-Джайлс. В середине декабря он проповедовал на текст «Внемлите, цари, и постигайте, вы, кто судит на земле», сосредоточившись на том, что Мария «танцевала ночи напролет». Эту проповедь слышали некоторые придворные и тотчас же доложили об этом королеве. Она могла бы проигнорировать этот всплеск негодования, но решила прихлопнуть муху, и за Ноксом было послано.
Беседа была скорее формальной, на ней присутствовали Летингтон, Морей и Мортон. Мария начала с длинной, заранее подготовленной речи, обвиняя Нокса в попытке подорвать ее престиж в глазах людей. Нокс просто — и конечно же весьма многословно — ответил, что королеву неверно информировали, ведь он осуждает танцы, только когда удовольствие от них у танцоров превосходит долг — то есть христианскую веру. Он также осуждал танцы, которыми отмечали «бедствие людей Божьих» — в данном случае гугенотов. Мария отступила, признав, что он может расходиться во мнениях с ее дядями, но если у него были претензии к ней, «он должен был прийти к ней и она бы выслушала его». Нокс ответил, что убежден: ее дяди «враги Господа», а его она может слушать каждый день в церкви. Мария и придворные были изумлены явной грубостью Нокса, и королева легкомысленно ответила: «Вам не всегда предстоит заниматься своими делами», а затем вышла из зала. Когда один из придворных спросил Нокса, не боится ли он вести себя подобным образом, он пожал плечами и ответил: «Почему же меня должно пугать приятное женское лицо?»
Мария теперь осторожно вступила на поле шотландской, а также английской и французской политики. Мария осознала, что падение Хантли было на руку Морею, чья власть усилилась. Она стала постепенно отстранять его от участия в заседаниях совета, используя как главного советника Летингтона и назначив Мортона канцлером. Затем в конце декабря 1562 года она дала Летингтону поручение предложить Елизавете ее услуги посредника между Гизами и Конде («Чтобы помочь завершить дело полюбовно, заключив его на разумных и почетных для обеих сторон условиях… я готова стать посредницей»), а также проследить, чтобы ее претензии на английский престол были рассмотрены английским парламентом. Почему Мария, католичка из семейства Гизов, вообще решила, что ее кандидатура окажется приемлемой для Конде или Екатерины Медичи, понять невозможно. Что же до второго поручения, то и она, и Летингтон должны были бы знать, что Сесил пытался провести через парламент билль о лишении ее прав престолонаследия. Позднее, в январе 1563 года, она написала три письма. Первое, от 29 января, было адресовано коннетаблю Монморанси, которого в декабре в сражении при Дрё захватил в плен Конде. В письме она выражала сочувствие пленнику. Второе письмо было адресовано дяде, кардиналу Лотарингскому, собиравшемуся нанести визит папе Пию IV. Мария просила дядю уверить его святейшество в том, что она скорее умрет, чем сменит веру и окажет покровительство ереси, и что она полна решимости вернуть в Шотландию католичество и подчиниться всем решениям Тридентского собора. Третье письмо было отослано самому Пию IV; в нем было повторено то же самое, о чем она уже написала дяде. Два последних письма были написаны на итальянском языке, которым Мария владела не совсем свободно, хотя учила его с детства. Письма, должно быть, отредактировал Давид Риццио, ставший теперь не только певцом Королевской капеллы, но и секретарем Марии; вскоре ему предстояло заменить ее личного секретаря Роле. Однако на всем протяжении своего пребывания в Шотландии Мария предприняла лишь символические попытки изменить положение католиков, хотя покровительствовала им и прилагала усилия, чтобы предотвращать казни. Ее письма Пию содержали пустые обещания. Совершенно очевиден конфликт политических и религиозных интересов, а саму идею, что Мария займется внешней или хотя бы внутренней политикой, стоит считать абсурдной.
Выдвижение Риццио и многочисленные французские придворные из личной свиты Марии указывали, что ее сердце не вполне лежало к Шотландии. Вся ее семья была во Франции, и она думала по-французски, а не на нижнешотландском. Она также благоволила придворным манерам французов с их цветистыми комплиментами и ничего не значащим флиртом, а ее шотландский совет находил такие привычки своей правительницы слишком экстравагантными. Мария же тосковала по искусственной элегантности Шенонсо.
Воспоминание о тех днях явилось ей в лице Пьера де Бокоселя, сеньора де Шателяра. В 1562 году он, будучи пажом Дамвилля, сопровождал ее во время возвращения из Франции, но уехал обратно во Францию. Он вновь присоединился к ее двору, когда путешествовал в Абердин. Шателяру было двадцать два года; он приходился внуком скончавшемуся в 1524 году легендарному рыцарю времен Людовика XII и Франциска I шевалье де Байару[55]. Шателяр утверждал, что из любви к Марии оставил во Франции жену. Доставив ей письмо от Дамвилля, он также преподнес ей подарок, описанный позднее хронистом как «книга собственного сочинения, написанная стихами, не знаю о чем». Шателяр был незначительным последователем поэтов Плеяды, и к Марии вернулись воспоминания о ее обожаемом Ронсаре.
Этого было достаточно, чтобы заставить Марию совершить множество опрометчивых поступков. Она взяла Шателяра под свое крыло, подарила ему гнедую лошадь, которая в свое время была ей преподнесена лордом Робертом Стюартом, и, к ужасу Нокса, постоянно избирала его партнером по танцам. Мария, возможно, хотела лишь научиться наимоднейшим французским танцам, однако придворные сплетники сообщали, что однажды она поцеловала Шателяра. Шотландской знати казалось, что любой иностранный попугай скорее обретет ее благосклонность, чем увенчаются успехом их усилия отвлечь Марию от вышивания во время не столь уж частых появлений на заседаниях Тайного совета.
13 февраля 1563 года Мария допоздна занималась делами с Мореем и Летингтоном, а ее слуги и стражники в это время, как обычно, проверяли все шкафы и закоулки в ее спальне.
К своему невероятному изумлению, под кроватью они обнаружили спрятавшегося Шателяра; его немедленно схватили и вытащили оттуда. По некоторым сообщениям, он был в сапогах со шпорами, что кажется невероятным, но все были единодушны в том, что в руке он сжимал шпагу, так что цель его осталась неясной. У Шателяра не было сообщников или ждавших наготове лошадей, так что если его костюм для верховой езды подразумевал намерение похитить королеву, то вряд ли он мог осуществить подобную затею. Если его целью было соблазнение, непонятно, почему он был полностью одет и вооружен, хотя, возможно, он собирался изнасиловать Марию, угрожая ей шпагой. Самым вероятным объяснением кажется то, что он, как ранее Арран, лишился рассудка и счел, что его с радостью примут в королевской постели.
После обсуждения того, как именно Шателяр проник в покои королевы — где же были алебардщики? — новость скрыли от Марии до утра. Она приказала Шателяру удалиться от двора. Но, несмотря на запрет, на следующую ночь — праздник святого Валентина — Шателяр опять проник в королевские покои и бросился к полураздетой Марии, собиравшейся ложиться спать. При королеве были только две дамы. Шателяр умолял простить его и приводил смешное оправдание: он-де «плохо соображал от недостатка сна», а спальня Марии была «ближайшим убежищем». Результатом стало не прощение, а истерика; вполне объяснимые крики немедленно привели в комнату графа Морея. Мария умоляла его:
— Если вы любите меня, убейте Шателяра и не позволяйте ему произнести ни слова!
Морей, хотя и со шпагой в руке, колебался.
— Мадам, я умоляю вашу милость позволить мне не проливать кровь этого человека. Раньше ваша милость обращалась с ним с фамильярностью, оскорбившей всю вашу знать, и если теперь его тайно убьют по вашему приказу, что подумает об этом свет? Я немедленно отдам его в руки правосудия, и пусть он получит все, что причитается ему по закону, — ответил он.
Мария продолжала:
— О, вы не позволите ему говорить?
— Мадам, я сделаю все, что от меня зависит, чтобы спасти вашу честь.
Шателяра связали и увезли в Сент-Эндрюс; там его признали виновным в измене и восемь дней спустя, 22 февраля, отправили на плаху. Во время допросов он признался, что «пытался получить то, чего не мог добиться убеждением», а положив голову на плаху, прочитал «Гимн к смерти» Ронсара. Его последними словами были: «Прощай, самая прекрасная и самая жестокая принцесса в мире!»
Сплетники немедленно заработали с мстительным торжеством. Шателяра считали гугенотом, и венецианскому послу во Франции сказали, что ему платила сторонница новой религии мадам де Курсель, а его миссией было очернить имя Марии. Если это было правдой, почему же Мария хотела заставить его замолчать? Признание вероломного гугенота сработало бы на руку Гизам, а добыть его самыми жестокими средствами было бы нетрудно. Мария знала, что слишком часто позволяла Шателяру находиться в ее обществе, поэтому он неверно истолковал «фамильярность со слугой». Четырьмя месяцами раньше Мария была свидетельницей ужасной казни сэра Джона Гордона, признававшегося в любви к ней, а Арран все еще был прикован к полу в донжоне Эдинбургского замка, где тоже кричал о любви. Смерть еще одного доведенного до сумасшествия мужчины была выше сил Марии; она не хотела слышать его признаний, но поскольку он покушался на жизнь правительницы, она была обязана присутствовать при его казни. С тех пор и до свадьбы Марии в ее спальне спала Мэри Флеминг.
Страдания этих трех молодых людей говорят о красоте Марии гораздо больше, чем цветистые комплименты, произносимые французскими придворными и поэтами. Мария Стюарт явно была очень красива, и ее привлекательность и шарм выделяли ее из числа современниц. Диана де Пуатье, использовав свой шарм, добилась того, что ее восхваляли за божественную красоту. Это давало ей влияние и власть. Естественную красоту Марии Диана отточила, сделав ее почти роковой, но Мария так никогда и не сделала следующего шага, необходимого, чтобы использовать свою привлекательность как основу власти в мужском мире. По сути, она не имела интереса к политике и особых амбиций, ничего, кроме желания наслаждаться придворной жизнью. Ее обязанности как королевы состояли в том, чтобы обеспечить спокойствие и благополучие своих подданных, а также защитить королевство и расширить его пределы, однако у Марии не были сильного желания выполнять их. Тайный совет от ее имени занимался делами управления, ее наставляли Морей и Летингтон, и, если не учитывать нелепого случая, когда она ударила лицом в грязь во время дебатов с Ноксом, Марии удавалось избегать конфликтов. Летингтон, однако, назначил членом Тайного совета Рутвена, к большому неудовольствию Морея, обвинившего Рутвена в колдовстве; этому обвинению многие верили.
В апреле Мария вновь попыталась примириться с Ноксом. Она находилась в замке Лохливен, стоявшем в идиллическом месте: на острове посреди озера, в котором водился особый вид форели, отличающийся великолепным вкусом. Для Нокса приглашение королевы означало тридцатимильную поездку верхом, а затем путешествие на лодке, чтобы прибыть в замок к ужину. Нокса к столу не пригласили, вместо этого Мария просила его смягчить суровые меры против католиков, имея в виду несколько недавних арестов. Нокс, однако, напомнил ей, что искоренение католической веры подтверждено законом Шотландии, а без такого закона люди вполне могут вершить правосудие и сами. Королева тут же спросила: «Позволяете ли вы им взять закон в свои руки?» Нокс сказал, что истинная справедливость исходит от Бога и светская власть не имеет на нее монополии. Мария ответила ему тем, что удалилась ужинать. К тому времени уже стемнело, поэтому Нокс остался в замке на ночь. В половине шестого утра его позвали на новую встречу с Марией, которая охотилась с соколами на берегу озера. Участники встречи ехали верхом, и теперь Мария испытывала свое очарование на голодном и невыспавшемся клирике. Она сплетничала о своих дворянах и просила Нокса использовать его влияние, чтобы урегулировать семейные дрязги графа Аргайла[56]. Нокс обещал попытаться и поскакал в Эдинбург. Обе стороны так и остались при своем.
Испытываемое Марией чувство одиночества многократно усилилось, когда 15 марта ей сообщили о гибели герцога де Гиза. «Красота наших дам сильно пострадала. Сама королева сильно грустит, а ее дамы проливают потоки слез». В феврале дядя Марии пытался освободить осажденный армией гугенотов Орлеан, когда его застрелил наемный убийца-гугенот Жан де Польтро. Под пыткой Польтро обвинил Колиньи — впрочем, он обвинил бы любого человека, чье бы имя ему ни назвали, — и Гизы теперь жаждали мести. Смерть герцога и последовавшее за ней ослабление власти Гизов несколько облегчило положение Екатерины Медичи, которая теперь могла свободно вести переговоры, завершившиеся Амбуазским миром. Это соглашение допускало ограниченную свободу вероисповедания для гугенотов и давало обеим сторонам передышку.
Реакцией Марии на известие о смерти дяди — после того как высохли неизбежные слезы — было желание отвлечься: она много ездила по стране, а свободное время проводила на соколиной и псовой охоте. В конце концов, герцог де Гиз был ей приемным отцом, он направлял все ее политические шаги, а его смерть разорвала важную связь с Францией. Марии было всего двадцать лет, но она уже потеряла многих близких. Ее муж, бывший другом детства, был уже мертв, так же как и ее мать, чей прах уже упокоился во Франции. Дяди Марии вернулись во Францию и не могли больше давать ей советов, а теперь один из них погиб. 19 апреля она излила свое горе Рэндолфу, поведав ему, что лишена друзей, а ее бедам нет конца. Рэндолф, никогда не забывавший о своем долге посла, напомнил ей, что у нее нет лучшего друга, чем Елизавета.
Вскоре последовал новый удар — смерть другого дяди, однако эту новость на время скрыли от королевы. Рэндолф доставил письмо от Елизаветы. Мария в это время охотилась и, к большому неудовольствию четырех Марий и прочих охотников, прервала охоту, чтобы прочитать письмо на месте. Письмо — с соболезнованиями — заставило ее плакать, но на этот раз слезами радости от сочувственных слов кузины, и она «немедленно спрятала письмо на груди, близко к сердцу». Все это происходило на глазах охотников: Мария демонстрировала свою любовь к Елизавете, поскольку была уверена, что у Сесила есть, по крайней мере, один осведомитель среди ее слуг. Искренность ее любви не имела значения, важно было только публичное действо.